DOI: 10.31860/0131-6095-2020-4-279-281

<em>© К. В. Анисимов</em>

<strong>НОВАЯ КНИГА О БУНИНЕ</strong>¹

<strong>Монография Е. Р. Пономарева подводит промежуточный итог многолетним изысканиям ее автора в областях бунинской текстологии и эдиционной практики (см. три тома издания «И. А. Бунин. Новые материалы» (2004-2014); новейший 110-й том «Литературного наследства», десятки отдельных статей) и соединяет в своем инструментарии анализ поэтики с детальными экскурсами в историю текста. Самоочевидная эффективность такого подхода, особенно в условиях становящегося все более шокирующим отсутствия авторитетного издания сочинений первого русского нобелиата, дополнена здесь соображениями об уникальных особенностях бунинской литературной работы, о внедренной в словесную структуру произведения его принципиальной смысловой «незаконченности», когда буквально каждый (даже вполне маргинальный и, казалось бы, чисто «технический» по своему положению среди рукописей) манускрипт может содержать в себе решительный смысловой поворот, проблематизирующий то, что обычно понимают под «итоговой редакцией» и «последней авторской волей». Здесь Е. Р. Пономарев словно семантизирует текстологию, возводя рутину нескончаемых бунинских правок к новому, динамическому и подвижному, принципиально поливариантному мышлению писателя, хотя в целом разрабатывает самое продуктивное русло современного </strong><strong>буниноведения, взыскующего введения в научный оборот и максимально полного подключения к любому разговору о «творчестве» материалов из бунинского «Парижского архива», хранящегося ныне в университете британского Лидса: «...накануне полуторавекового юбилея основными задачами филологической науки о Бунине являются дальнейшие архивные публикации и подготовка полного научного собрания сочинений первого русского нобелевского лауреата по литературе»,</strong>²<strong> — точно отметила коллега Е. Р. Пономарева Т. М. Двинятина.</strong>

Заглавие книги содержит двойную филологическую аллюзию: через общеизвестную, посвященную акмеистам, статью В. М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» (1916) — к влиятельной в сообществе буниноведов работе Т. М. Двинятиной «Поэзия И. А. Бунина и акмеизм: Сопоставительный анализ поэтических систем» (СПб., 1999), в которой корпус стихотворений автора «Листопада» освещался как система, согласующаяся рядом своих черт с обобщенной эстетической программой Н. С. Гумилева, А. А. Ахматовой и О. Э. Мандельштама (особая игра слова и вещи, топографическая экзотика, интертекстуальность и т. д.). Определение Бунина как «стихийного акмеиста» было 20 лет назад важным, этапным шагом после того, как еще ранее, в 19701990-е годы благодаря усилиям О. В. Сливицкой и Ю. В. Мальцева, а также реактуализированного А. К. Жолковским Л. С. Выготского,³ по-новому раскрылись бунинские онтология мира, нарратология текста и рецепция предшественников, вследствие чего писатель был «выведен» из объяснительного прокрустова ложа «реализма», «бытописания», «очерковости» и прочих клише социологизированной критики начала XX века, резервировавшей за создателем «Жизни Арсеньева» незавидный статус чудаковатого, хоть и мастеровитого эпигона И. С. Тургенева и Л. Н. Толстого.

Главной особенностью книги Е. Р. Пономарева, продиктованной спецификой научных занятий ее автора, является пристальный взгляд в самую сердцевину писательской лаборатории русского изгнанника, реконструкция повседневной рутины литературного труда (чего только стоят дотошно-канцелярские реестры имен и населенных пунктов из записной книжки, относящейся примерно к 1940 году), из каковой рутины рождалась изощренная художественная комбинаторика позднего Бунина.

Тем не менее, знакомясь с подробностями, читатель не упускает из виду волнующие исследователя теоретические вопросы: например, как объяснить с точки зрения истории литературы эту деиерархизацию бунинских записей, когда буквально каждая ремарка на полях может превратиться в самостоятельный текст? В чем заключается умысел Бунина-мастера аллюзий и подтекстов: он «цитирует» своих предшественников, руководствуясь логикой «наведения», как это именует в своих работах Е. В. Капинос,⁴ или же его «припоминания» не «прицельны» (в духе «семантической поэтики»), а обобщены, являются не цитатой, а «образом» цитаты?

То есть потенциально в новом свете способны предстать и практика обращения Бунина с источником, и, наряду с нею, периодизация творчества, в котором этот опыт «присвоения» предшественников становится внутренне дифференцированным. Иными словами, если в дореволюционной «Грамматике любви» (1915) звучащая в разговоре героя с возницей мысль о возможном (хоть и недостоверном) самоутоплении Лушки может быть понята как ход в сторону карамзинской «Бедной Лизы», заставляющий внимательного читателя задуматься о причинах трагического звучания крестьянской темы («тогда», в 1792 году, и «сейчас», между двух революций), то ныне в эмигрантских безвременье и внепространственности нужда в таких референциях отпадает. Трагедия свершилась, наступило так любимое европейской культурой после двух мировых войн, а русским писателем пережитое в годы Интербеллума ощущение «пост-», когда автор если и беседует с кем-то, то не со своим читателем, а с многоликим и уже, по сути, внеисторическим «каноном», «грамматикой» и «языком» в их отвлечении от исторических «литературного процесса» и «речи».

Рассуждая в этой логике, Е. Р. Пономарев по-новому смотрит, например, на Бунина-критика, осветившего в своих многочисленных статьях, давших впоследствии жизнь «Воспоминаниям» (1950), не столько тех, с кем его действительно сводила жизнь, сколько любимые и нелюбимые (вплоть до возмущения, как по адресу «Двенадцати» Блока) произведения. Память на этом ее срезе становится текстоцентричной, а создатели припоминаемых стихотворений, повестей и романов превращаются в литературных героев, подлежащих суровому авторскому суду. Здесь же коренится мотив элитистского презрения к капризам литературного рынка и оценка успешных на этом рынке писателей, в первую очередь А. Н. Толстого, как оборотистых мошенников. Общеизвестно, что полноценного, особенно сравнительно с его притязаниями, доступа к этому рынку Бунин был лишен, оказавшись поначалу в положении изысканного уединения, которое грозило превратиться в будущем в нищету — и в конечном счете превратилось. Причем статус нобелиата должен быть здесь учтен не только как точка опоры в самосознании, фундамент символического капитала, но и как болезненное свидетельство несовпадения небезосновательных амбиций, краткой мировой славы — и удручающих реалий жизни изгнанника.

Убедительно и подробно Е. Р. Пономарев описывает своего героя как фигуру, замкнутую почти исключительно в литературном кругу. Мало того, изрядное число сегментов этого круга были откровенно виртуальны, рассогласованы с актуальной действительностью и ее повесткой. И если, как давно указано Ю. М. Лотманом, способность Бунина «с необычайным мастерством реалиста» воспроизводить «русскую жизнь, но именно ту, <...> которой, он знал, уже не существует в реальности»,⁵ направляется на модернистское пересоздание мира (восстановление ушедшей России в «Жизни Арсеньева» как артефакта памяти), то уже знакомое нам случайностное использование отрывков, фрагментов, частностей и деталей тяготеет к чему-то другому. Классическое решение, предложенное О. В. Сливицкой, здесь состояло в том, что «музейный» (определение Горького) характер предметно-вещного мира бунинской прозы был следствием онтологически необычайно «глубокого дыхания» автора, его стремления внедрить в сжатый объем принципиально <em>всё </em>(Л. Н. Толстой для этой цели, наоборот, эпизировал, расширял свой нарратив), смять эстетические границы произведения, «переписав» его словно сверх всякой меры. Однако если от эстетики и нарратологии «готовых» бунинских рассказов, повестей и романа, превращенных в опубликованные произведения, сделать шаг в сторону той самой отраженной архивом каждодневной рутины письма, картина приобретает иные оттенки — и здесь Е. Р. Пономарев намечает главную теоретическую интригу своего труда. «Случайность, — отмечает он, — понятие, чуждое модернистскому представлению о мире. „Сотри случайные черты — / И ты увидишь: мир прекрасен“, — писал Блок в поэме „Возмездие“» (с. 154). Ближайшим аналогом исследователю здесь видится постмодернизм, а фигурой, соотносимой с создателем «Темных аллей», выступает Сергей Довлатов. Яркий тезис о том, что «Бунин типологически близок к С. Д. Довлатову» (с. 9), прошивает всю работу, придавая ей целостность концептуального высказывания, не только подкрепленного многочисленными наблюдениями над конкретными текстами, но и формирующего новые углы зрения на предмет. Ясно, что Бунин — это, конечно, не Довлатов, но если парадоксальная близость возникла (а эмпирику этой похожести Е. Р. Пономарев демонстрирует весьма убедительно), чем она вызвана? Чем была та тектоника культуры, что «сдвинула» позднего Бунина с насиженного места «последнего классика», обнаружила виртуальный, сконструированный характер самого этого реноме? Была ли настойчиво продвигаемая писателем поэтика почти авангардного фрагмента (аналогию с П. Пикассо см. на с. 183) частным эпифеноменом Бунина или она подчинялась более общим закономерностям, едва ли осознававшимся пишущим индивидуумом, продолжавшим числить себя единственным наследником Л. Н. Толстого и А. П. Чехова? Распадение реальной преемственности и жизнетворческого мифа при такой постановке вопроса делается очень наглядным. И если «русский постмодернизм» никак не был связан ни с «поздним капитализмом», ни с «цивилизацией массмедиа», ни с «концом истории»,⁶ а был контркультурой в «закрытом обществе», то не было ли в этой (само)изоляции конструктивной параллели к вакууму бунинского самоощущения в эмиграции?

К сожалению, в краткой рецензии я могу лишь упомянуть о нескольких специальных экскурсах исследователя, подкрепляющих и варьирующих основную мысль монографии: например, об учете Буниным — создателем нового автобиографического повествования «Жизни Арсеньева» — фактора В. Г. Короленко и его «Истории моего современника»; об игре субъектно-образных конструктов и временных регистров в стиле романа; о разборах отдельных рассказов и т. д. — все эти сюжеты, как правило, удачно вплетены в принципиальную для исследователя методологическую канву. Книга Е. Р. Пономарева, безусловно, является этапным научным сочинением: на пути к «академическому Бунину» (так называется серия, вторым выпуском которой стала рецензируемая работа) читатель будет постепенно открывать для себя не ледяной монумент, а в нынешнем году — еще и юбилейный, с по умолчанию нанесенными на него толстыми слоями «классикализации», а живого и открытого XXI столетию писателя-современника.