DOI: 10.31860/0131-6095-2023-3-178-195

© А. Д. Савина, © Я. Д. Чечнёв

ЗАСЕДАНИЕ ПАМЯТИ А. А. БЛОКА ВО «ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ» 26 АВГУСТА 1921 ГОДА¹

Смерть Блока 7 августа 1921 года стала потрясением для всего литературного мира России и русского зарубежья. Уже современниками кончина автора «Стихов о Прекрасной Даме» и «Двенадцати» воспринималась не только как личная утрата, уход любимого поэта, но как завершение «целой духовной и исторической эпохи».² «С ним ушел целый период в жизни русской литературы», — писал Э. Ф. Голлербах в 1923 году.³

Сразу после смерти поэта со страниц советской и эмигрантской печати хлынул поток некрологов, воспоминаний, поэтических опусов, посвященных Блоку, и даже мистификаций.⁴ Исследователями до сих пор публикуются неизвестные и малодоступные тексты, инспирированные смертью поэта.⁵

После похорон Блока редкий августовский день обходился без памятных мероприятий, устраиваемых различными организациями Петербурга и Москвы.⁶ При этом их характер и стиль существенно разнился — от скандального вечера в кафе «Стойло Пегаса»⁷ до глубоко проникновенного заседания в Вольной философской ассоциации (Вольфиле).⁸ Разумеется, издательство «Всемирная литература», с которым Блок был тесно связан в последние годы жизни,⁹ не могло остаться в стороне. И если руководители Вольфилы — Андрей Белый и Иванов-Разумник — сомневались в нужности «панихидного заседания»,¹⁰ то перед редколлегией «Всемирной литературы» такой вопрос не стоял. А. Л. Волынский, М. Л. Лозинский и Е. И. Замятин непосредственно участвовали в похоронах Блока, 10 августа выносили гроб с его телом с Офицерской улицы (ныне — ул. Декабристов, 57).¹¹

На заседании 12 августа — первом после смерти Блока — было решено «ближайшее очередное заседание, имеющее состояться в пятницу, 26 августа в 4 ч<аса> дня, посвятить исключительно памяти скончавшегося Члена Коллегии А. А. Блока. Предложить А. Белому, Иванову-Разумнику, В. А. Зоргенфрею и сотрудникам Издательства принять участие в заседании».¹² Однако Белый и Иванов-Разумник от участия отказались: «26 августа в 20-ый день состоялась панихида с речами о Блоке во „Всемирной литературе“; были лишь члены Коллегии, а из приглашенных со стороны лишь я да Иванов-Разумник. Мы — не были», — записал Белый.¹³ Позднее он узнал некоторые содержательные подробности: «Голлербах сегодня рассказывал мне о поминовении в пятницу во „Всемирной литературе“. Говорили короткие и очень прочувствованные речи: очень будто бы хорошо сказал Лозинский; интимно Алянский, который подчеркнул, что Саша хотел умереть: в разговоре с Чулковым в Москве он спросил Чулкова, хочет ли он умереть. Чулков что-то ответил, а он сказал: „А я вот — хочу!“ Волынский упоминал о своих разговорах с Блоком о 12-ти: между прочим, Волынский указывал Блоку на композиционные дефекты в рисунке 12-ти. Блок отчасти соглашался. Другой раз они говорили о Христе; тут Блок, покраснев, довольно решительно перебил Волынского: „Не будем говорить о Христе“».¹⁴

Эта запись долгое время оставалась для исследователей важнейшим источником сведений о прошедшей в издательстве встрече.¹⁵ Протокол заседания, помещенный в 4-м томе блоковского Литературного наследства, позволял уточнить имена присутствовавших и выступавших, но не отражал содержания произнесенных речей. Публикатор Н. И. Дикушина подчеркивала, что «сохранившиеся в Архиве А. М. Горького протоколы (а сохранились не все) заседаний Секции исторических картин и редколлегии „Всемирной литературы“ (см. фонд А. Н. Тихонова, оп. 2) отличаются крайней скупостью изложения».¹⁶ Однако в Архиве Горького ИМЛИ РАН отложились не только протоколы, содержащие лаконичное перечисление обсуждаемых вопросов и принятых решений, но — в ряде случаев — и стенограммы, в которых зафиксированы реплики выступавших.

Обнаруженная стенограмма (см. Приложение) заседания памяти Блока существенно дополняет сведения о прошедшем во «Всемирной литературе» «поминовении», раскрывая перед исследователями атмосферу встречи и содержание разговоров о Блоке в первые недели после его смерти.

Помимо названных Э. Ф. Голлербахом М. Л. Лозинского, С. М. Алянского и А. Л. Волынского на заседании выступали члены редакционной коллегии «Всемирной литературы» Е. М. Браудо и Н. О. Лернер, а также сотрудничавшие с издательством и разными нитями связанные с Блоком поэты В. А. Пяст, В. А. Зоргенфрей, Вс. А. Рождественский. Кроме того, присутствовали, но не подавали реплик Б. П. Сильверсван¹⁷ (на тот момент заведующий Немецким отделом издательства), переводчица А. В. Ганзен¹⁸ и представители Восточного отдела — синолог В. М. Алексеев¹⁹ и арабист И. Ю. Крачковский.²⁰ Неизвестно, был ли среди гостей сам Голлербах, давший достаточно точные характеристики речам участников, или же он знал о заседании с чужих слов. Так или иначе, в своей статье 1923 года, посвященной Блоку, Голлербах почти дословно воспроизводит некоторые реплики Алянского (см. прим. 16 в Приложении).

Смерть Блока была не единственным трагическим событием этого времени, напрямую задевшим редколлегию «Всемирной литературы». В начале августа 1921 года был арестован Н. С. Гумилев,²¹ затем М. Л. Лозинский;²² собравшиеся в стенах издательства литераторы участвовали в хлопотах по освобождению своих коллег. И хотя присутствующим, вероятно, еще не было известно о расстреле Гумилева, в выражениях «темный фон <…> жизни», «мрак впереди», «надвигающийся, все застилающий мрак», «черный ветер», прозвучавших из разных уст на «блоковском» заседании, прорывается не только отношение к судьбе Блока, но общее чувство, овладевшее литературным миром в августе 1921 года.

В самом течении вечера чувствуется некоторое напряжение: людям, по-настоящему близким Блоку, слова даются трудно. Зоргенфрей просто отказывается говорить, а выступление Алянского становится возможным только благодаря вопросам председателя. Неудивительно, что тема «немоты», появившаяся во вступительном слове Волынского («Литература нема в настоящее время»), звучит и в последующих его репликах — уже в применении к происходящему: «Ощущается ненужность торжественных докладов и потому-то не говорится вообще. <…> Хочется поэтому тихо помолчать о Блоке, с пиэтетом, с бьющимся сердцем, помолчать и подумать о нем в словесной немоте». Тем не менее сам Волынский не теряет своего ораторского дара, львиная доля текста в публикуемом документе принадлежит именно ему и именно его усилиями «движется» заседание.

Среди легенд и слухов, окруживших имя Блока, немалое место занимали домыслы о причинах смерти поэта и разговоры о его сумасшествии. Призывая «близких к Александру Александровичу людей» поделиться «сведениями о последних днях его жизни», председатель пытается выяснить правдивость этих слухов («В самом ли деле он умучен условиями тяжелого быта наших дней? Умер ли Блок с отчетливой мыслью, с ясным представлением окружающего и в каких настроениях?»), однако его вопросы встречены «глубоким молчанием». С одной стороны, они могли показаться нескромными и не слишком соответствующими моменту; с другой — ответить на них не с чужих слов мог только Алянский — единственный человек, которому было позволено навещать Блока в последние месяцы его жизни. Естественно, что именно с Самуилом Мироновичем строится диалог председателя.

Одной из важных тем заседания становится отношение Блока к поэме «Двенадцать». И Волынский, и Лернер, вспоминая свои разговоры с Блоком о поэме, как будто продолжают внутренний спор с ним (первый — о христианстве, второй — о культуре). Разговор о произведениях, написанных «на волне „январских восторгов“»,²³ неминуемо приводит к репликам о поэте и политике. При этом оба оратора — в соответствии со своими убеждениями — делают акцент на постепенном изменении его позиции по отношению к происходящим в России событиям: «Все давало чувствовать, что это уже не тот Блок, который написал поэму „Двенадцать“» (Волынский); «В душе его уже начинало жить, по-видимому, сознание некоторой сделанной ошибки» (Лернер). Вероятно, именно на этом заседании «Всемирной литературы» Алянский впервые публично сообщил о существовании «Записки о „Двенадцати“» и кратко раскрыл ее содержание.

Вместе с дневниками и письмами современников обнаруженная стенограмма дает представление о реакции петербургского литературного мира на смерть поэта. В нее вкраплены темы, которые, преобразуясь и обрастая легендами, окажутся составляющими «мифа о Блоке» — как популярного в эмиграции (смерть от тяжелых бытовых условий, сумасшествие, отречение от «Двенадцати»), так и признанного в Советском Союзе (верность родине, нежелание покидать страну, неприятие «формализма» в поэзии).

Выступления некоторых участников заседания были позднее дополнены и опубликованы; высказывания других так и не обрели печатного воплощения. Переданные Волынским и Лернером разговоры с Блоком о «Двенадцати», краткая, но цельная и лиричная характеристика пути поэта, данная М. Л. Лозинским, воспоминание Е. М. Браудо о последней встрече с Блоком впервые становятся достоянием историков литературы.

В Приложении публикуется стенограмма заседания редакционной коллегии «Всемирной литературы», состоявшегося 26 августа 1921 года и целиком посвященного памяти А. А. Блока. Текст печатается по машинописи, отложившейся в фонде А. Н. Тихонова Архива А. М. Горького ИМЛИ РАН (АГ. Ф. А. Н. Тихонова. Оп. 2. Ед. хр. 56). Орфография и пунктуация приведены к современной норме, сохранены индивидуальные особенности написания, без оговорок исправлены ошибки в инициалах С. М. Алянского (в машинописи — С. Г.).

Мы благодарим М. А. Ариас-Вихиль и М. Ю. Любимову за ценные комментарии и уточнения при подготовке настоящей статьи.

ПРИЛОЖЕНИЕ

<СТЕНОГРАММА ЗАСЕДАНИЯ РЕДАКЦИОННОЙ КОЛЛЕГИИ «ВСЕМИРНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ», ПОСВЯЩЕННОГО ПАМЯТИ А. А. БЛОКА>

(присутствуют гости).

Председатель Собрания — А. Л. ВОЛЫНСКИЙ.

ВОЛЫНСКИЙ. Господа, объявляю заседание открытым. Позвольте Вас просить почтить память рыцарски благородного человека, выдающегося по таланту поэта, Александра Александровича БЛОКА, вставанием. (Все встают. После нескольких секунд глубокого молчания А. Л. ВОЛЫНСКИЙ, стоя, продолжает:)

Литература нема в настоящее время. Она молча несет в себе святое семя, которое даст новый побег только в условиях будущего времени. Скажу же видоизмененными словами священных писаний, более прекрасными, чем литература. Во блаженном успении вечный покой. Пребывающая причина мира, Господи, сотвори нетленную славу новопреставленному Александру, среди современных скорбящих поколений и ликующих поколений будущего исторического момента, который уже грядет.²⁴

(Садится. Несколько мгновений общее молчание. Затем продолжает:)

Близкие к Александру Александровичу люди не пожелают ли поделиться с нами сведениями о последних днях его жизни. В самом ли деле он умучен условиями тяжелого быта наших дней? Умер ли Блок с отчетливой мыслью, с ясным представлением окружающего и в каких настроениях? Для нас всех, его сотоварищей по редакционной коллегии «Всемирной Литературы», краткий рассказ обо всем этом представил бы исключительный интерес, особенно в настоящую минуту. Не время теперь начать беседу о поэтическом таланте Блока. Для этого потребовались бы критические статьи, философские рассуждения, в которых однако не всегда может отразиться интимное чувство, владеющее нами ощущение момента. В беседе чисто литературной отпало бы все самое существенное, тревожное и важное, документы эпохи, страх и скорбь окружающих, страдание удушенного человека, – весь мартиролог последних дней Александра Александровича, который должен быть зафиксирован среди печальных памятников наших дней на вечные времена. Легенда уже растет вокруг имени Блока. Но нам нужны факты и правда. Правда же, в конце концов, может оказаться значительнее и даже фантастичнее легенды. Пусть говорят близкие к покойному люди.

(В Коллегии глубокое молчание. Никто еще не решается нарушить его. А. Л. ВОЛЫНСКИЙ, обращаясь к одному из членов Коллегии, Е. М. БРАУДО:²⁵)

Евгений Максимович, может быть Вы, в таком случае, нам что-нибудь скажете.

БРАУДО. К сожалению, за последний месяц я не видел Александра Александровича Блока. Насколько мне известно, доступ к нему был открыт не для всех.²⁶ Но и со стороны было понятно, что вопрос об условиях жизни был для него вопросом трагическим. Как раз перед тем, как Блок заболел, я имел с ним короткую беседу. Никогда она не изгладится из моей памяти. Она происходила около «Дома Искусств», в сырой весенний день. «Как выйти из того тяжелого положения, в каком мы очутились», — спрашивал я Александра Александровича. «Что предпринять для будущего и как, вообще, представить себе это будущее?» Настроение Блока поразило меня своей неожиданностью. В словах его ответа сказывалась любовь к России, даже России настоящей минуты — искаженной, потерявшей свой облик. Я говорил ему о том, что следует спасать свой талант, уехать куда-нибудь за границу. Необходимо предотвратить болезнь. Но Блок смотрел на этот вопрос скептически. Покинуть Россию было для него тяжело.²⁷ Кто-то сравнивал смерть Блока со смертью Гоголя. Но мне кажется, что ужасная смерть его является гармоническим в своем роде завершением скорбной жизни последнего времени. Это минор, неожиданно закончивший симфонию его бытия. Говорят, что разрешение выехать за границу Блок получил чуть ли не в день своей смерти.²⁸ Но этого отъезда Блока отсюда я себе, откровенно говоря, не представляю. Мои сведения о поэте имеют однако лишь фрагментарный характер. Личные же мои отношения с ним за последние два года ограничивались интересами, связывавшими нас обоих с «Всемирною Литературою», главным образом по немецкому ее отделу. Он редактировал Гейне и Вагнера, редактировал с исключительной тщательностью, с беспримерной любовью. Чувствовалось, что Блок вносит в работу горение писательской души своей, преданность литературе. Мне, музыканту по образованию, бросалась в глаза удивительная чуткость Блока к темам звуковой поэзии. Вагнера он знал превосходно.

Прошу извинения. Я говорю без подготовки. Но я не мог не откликнуться на призыв нашего Председателя сказать о Блоке то, что помнится, что запомнилось навсегда. Вот кресло, в котором сидел поэт, среди нас, в этой зале. Кажется, я вижу его самого, светлую фигуру его на темном фоне нашей теперешней жизни.

ВОЛЫНСКИЙ. Нет ли дополнительных каких-нибудь рассказов среди присутствующих? О последних днях Блока мог бы нам поведать С. М. АЛЯНСКИЙ.²⁹

АЛЯНСКИЙ. Аким Львович, к сожалению, я ничего не могу сказать. Все перепуталось в голове, и цельной картины последних дней жизни Александра Александровича я дать не в силах.³⁰

ВОЛЫНСКИЙ. Но в таком случае, может быть, Вы не откажетесь ответить на некоторые вопросы. Мучительно хотелось бы знать, замечалось ли у Александра Александровича за последнее время некоторое помутнение сознания, или же разговоры на эту тему, циркулирующие в Петрограде, не больше как вымысел.³¹

АЛЯНСКИЙ. Помутнение сознания было безусловно, но частичное. Временами бывали просветы, впрочем, за самые последние дни все реже и реже.

ВОЛЫНСКИЙ. В чем же именно выражалось это помутнение?

АЛЯНСКИЙ. Выражалось оно в разных формах. Он составлял какой-то фантастический каталог. Уже лежа в постели, он занимался приведением в порядок своей библиотеки. Он очищал ее от ненужного. Отдельные книги продавал, чтобы можно было лечиться. Я лично в такие минуты не видал его. Мне об этом рассказывала жена Блока, Любовь Дмитриевна, которую приходилось видеть довольно часто.³²

ВОЛЫНСКИЙ. Не было ли разговоров о литературе, хотя бы случайных и отрывочных?

АЛЯНСКИЙ. Блок не мог сосредоточиться. Доктору он жаловался, что трагедия его в том, что он не может довести до конца ни одной мысли.³³ Бывали моменты, когда ему рассказывали о событиях внешних — газет он сам не читал. Сначала как будто заинтересуется, а потом проявлял совершенное равнодушие. Видно было, что он не слушал, что слова до него не доходят. А потом вдруг опять спросит….

ВОЛЫНСКИЙ. Не знаю, удобно ли сейчас задать еще один вопрос. Он у меня в мыслях. На ответе же я не настаиваю, если трудно быть откровенным в минуты тяжелых воспоминаний. Каково было материальное положение Александра Александровича? Как обстояло дело с хлебным пайком? Имел ли он все крайне необходимое?³⁴

АЛЯНСКИЙ. В конце концов он имел все. Другой вопрос — каким путем добывалось необходимое продовольствие. Оно добывалось через продажу разных вещей и книг. С одной стороны, необходимо было переехать на новую квартиру, а с другой — просто нужны были деньги, чтобы питаться.³⁵ Питание же само по себе должно было быть особенное. Ни от кого он ничего не получал сверх того, что получают все, не считая авторского гонорара. Но прокормить его гонорар не мог.

ВОЛЫНСКИЙ. Авторский гонорар поступал ли к Блоку только отсюда, из «Всемирной Литературы»?

АЛЯНСКИЙ. Нет, он поступал также и из Издательства «Альконост».³⁶

ВОЛЫНСКИЙ. Еще вопрос. Знал ли Блок, что идут хлопоты, довольно энергичные, о разрешении ему выехать за границу?³⁷

АЛЯНСКИЙ. Знал, но относился к этому делу чрезвычайно скептически. Сначала он решил отказаться от заграничного паспорта. Но после настояний врача все же подписал анкету.³⁸ Когда же получилось словесное разрешение на выезд, он проявил полную апатию, заявил даже, что вопрос этот его окончательно не интересует. Блок был убежден, что скоро умрет.

ВОЛЫНСКИЙ. О смерти он говорил?

АЛЯНСКИЙ. За последний год он все время говорил о смерти.

ВОЛЫНСКИЙ. Не осталось ли в памяти Вашей каких-нибудь, хотя бы отрывочных слов Блока на эту тему?

АЛЯНСКИЙ. Я убежден, что Блок умер от того, что хотел умереть, что не хотел жить. В Москве, когда он в последний раз там был, Блок встретился как-то в Союзе Писателей с Г. И. ЧУЛКОВЫМ³⁹ и задал ему вопрос: «Георгий Иванович, Вы хотели бы умереть?» Чулков говорил о каких-то своих работах. Блоку это было скучно, и он прервал его рассказ. Чулков замялся, и я не помню, что ответил он на вопрос Александра Александровича. Блок же сказал отрывисто и внятно: «А я хочу».⁴⁰ Правда, он уже тогда был болен. Из Петрограда он выехал в первый день Пасхи. Это был как раз тот самый день, когда болезнь его обозначилась серьезно. Затем, по возвращении из Москвы, он уже систематически и сознательно готовился к смерти. Отдавал распоряжения, приводил все в порядок. Все записывал. Впечатление получалось такое, что он уходит куда-то от всех окружающих. Отчего Блок хотел умереть — об этом у меня имеются кое-какие соображения. Но говорить сейчас на эту тему трудно. Одно лишь могу сказать с уверенностью: наша действительность угнетала его ужасно.⁴¹ Пугал и мрак впереди.

ВОЛЫНСКИЙ. Вам трудно говорить, я это понимаю. Но не легко и спрашивать, задавать вопросы. Однако Вы сообщили нам много ценного. Это те самые документы из последних дней жизни Блока, которых мы ищем. Они рисуют нам обстановку смерти его превосходно. Освещение же далось Вам как-то само собой. Оно отлилось в осторожные и чуткие слова. Но как жаль, что фактов все же сравнительно мало. Их жадно хотелось бы собрать побольше. Очевидно, знакомые Блока стесняются говорить. Ощущается ненужность торжественных докладов и потому-то не говорится вообще. Воспоминаниями же делиться чрезвычайно трудно, особенно когда хочется самому уйти в сторону, стушеваться и исчезнуть, чтобы дать рельефно выразиться и выступить умершему человеку — такому особенному человеку, каким был в данном случае для нас Александр Александрович Блок. Мне лично тоже необходимо кое-что рассказать. Один эпизод моей беседы с Блоком врезался мне в память с удивительной четкостью. Помню не только отдельные слова его. Вижу со всей ясностью короткий конвульсивный жест и экспрессию лица, ублаженную женственно страдальческой улыбкой. Превосходная улыбка, не сходившая с лица его во все время разговора, беспыльно чистая и тонкая. У меня давно завелся с ним принципиальный спор на тему о «Двенадцати». Было это в редакции «Всемирной Литературы», еще на Невском проспекте,⁴² в одном из уголочков обширного помещения. Со всею возможною резкостью я сказал Блоку, что считаю рисунок поэмы, ее стилистическую раму, литературною фальшью. Почему именно двенадцать? Непременно двенадцать — очевидно, по числу евангельских апостолов. Цифра эта какая-то каноническая и кажется здесь плодом аффектации, вообще говоря, несвойственной его поэтическому письму. Затем этот Христос впереди толпы, идущей на демонскую борьбу, на революционный дебош. Хотя и брошенный туманным очерком в странную обстановку — едва приметно, почти невесомо — Христос все же наступает как-то слишком парадно. Пастырю было бы приличнее идти позади. Наконец, что общего нашел поэт между людьми, ведущими дьявольскую войну с окружающим бытом, с тем, что создано культурою веков, святыми усилиями прошлых поколений, и апостолами евангельских рассказов, никого не терзавшими никогда, не пролившими ни единой капли чужой крови, но шедшими всегда с гордым спокойствием на смерть? В таких приблизительно выражениях, быть может, несколько приподнятых тоном полемики, я выставлял вопросы на обсуждение. Мысль моя была проста, ясна в своей основе: кругом нас нет ни Христа, ни апостолов. Перед глазами встают совсем другие явления, и окраска их, как ни углубляй вопроса, какую бы философию ни подводить под него, отнюдь не религиозная, не метафизическая в отвлеченном смысле слова. Если тут и есть какая-то мистика, то это мистика звериного, а не человеческого типа. Помню ответ Александра Александровича Блока. По вопросу о Христе он говорил с видом полной убежденности. Прошу не забывать, я имею в виду первый наш разговор в редакции «Всемирной Литературы», в помещении ее на Невском проспекте. Для него дело тут не в моральной оценке происходящих событий. «Антигуманизм, — говорил Блок, — тоже может оказаться источником добра».⁴³ Я подсказал ему мысль из ходкой в недавнее еще время, шумной фразеологии Ницше о равнозначительности Христа и Антихриста.⁴⁴ «Да, — подхватил Александр Александрович, — Христос и Антихрист для меня на одной высоте». Блок не приводил аргументов. Слышалось в тоне беседы, в оттенках его голоса, в резком звучании реплик — коротких, почти односложных, что душа его в самом деле скользит по краю бездны, на большой высоте, и соприкасается там со стихией вечных истин, в которых оказываются стертыми наши разграничения всевозможных родов и сортов. Собственных моих аргументов я в ту минуту тоже не напрягал и не развивал до конца. Но через некоторое время мы опять вернулись к нашей теме. Я настаивал на том, что нет сходства между политико-социальной революцией наших дней, имеющей характер движения народных масс, в пустоте и темноте, и революцией времени Христа, прошедшей к свету большой мысли, обновленной концепции мира. Совсем другие лозунги. Принципы противоположные. Там Сын, на почве Духа, ратоборствует во имя Отца. Тут же от великой триады христианства не осталось ничего. Ни единой черты. Ни Отца: полное отрицание истории, ни Сына, который не может не быть братом окружающих, ни Духа Святого: вместо него дух рассудочных построений, слабых по существу своему, но изъятых от всякой критики. В серьезный анализ предмета я не вдавался тогда. Не вдаюсь и сейчас. Но показалось мне в ту минуту, что Блок отступает, медленно собирается с новыми силами, что-то стал колебать и расшатывать в самом себе. Помнится, что однажды он, при шутливо полемическом моем упоминании о поэме, полу-улыбаясь сказал: «Ну, да ведь я не очень-то стою за нее». Кажется, не мне одному он говорил эту фразу, на протяжении последнего года. Имею при этом в виду возобновлявшиеся между нами иногда разговоры в новом помещении «Всемирной Литературы».⁴⁵ Во всяком случае, было ясно, что человек меняется, что в нем колеблются прежние внутренние святыни. Мережковский перед отъездом заметил это и подчеркнул в разговоре со мной. Иногда я пробовал возвращать Блока к нашему спору. Но делал я это с величайшей осторожностью, как можно деликатнее. Ведь это был поэт, которого я любил крепче других современных стихотворцев. На собраниях Коллегии «Всемирной Литературы» я иногда испытывал по отношению к нему истинное восхищение. Отбрасываю мелочи. Не хочу вспоминать пустяков. Но вот, однажды, на Моховой, в самое последнее время, мы как-то остановились друг против друга, наверху лестницы, у самых дверей. Политические события разыгрывались тогда в Петрограде с чудовищной яркостью.⁴⁶ «Вы все-таки считаете, — спросил я Блока, — что Христос впереди толпы?» Он сделал жест, которого я не могу забыть. «О Христе не говорите, Аким Львович, не говорите».⁴⁷ Правая рука его, простертая вперед, как бы отмахивающая тяжелое видение, нервно трепетала. Смысл жеста был для меня ясен. Все давало чувствовать, что это уже не тот Блок, который написал поэму «Двенадцать». Таланту его открывались, быть может, новые пути творчества. Это был мой последний разговор с А. А. Блоком об его поэме, хотя не последний разговор вообще. Вот, что я считал своим долгом рассказать в кратких словах.

АЛЯНСКИЙ. Относительно «Двенадцати» я хотел бы добавить следующее. После смерти Блока мы нашли листок бумаги, исписанный карандашом, помеченный 1 Апреля 1920 года. Там он рассказывает о том, что такое для него эта поэма. Записка будет напечатана в скором времени.⁴⁸ В ней говорится, что «Двенадцать» есть произведение искусства, но что там имеется одна капля политики, которая может отравить всю поэму. Тогда она погибнет.

ВОЛЫНСКИЙ. Чрезвычайно интересно. В словах Блока, что капля политики может отравить значение всей его поэмы, нет ли отголоска наших с ним споров? «Мы мировой пожар раздуем» — эта кричащая фраза, несомненно политической окраски, играла роль в наших спорах. Она внесена извне в стихотворное произведение Блока. Конечно, все пережито Блоком глубоко. Но в Вашем рассказе мне послышалось нечто знакомое.

АЛЯНСКИЙ. В записке говорится, что сейчас он не мог бы уже написать такой поэмы, но что отказываться от нее ему все же не приходится.

ВОЛЫНСКИЙ. Блока тревожила мысль, что политический элемент может отравить его произведение. Это утешительно. Я знаю ценность его таланта. Но все же должен сказать откровенно, что — увы, поэма его действительно отравлена политикой. Чрезвычайно Вам признателен за Ваше сообщение. Оно превосходно.

(После нескольких секунд молчания, ВОЛЫНСКИЙ обращается к В. А. Пясту:⁴⁹)

Владимир Алексеевич, не расскажете ли Вы нам что-нибудь?

В. А. ПЯСТ. Я могу сказать, что о последних днях Александра Александровича Блока мне известно, конечно, не более, чем Самуилу Григорьевичу <так!> Алянскому. После его приезда из Москвы я не видел Блока ни разу. Посещения посторонних людей были ему тяжелы. Но мне известно, что близкий друг его, которому посвящено не одно стихотворение Блока, Е. П. ИВАНОВ,⁵⁰ имел возможность видеть его: Любовь Дмитриевна попробовала в виде опыта допустить его к больному. Евгений Павлович вынес тогда впечатление самое тяжелое.⁵¹ Физически он мог бы еще жить, но у Блока не было желания продолжать свое земное существование. Александр Александрович был приветлив, радовался некоторым событиям, главным образом, интимного характера, происшедшим за последние дни. «На свете все-таки случается кое-что хорошее», говорил он Иванову. Однако приход друга отозвался ухудшением на здоровье Блока. Доктор же вообще предписывал ему полный покой. В последнее время, когда Блоку стало особенно худо и уже можно было предвидеть конец, была выписана его мать.⁵² По какой-то счастливой игре судьбы, именно в тот день, когда приехала Александра Андреевна, Блоку стало лучше. Он узнал мать, имел еще возможность поговорить с ней. Затем началась агония, тянувшаяся четыре дня.

ВОЛЫНСКИЙ (обращаясь к М. Л. Лозинскому). Может быть и Вы, Михаил Леонидович, скажете нам что-нибудь о Блоке.

ЛОЗИНСКИЙ. Аким Львович, к сожалению, я почти ничего не могу сказать. Александра Александровича я в последнее время встречал редко, мало и случайно. Знаю же я его очень давно. Мое первое воспоминание о Блоке совсем особенное. Тогда еще это был Сашура Блок, в костюме не то Пьеро, не то Мага.⁵³ Он показывал нам, его первым знакомым, какие-то фокусы и говорил велеречивые речи о тайнах своего магического искусства. Он произвел на меня, тогда еще совсем малыша, очень сильное впечатление. Казалось, что ему открыты какие-то тайны, нам, простым мальчикам, недоступные. В течение ряда дальнейших лет я встречался с Блоком, но не могу назвать себя близким ему человеком. Хотя я и очень любил его, но все же посещал его довольно редко. Какое-то целомудрие удерживало меня от частых встреч с ним. Что же можно сказать в немногих словах об Александре Александровиче? Поистине он был создан из той чистой земли, из которой создаются подлинные поэты. Он был именно поэт, исключительно поэт. Все он воспринимал как поэт. Свой поэтический дар он использовал и для себя, и для нас до конца. Как всякий поэт, он сознавал, что его долг прежде всего — слушать, прислушиваться ко всему, что происходит кругом нас, вслушиваться в ход тех, выше нас лежащих и вне нас протекающих космических событий, которыми мы окружены и которые в земных формах находят только тусклое, бледное отражение. В событиях этих совершается внутренняя борьба, происходит столкновение разных судеб и разных течений. Каждый большой поэт следит за этими событиями и откликается всего созвучнее на те из них, которые ему по природе сродни. Блок сознавал этот лежащий на нем долг прежде всего: слушать и вслушиваться. Слушал же он на большой высоте, на страшной высоте. Те судьбы, которые мимо него протекали, были судьбы страшные. Начав с всевидения озареннейших дней, он — возрастая, мудрея, мужая, — чувствовал надвигающийся, все застилающий мрак.⁵⁴ Впервые приближение черного ветра, который он так неожиданно для многих и даже для себя самого уловил, было приближением того жуткого и темного порыва, который охватил нас всех, прочитавших его книгу «Ночные часы».⁵⁵ С тех пор ему навстречу шла темнота все большая и большая. Ночь надвигалась на него. Наконец, последний ужасный порыв черного ветра был настолько силен, что загасил его самого. С огромным мужеством, с мужеством отчаяния, Блок выполнил свою задачу. Последний удар он встретил героически. Все безнадежнее и безнадежнее становилась его жизнь, когда-то полная одних надежд.

ВОЛЫНСКИЙ (обращаясь к Н. О. ЛЕРНЕРУ⁵⁶). Николай Осипович, Вы предполагали сделать в Коллегии сообщение о публицистических произведениях Блока.

ЛЕРНЕР. Сообщение это, я думаю, не может быть предметом настоящей интимной беседы. Оно содержит те сведения, которые я предполагаю вместить в специальную статью. Но я позволю себе дополнить Ваши воспоминания о Блоке в связи с поэмою «Двенадцать». Когда поэма эта появилась, она фраппировала всех читателей. Представители господствующих ныне классов были польщены, что самый крупный современный поэт как бы благословил большевистскую политику, да еще благословил дорогим именем — именем Христа. Многие ужаснулись: разбойников ведет Христос. Куда Христос ведет их, Блок не сказал, вероятно потому, что ему самому это было не ясно. Мне часто приходилось беседовать с ним на эту тему, и на меня объяснения Блока производили впечатления не уклончивости, а неясности, которая вообще ему была свойственна. Ведь вся поэзия Блока — поэзия неясных ощущений, недомолвок, намеков. Несколько месяцев тому назад, мы вместе получали в «Доме Ученых» какой-то недоданный нам хлеб. Получивши по куску хлеба, мы вышли в коридор. Видимо, Блок был голоден. Он закусил и сказал: «А все-таки я верю, что впереди русской революции идет Христос». По моей дурной привычке, я ответил шуткой. От спора я уклонился, но закушенный первым русским поэтом ломоть советской кислятины подтвердил мне глубокую искренность Блока. Мне стало понятно, что такой человек никогда не может лгать. Это мое последнее воспоминание о Блоке. Блок умер от болезни довольно странной, и я разделяю общий интерес к последним дням его жизни. Смерть Блока похожа в самом деле на смерть Гоголя, не только по общеисторическим условиям глухого безвременья, но и по самому ее характеру.⁵⁷ Блок умер от болезни сердца. Невольно вспоминается при этом смерть другого нашего писателя, Леонида Андреева.⁵⁸ Бывают эпохи, когда честные сердца не выдерживают, разбиваются. Так разбилось и сердце Блока. Он смотрел на жизнь с высоты. Мало разбирался он в политике. В политике Блок был, как и подобает истинному поэту, малое дитя. Политика им пользовалась, ею же править он не мог. В душе его уже начинало жить, по-видимому, сознание некоторой сделанной ошибки. Она была сделана не столько в «Двенадцати», сколько в не менее нашумевшей вещи, напечатанной в «Скифах».⁵⁹ На смену одряхлевшей Европы, казалось Блоку, идут скифы, вся сила которых лишь в том, что у них нет никаких традиций. Это дает им возможность и даже право стереть с лица земли все старое зло. Но проходили годы. Русская Революция сделалась, можно сказать, нормой русской жизни, бытовым явлением. Она перестала быть революцией, а стала как бы службой, на которую пошел целый народ. Русская Революция стала необыкновенно прозаичною. А скелет Европы, которому Блок предвещал хрустеть в скифских лапах, не хрустит до сих пор.⁶⁰ В культурной Европе скифы оказываются побежденными, так и душе Блока в Скифии нечего было делать. Из Скифии бегут. Одни бегут на всепримиряющий и всеобъясняющий Запад, другие бегут в небытие. Туда бежал и Блок. Я думаю, что разочарование в Скифии ускорило его смерть.

ВОЛЫНСКИЙ (предлагает слово поэту Зоргенфрею⁶¹).

ЗОРГЕНФРЕЙ. Свойство моей памяти таково, что мне трудно восстановить сказанные некогда слова. Но я имею все-таки в виду воссоздать когда-нибудь образ Блока.⁶² Это очень трудно сделать. Что же касается последнего времени, то о нем я мог бы говорить только со слов других.

ВОЛЫНСКИЙ (дает слово поэту В. А. РОЖДЕСТВЕНСКОМУ).

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ. Я знал Александра Александровича мало, каких-нибудь три года.⁶³ Но одно время мне приходилось видеться с ним чуть не каждый день. Это было тогда, когда возникал Союз Поэтов. Союзу этому Блок хотел придать настоящий духовный облик. Сейчас не место вступать с кем-либо в полемику. Но все-таки я считаю необходимым указать на то обстоятельство, что Александр Александрович за последнее время резко отошел от всех дел Союза,⁶⁴ и мои теперешние воспоминания относятся еще к тому моменту, когда он стоял в центре всех дел этого учреждения. В частности, вспоминаю все то, что Блок говорил как Председатель и Член Приемной Комиссии. Александр Александрович давал отзывы о стихах.⁶⁵ Он говорил, что ужас современной поэзии в том, что стихи стали самостоятельной целью.⁶⁶ Это запечатлелось в моей памяти потому, что слова его звучали протестом. Мне думается, что все впечатление от «Седого Утра»⁶⁷ объясняется под этим углом зрения. У Блока была любовь к поэзии и нелюбовь к стихам. Таков его образ. Таков Блок, как поэт.

ВОЛЫНСКИЙ. По-видимому, нет сил продолжать дальше эту беседу. Тема волнует нас. Куда легче думать о Блоке, чем говорить. Таковы именно вещи значительные по своему смыслу и содержанию: для внутреннего нашего Я они ясны, но в передаче другим всегда получается нечто бледное, нечто тусклое. Таково, например, время. Для себя самих мы знаем, что оно такое, но не для других. Такова любовь. Таков любимый человек, особенно же любимый поэт. Что мы можем сейчас сказать о Блоке, какую критическую статью мы могли бы вырвать из себя. Тема все же не будет исчерпана, сколько бы мы ни продолжали нашей беседы. Тема эта полна мотивов, сплетающихся с нашей душою в интимнейших ее глубинах. Хочется поэтому тихо помолчать о Блоке, с пиэтетом, с бьющимся сердцем, помолчать и подумать о нем в словесной немоте. Мои впечатления от сегодняшней нашей беседы, равно как и впечатления от похорон, в высшей степени отрадны. Блока хоронили прекрасно. Была чистая красота в этих похоронах: символ его жизни сиял в солнечном свету. Какой чудесный был день! Настроение толпы вокруг гроба казалось молитвенным. Панихидные напевы были бесподобны. Над всем кругом реяла поэтическая дымка. Не было ничего крикливого, вызывающего, всплесков выше нормы, выше определенной черты. Превосходные, незабвенные похороны! Все делалось и говорилось гармонически. Кажется мне, что такая гармония удается редко.⁶⁸ Был ритуал, проникнутый внутренней прелестью и гипнотизировавший окружающих своими чарами. Так вот и сегодня. Мы говорили недолго. Лично я излагал свои воспоминания с большим внутренним страданием, потому что трудно было отыскать выражения полные и адэкватные. Тема уж очень сама по себе поэтическая, вся еще внутренняя. Мы говорили все скромно и тихо, как говорил всегда сам Блок, не поднимая тона, не прибегая к звонким фразам. Хоронили этого человека прекрасно, вспоминали прекрасно, в прекрасной обстановке «Всемирной литературы», где протекла его деятельность последних лет, деятельность почти ученого редактора и исследователя текстов. Блок приходил здесь в соприкосновение с людьми большой науки и разнообразных знаний. Позвольте же, господа, в последний раз — надеюсь, что это никому не покажется утрировкою — просить Вас почтить память Блока вставанием.

(Все встают. После нескольких секунд глубокого молчания:)

Объявляю заседание закрытым.