DOI: 10.31860/0131-6095-2023-2-51-62

© Ф. Н. Веселов

ПАДЕНИЕ ИЕРУСАЛИМА И ПОВЕСТЬ О ВЗЯТИИ КИЕВА В 1240 ГОДУ: ЛИТЕРАТУРА И ИСТОРИЯ¹

Ужас, который испытали современники Батыева нашествия на Восточную и Центральную Европу, сохраняют до наших дней литературные произведения, созданные почти одновременно, или спустя некоторое время после трагических событий 1230–1240-х годов. В исключительных случаях к ним относятся отдельные памятники,² но преимущественно рассказы и повести о монгольском завоевании фиксировались в составе летописей и хроник.³ Древнейший и подробный рассказ о взятии Киева армией Батыя в 1240 году содержится в Галицко-Волынской летописи. На протяжении столетий историки относились с доверием к сведениям о штурме древней русской столицы.⁴ Не удивительно, что летописное сообщение до сих пор сохраняет качество главного источника для реконструкции этого события, ключевого не только для монгольского завоевания Южной Руси, но и для всей стратегии Великого Западного похода чингизидов: падение Киева и захват Галицко-Волынских земель открыли путь монгольским армиям в Центральную Европу.⁵ Впрочем, исследователи давно обратили внимание на то, что составители Галицко-Волынской летописи пользовались в качестве литературных источников переводными историческими сочинениями. Это византийские хроники Иоанна Малалы и Георгия Амартола, позднеантичный роман об Александре Македонском (Хронографическая Александрия) и «История Иудейской войны» Иосифа Флавия.⁶ Связь с хронографическими произведениями (т. е., теми, что составляли компилятивные древнерусские хронографы) прослеживается не только в буквальном копировании отдельных фраз, заимствовании характерных лексем и «микроцитировании»,⁷ но и в использовании устойчивых литературных формул,⁸ «моделировании текста по образцам».⁹

Учитывая этот феномен, А. П. Толочко в нескольких работах специально анализирует текст о взятии монголами Киева.¹⁰ Исследователь доказывает, что интересующий нас рассказ целиком, включая общий план повествования, описание монгольских войск, топографию Киева, последовательность осадных мероприятий, кульминационный и наиболее драматичный эпизод, – обрушение сводов последнего прибежища оборонявшихся, Десятинной церкви, – скомпонован на основе заимствований из хронографических произведений. Итоговый вывод неутешителен: «...сохраняя достоинства литературного произведения», рассказ о взятии Киева «утрачивает свойства исторического источника».¹¹ На первый взгляд такое заключение кажется логичным: тексты, написанные в другое время и по другим поводам не могут дать достоверной информации об изучаемом явлении. Осторожность исследователя оборачивается трагедией: остается шаг до постмодернистского заключения о том, что прошлое – непознаваемо, а на долю историка выпадает не реконструкция былого, а литературная критика текстов.¹²

Впрочем, труднопознаваемость истории не отрицает самого существования объективной реальности в прошлом и возможности приблизиться к адекватному прочтению источника, а, значит, и правильной реконструкции исторических фактов.¹³ Прочтение источника предполагает «установление цели, которую преследовал его автор»,¹⁴ а для того чтобы ее установить, необходимо выйти за рамки текстологического анализа и обратиться к герменевтическому исследованию текста.

Вооружившись методикой, предложенной в свое время для прочтения Повести временных лет И. Н. Данилевским,¹⁵ в данной статье мы сосредоточимся на функциях средневекового текста, сотканного из цитат и парафразов более ранних сочинений. Постараемся ответить на вопросы: как древнерусский автор работал со своими литературными источниками; почему он выбирал конкретные сюжеты и какое значение эти сюжеты для него имели; можно ли, в итоге, разглядеть историческую реальность сквозь призму летописного сообщения?

1

Литературные заимствования на уровне образных выражений и художественных метафор не могут быть достаточно вескими основаниями для признания всего текста выдумкой, тем более, когда описываются сражения. Однако, обнаружение сюжетной параллели с каким-либо литературным произведением заставляет поставить под сомнение правдивость летописного сообщения.

К сравнению мы привлечем два сюжета из древнерусского перевода «Истории Иудейской войны» (далее – «Иудейская война»): взятие Иерусалима Помпеем в 63 году до н. э., которое, как полагает А. П. Толочко, «структурно имитировал» древнерусский книжник,¹⁶ и кульминацию произведения Флавия – осаду и штурм Иерусалима Титом в 70 году н. э. Сюжет взятия Иерусалима Помпеем следующий. Разгневанный вероломством Аристовула, одного из еврейских вождей, Помпей подводит армию к Иерусалиму и осматривает город. Военачальник видит «ровы вельми страшны», «твердость стенную» и «церковь заграженну великою твердостию бывающу второму прибежищу людем». Но в городе вспыхивают разногласия, и большая часть «гражан» «предаются» Помпею и открывают ворота внешнего города. Аристовул разрушает мост, соединявший оборонительный комплекс храмовой горы с прочим городом, а Помпей начинает его осаду. Римляне засыпают ров, подводят к стенам земляную террасу, на которой ставятся стенобитные машины. После трех месяцев осады, наконец, одна из башен была разрушена, начался штурм. Во время штурма Храмовой горы, иудеи подожгли церковные «комары», однако сам Храм разрушен не был, и после посещения Святая святых Помпеем, захватчики велели его освятить и возобновить жертвы.¹⁷

Если сравнить этот сюжет с повествованием Галицко-Волынской летописи, находится масса различий: киевляне не сдавали Батыю внешний город, сражение в Киеве разделилось на несколько этапов, наконец, Десятинная церковь была полностью разрушена, а богослужение на ее руинах возобновилось только спустя четыреста лет.¹⁸ Получается, что сюжеты двух рассказов не совпадают.

Итогом взятия Иерусалима Титом в 70 году н. э. стало окончательное разрушение Храма Соломона, «мерзость запустения» святого места, рассеяние иудеев по миру. Рассказ о «разорении иже сотворил Тит» куда более подробный и длинный, чем любой из сюжетов «Иудейской войны». Общая композиция включает эпизоды возведения римлянами осадных лагерей, вылазок осажденных и отдельных стычек, взятия первой стены, затем – второй, падения третьей стены у крепости Антония и самой крепости, продолжительной и кровопролитной битвы за Храм, во время которой начались пожары и его архитектурный комплекс был разрушен в огне. Но на падении Храма бои за Иерусалим не прекратились: последним самостоятельным эпизодом стала отчаянная битва за Верхний город и дворец Ирода.

Таким образом, нет полного совпадения и между сюжетами штурма Киева монголами и Титовым взятием Иерусалима. В обоих случаях общее есть только в концепции драматической осады значимого для автора произведения города, завершившейся его опустошением. Тем не менее, нельзя отрицать наличия параллелей между летописным рассказом и «Иудейской войной» на уровне отдельных эпизодов и деталей повествования.

Первое сходство¹⁹ угадывается между «предварительной разведкой» Киева Мункэ («Меньгоуканови же пришедшоу сглядатъ град Кыева видив град оудивися красоте его и величествоу»²⁰) и Иерусалима Помпеем («и окрест града ходяще, смотряще идеже приступити со всею силою, понеже видя твердость стенную»²¹) и Титом («объездяше около Иерусалима смотря твердости его»²²). Однако, в отличие от эпизодов «Иудейской войны», это «съглядание» Мункэ имело более сложные сюжетные последствия. Эпизоды разведок Тита и Помпея ведут к тому, что читателю объясняется причина, по которой острие штурмов было направлено с той или иной стороны городских укреплений. Цели же Мункэ описываются скорее как политические, а не как военные.²³ Мункэ не интересует «твердость стенная», параллель с «Иудейской войной» есть только в поэтическом удивлении «красоте и величествоу». Полководец отправил к горожанам послов, миссия которых провалилась, «и не послушаша е(го) [горожане]», и повернул обратно в степь. В результате, Михаил Всеволодович оставил Киев и бежал «во угры», столица перешла к Ростиславу Мстиславичу, затем к Даниилу: так читатель узнает, почему в будущем оборонял город от монголов Данилов тысяцкий Дмитр.

Реминисценция сочинения Флавия может быть усмотрена и в эпизоде, относящемуся к началу осады Киева: «…постави же Батый порокы городоу подъле врат Лядьскых тоу бо беахоу пришли дебри» (ПСРЛ, 2, 785).²⁴ То есть Батый назначил острие штурма на то место, где к городским стенам примыкали «дебри». Впрочем, если обратиться к оригинальным сюжетам «Иудейской войны», повествовательная логика оказывается прямо противоположной: Помпей засыпал естественные и рукотворные преграды («и ту ров насыпа и дебри вси»), а Тит, «смотряше на которую страну приступить», выбрал место не с «дебрями», а, наоборот, там, где «стены низкы».²⁵

Выражение «пришла дебрь» для древнерусской литературы не уникально. В более позднее время (конец XV века) оно используется при описании Афанасием Никитиным города Виджаянагары, столицы одноименного индуистского государства: «а града же взяти неоткуды, пришла гора велика да дебрь зла».²⁶ «Дебрь зла» переводится в академическом издании «Хожения за три моря» как «чащоба злая».²⁷ В качестве лесной чащи в некоторых современных изданиях воспринимаются и киевские «дебри» у Лядских ворот в 1240 году.²⁸ Однако, с нашей точки зрения, Батыю под стенами Киева пришлось иметь дело не с лесной чащей.

Во-первых, такому объяснению противоречит практика обязательной расчистки местности перед укреплениями, в том числе, древнерусскими городами и крепостями: местность должна была хорошо просматриваться.²⁹

Во-вторых, древнерусское слово «дебрь» имеет много значений, кроме долины или склона, поросшего густым лесом, это еще и ущелье, обрыв, ров, яма.³⁰ При этом последние значения являются старшими.³¹ В переводной литературе именно так чаще всего передается греческое «φαραγξ» – расселина, пропасть, особенно на склоне горы, овраг, обрыв, утес.³² В значении горных оврагов и ущелий это слово употребляет игумен Даниил в описании местностей Святой земли, в том числе окрестностей Иерусалима.³³ Аналогичные примеры можно найти в древнейших летописях: например, в «дебрь», т. е., в ров, с моста упал князь Олег Святославич (ПСРЛ, 2, 62).

В связи с окрестностями Киева было предложено прочтение туманного по смыслу словосочетания «Слова о полку Игореве» «дебрь Кисаню»: лес в овраге, прорытым речкой Киянью под Киевом. Это чтение было подробно разъяснено Н. В. Шарлеманем и поддержано Д. С. Лихачевым, Л. А. Дмитриевым Л. А. Булаховским и др. Однако, и здесь нет единства в том, как именно понимать «дебрь»: в качества лесной чащи или оврага. Так, Н. А. Мещерский переводит словосочетание как «овраги Кияни».³⁴

Собственно киевские «дебри» упоминаются в рассказе об обороне Киева от Юрия Долгорукого в 1151 году: «мьжи дебрями» занял оборону князь Владимир Мстиславич (ПСРЛ, 2, 427–428).³⁵ Судя по изложению летописца, князь с отрядом берендеев должен был находится у Олеговой могилы и горы Щекавица. Таким образом, в данном контексте дебрь, как и в произведении игумена Даниила, и в переводных греческих памятниках, связана с горным рельефом. Такие «дебри» могли располагаться сразу между несколькими киевскими возвышенностями, кроме Щекавицы, это Замковая и Старокиевская горы. Лядские ворота стены Ярослава, позднее называвшиеся Печерскими, были расположены с противоположной стороны, юго-восточной, и находились они в низком месте, Крещатицкой долине, центре своеобразного амфитеатра, образованного двумя отрогами киевских холмов, на которых расположился город Ярослава. К этой долине стена спускалась от Золотых ворот, а затем поднималась к Михайловскому Златоверхому монастырю.³⁶ Таким образом, выражение летописи «пришла дебрь», в значении низкого места, долины между возвышенностями, как нельзя лучше подходит для описания рельефа с юго-восточной стороны киевских укреплений XIII века. Стоит добавить, что при штурме Владимира монголы атаковали, в том числе, выходившие к поймам рек Лыбеди и Клязьмы «Медяные» и «Волжские» ворота, т. е., те укрепления, которые располагались в низинах (ПСРЛ, 1, 463).

После того как монголы установили метательные машины со стороны Лядских ворот, они начали обстрел киевских стен: «...пороком же бес престани бьющим день и нощь, выбиша стены, и возиидоша горожаны на избыть стены...». В «Иудейской войне» осажденные делают вылазки, «выходят», «вытекают» из города, а осаждающие, разрушив стены, входят в города.³⁷ Римляне разбивали каменные стены ближневосточных позднеантичных городов с помощью таранов; стены падали, в образовавшуюся брешь устремлялись легионеры. Но киевская стена города Ярослава была совершенно иной по материалам и конструкции. Это уникальное по масштабам оборонительное сооружение – единственный достоверный археологический пример древнерусской крепостной стены, возведенной на специально созданной высокой (до 11–12 м) древо-земляной платформе.³⁸ Разрушить такую основу, вне зависимости от того, была ли она относительно пологой или имела вертикальный бревенчатый фас,³⁹ осадными орудиями средневековья было практически невозможно. Только с расстояния, камнеметами-пороками, была вероятность «выбить» верхние бревенчатые клети и заборола. На их остатки («избыть стены») на валу и «взошли» горожане, там же они могли дать рукопашный бой атакующим монголам.⁴⁰

Начало штурма не копирует сходные эпизоды из «Иудейской войны», наоборот, согласуясь с данными археологии, оно имеет большую вероятность оказаться описанием реальных событий. Однако, красочное описание боя между осаждавшими и защитниками на «избитых» стенах давно стало хрестоматийным примером заимствований: «...и ту беяше видети лом копейный и щет скрепание, стрелы омрачиша свет».⁴¹ Впрочем, еще Н. А. Мещерский заметил, что фраза «и бысть видети лом копейный и скрежетание мечное и щеты искепаны...» отсутствует в греческом оригинале Флавия и является поэтическим добавлением древнерусского переводчика.⁴² Доказательством этому служит и тот факт, что она встречается в более ранних, чем Галицкая летопись, памятниках. В частности, в Киевской летописи под 1174 годом: «И ту бе видети лом копийный и звук оружинный...».⁴³ К этому надо добавить, что и поэтическому выражению «стрелы помрачиша свет», которое находится очень близко по тексту в «Иудейской войне», тоже нет соответствия в греческом оригинале. Значит, и эта образная фраза самобытна и могла появится ранее перевода Флавия на славянский язык, тем более что она близка по смыслу к знакомой по «Слову о полку Игореве» и использовавшейся в летописных текстах и переводе «Иудейской войны» метафоре: «стрелы на них летяху акы дождь».⁴⁴

После того как монголы захватили внешние стены, киевляне «создаша пакы другий град около святой Богородицы». Зафиксировать в этой фразе дословные заимствования из «Иудейской войны» нельзя, при этом, параллель с одним из эпизодов взятия Иерусалима Титом очевидна: иудеи соорудили «иные стены» у крепости Антония.⁴⁵ Тем не менее, нет веских причин называть действия киевлян литературным вымыслом: «святая Богородица», т. е. Десятинная церковь, располагалась в городе Владимира, городском детинце, имевшем самостоятельные укрепления внутри города Ярослава. Дискуссионным может быть вопрос, насколько эти укрепления сохранили свои качества в условиях городской застройки, и необходимо ли было их поновлять для боевого использования, однако данные археологии подтверждают факт наличия нескольких линий для обороны в Киеве XIII века.⁴⁶

В Десятинной церкви происходит последний эпизод рассказа о взятии Киева: «…людем же оузбегшим и на церковь и на комары церковныя и с товары своими от тягости повалишася с ними стены церковныя и прият бысть град сице воими». Упоминание комар может привести к выводу о том, что и здесь литературным источником стал текст «Иудейской войны».⁴⁷ Впрочем, прямого лексического соответствия найти не удается, обнаруживаются несогласованности и в концептуальном плане. Если летописец заимствовал место об обрушении комар, то, продолжая логику повествования Флавия, киевляне уподобились бы римлянам, тем кто осаждал, а не был осажден.⁴⁸ Если же речь шла об уподоблении Десятинной церкви Иерусалимскому храму, где происходило сражение на комарах,⁴⁹ то и здесь получается несоответствие. Ниже мы остановимся на том, что сакральным воспроизведением Иерусалимского храма в Киеве был кафедральный собор св. Софии. Описывая в литературной манере разгром города, взяв за основу падение Иерусалима, книжник должен был «разрушить» именно кафедрал, тем более что, согласно сообщению в Лаврентьевской летописи, собор св. Софии был по меньшей мере разграблен: «Взяша Кыев татарове и святую Софию разграбиша» (ПСРЛ, 1, 470). Тем не менее, летописец повествует о трагедии Десятинной церкви. По всей видимости, и здесь основой для рассказа стала реальность: в разрушении именно этого храма во время монгольского штурма нет оснований сомневаться,⁵⁰ а сходство с переводом Флавия является формальным: «…для показа народного бедствия избрано аналогичное происшествие, запечатленное близко к оригиналу».⁵¹

Таким образом, с одной стороны, бросаются в глаза отмечаемые нашими предшественниками яркие параллели между рассказом в Галицко-Волынской летописи и переводной «Иудейской войной». С другой стороны, при подробном разборе, оказывается, что в исследуемом тексте приводятся цитаты, которые не обязательно присущи только древнерусскому переводу «Иудейской войны», а парафразы зачастую «подстраиваются» летописцем под описываемую реальность. Что касается заимствований на уровне сюжетов, то здесь стоит заключить, что древнерусский книжник, без сомнения знакомый с сюжетами падений Иерусалима, не действовал «по лекалам», а творчески их перерабатывал. Заимствованные характерные поэтические описания, реминисценции фрагментов исторических сочинений использовались таким образом, чтобы создать из них новый текст, по своей сути напоминающий центон.

Центонно-парафразный принцип построения текста предполагает не просто использование цитат знакомых автору произведений, но и использование «памяти контекста». Таким образом, происходит «перенос акцента с формы на исходное содержание цитаты», а сами цитаты и реминисценции можно рассматривать «в качестве носителей собственно исторической информации».⁵² Попробуем разобраться, какова в нашем случае «память контекста», и почему для древнерусского книжника оказываются так важны исторические сюжеты падения Иерусалима.

2

При анализе летописных сообщений о падении Киева и разрушении Десятинной церкви А. П. Толочко обратил внимание на то, что цитированные древнерусским книжником произведения относятся так или иначе к трагическим историям о разрушении Иерусалима.⁵³ Впрочем, его смутило «то очевидное обстоятельство, что летописец никак не дал понять своему читателю ни то, что он цитирует, ни то чтó именно он цитирует».⁵⁴

Однако, во-первых, прямые указания на цитирование в древнерусских текстах не являются чем-то обязательным. Они могут отсутствовать не только при цитировании предыдущего текста летописи,⁵⁵ но даже Св. Писания.⁵⁶

Во-вторых, в эпизоде падения Киева читаются реминисценции не только произведения Флавия, с которым древнерусский читатель действительно мог быть мало знаком в XIII веке. Давно были замечены параллели во фразе «и не бе слышати от гласа скрипения телег е(го) множества ревения вельблуд его и ржания от гласа стад конь его» с Хроникой Георгия Амартола.⁵⁷ Хроника была переведена не менее чем за два столетия до монгольского нашествия, имела «фундаментальное значение для развития русского летописания и хронографии» и была актуальна «для древнерусского читателя на протяжении всей средневековой отечественной истории».⁵⁸ Кроме того, формулы, приведенные в этой цитате, находят аналогии в книгах Библии (Иер. 8:16, 47:3; Иез. 26:7-12; Суд. 7:12), непосредственное влияние которых, не через текст Амартола, отрицать нельзя.⁵⁹ Предшествующее этой фразе описание окружения Киева монголами, «и окружи град, и остолпи сила татарская, и бысть град во обдержании велице, и бе Батый у города и отроци обседяху град», цитирует текст об осаде Иерусалима Навуходоносором в Ветхом Завете (4 Цар., 24:10–11).⁶⁰ Кроме того, заметна параллель и с текстом Нового Завета, пророчеством Христа об Иерусалиме: «…и обложат врази твои острог о тебе, и обыдут тя, и объимутъ тя отвсюду» (Лк. 19:43). Упрекнуть древнерусских читателей в незнании Писания кажется еще менее справедливым, чем в незнании популярной переводной византийской хроники.

Такая «непрозрачность» цитирований хорошо соотносится с гипотезой о том, Кому на самом деле предназначались древнерусские летописи их создателями, христианскими книжниками: Ему ведомы все книги человеческие.⁶¹ Так или иначе, обнаруженные цитаты и парафразы относятся к трагической судьбе Иерусалима, но почему падение именно Иерусалима имело такое значение для составителя рассказа о разгроме Киева?

Иерусалим – это главное место на земле для христианской истории. Этот город, живой свидетель Христа, делает духовно явственными события, составляющие основу христианского вероучения.⁶² Постепенно развитие литургии, теологии, культа реликвий и икон позволило сформироваться практике иеротопии, т. е. создания и трансляции сакральных пространств.⁶³ Возникло явление translatio Hierosolymi, и, как его следствие, «Новые Иерусалимы». Первым «Новым Иерусалимом» стал Константинополь, столица священной христианской империи,⁶⁴ но, одновременно, и сама метрополия превратилась в город-архетип, копирование которого было положено в основу создания новых столиц Slavia Orthodoxa в средние века.⁶⁵ Возникает основополагающая для христианского осознания исторического процесса парадигма непрерывного translatio. Translatio imperii делало Константинополь Новым Римом, а translatio Hierosolymi – новым Святым градом.

Рецепция христианской историософии на Руси привела к формированию представлений и о ее сопричастности событиям Священной истории, а образ Святого града становится предметом особенно глубокой рефлексии.⁶⁶ Киевский митрополит Иларион (1051–1054/55) указывает на преемственность между действиями Константина и его матери Елены, «крест от Иерусалима принесъша по всему миру своему раславьша», и Владимира и его бабки Ольги, «принесоша крест от Новага Иерусалима Констянтина града, по всей земле своей поставивша, утвердиста веру».⁶⁷ Владимир и его преемник Ярослав становятся, вслед за Константином и Юстинианом, новыми Давидом и Соломоном, теми, кто приуготовил и завершил Град и Храм.⁶⁸ Первые соборы Киева освящаются на праздник обновления Константинополя, а топография и организация пространства стольного града русской земли повторяла важнейшие градообразующие черты столицы империи ромеев. Ярослав окружает город новой стеной, неизменным символом Града Божьего – Нового Иерусалима Откровения.⁶⁹ «У того же града суть Златые врата», продолжает описание Киева Иларион, указывая на еще один символический топоним сакрального пространства города, прообраз которого – западные приморские ворота Константинополя.⁷⁰ Небесную защиту города символизировал возведенный над воротным проездом храм в честь Благовещения Богородицы, и по всей видимости в Золотых воротах Константинополя тоже существовала церковь в честь Богоматери.⁷¹

Киевский кафедрал, возведенный на Днепровских горах, ожидаемо уподобляется в летописи⁷² и в «Слове» Илариона⁷³ Храму Соломона, архетипу Дома Божия. Ярославом был заложен и монастырь св. Ирины, копирующий одноименную постройку Константинополя, посвященную важнейшей, наравне со Св. Софией, составляющей Царства Небесного – Божьему миру (Αγία Ειρήνη).⁷⁴ Связь Киева с Константинополем, Новым Иерусалимом, прослеживается вплоть до размеров архитектурных сооружений и их конструктивных элементов.⁷⁵ Киев, вслед за мировой христианской метрополией, становится «матерью городов», хранимым Богородицей сакральным центром государства.⁷⁶ Как и грядущий Небесный Иерусалим, Второй Иерусалим Киев недвусмысленно ассоциируется с Предвечной Невестой: «Радуйся благоверный граде, Господь с тобою!» приветствует его митрополит Иларион,⁷⁷ перефразируя одну из древнейших молитв к Богоматери. Наконец, статус Киева свидетельствует частично сохранившаяся цитата псалма на алтарной арке кафедрального собора: «ὁ Θ(εò)ς [ἐν μέσῳ αὐτη̃ς, καὶ οὐ σ]αλευθήσεται, βοηθ[ήσει αὐτη̃ ὁ Θ(εὸ)ς τὸ πρὸς πρωῒ πρωῒ]» («Бог посреди нее и она не поколеблется. Поможет ей Бог с раннего утра» (Пс. 45:6)).⁷⁸ В византийской экзегезе X-XI веков этот стих толковался как пророчество о грядущем Небесном Иерусалиме.⁷⁹ И спустя двести лет после осуществления градостроительной программы Ярослава, по крайней мере в Южной Руси, Киев сохранял статус Второго Иерусалима и «мати городов русских».⁸⁰

Значит, цитирование произведений, в которых пророчествуется или повествуется о падении Иерусалима, в отношении Киева – не случайно. Киев был для летописца Вторым Иерусалимом, это – одна из основных причин, по которой повесть о его разорении монголами является мозаикой из цитат и парафразов более древних текстов, посвященных падению Святого града.

3

Форма рассказа о падении Киева, насыщенного цитатами из исторических произведений и Священного Писания, как нельзя лучше иллюстрирует специфику средневекового книжного подхода к осмыслению реальности, который «предполагал поиск исторических (желательно библейских) аналогий».⁸¹ Аналогией месту, Киеву, выступал его священный пространственный архетип, аналогией событию – его гибель. Падение Иерусалима – одно из важнейших событий священной истории: наказание Богом своего народа за отступничество. Такие события, согласно принципам христианской историософии, были вневременными и постоянно переживались заново, неоднократным эхом повторяясь в разных условиях.⁸² О том, что «погибель русской земли» от монголов воспринималась именно как Божья кара за грехи, свидетельствуют сохранившиеся творения двух иерархов русской церкви эпохи установления зависимости от орды, выходцев из южнорусских княжеств: митрополита Кирилла II и Владимирского епископа Серапиона.⁸³

Распознать в произошедшем такое вневременное эхо значило понять и осмыслить реальность. Однако такие сопоставления должно было проводить с большой осторожностью, из страха проявить недопустимую «дерзость пред лицом Того, Чьи дела во всей их Божественной полноте оставались непостижимы для человеческого разумения».⁸⁴ Ответственность летописца перед Богом не допускала пустого сочинительства или интеллектуальных литературных упражнений, являвшихся «лестью» и грехом. Для отождествления произошедшего с одним из важнейших событий священной истории должно было быть достаточное основание. Таким исчерпывающим основанием могла быть только наблюдаемая реальность; цепочки событий, которые имели сходство с сюжетами, описанными в священных и исторических книгах, а значит, могли быть верно истолкованы с привлечением контекста этих сюжетов.

О том, что реальность проступает в рассказе о падении Киева, говорит не только характер работы с литературными источниками и цель их использования. В тексте присутствует эпизод, который никак нельзя отнести к заимствованиям. Во время осады был захвачен в плен монгольский воин: «яша же в них татарина именем Товроул и тъ исповеда им всю силоу их се бяхоу братья его силныи воеводы Оурдю и Баидар, Бирюи, Каидан, Бечак и Меньгоу, и Кююк, иже вратися, оуведав смерть кановоу. И бысть каном. Не от роду же его, но бе воевода его перьвыи Себедяи богатоур и Боуроунъдаи багатырь иже взя Болгарьскоую землю, и Соуждальскоую, инехъ бещисла воеводъ, ихже не исписахомъ зде» (ПСРЛ, 2, 784-785). Само имя, Товрул, хотя и встречается в более поздних древнерусских памятниках,⁸⁵ не может быть признано исключительно литературным. Оно имеет тюркское происхождение и могло встречаться среди многоплеменного войска отправившихся на покорение запада чингизидов. Например, личное имя То’орил носил Ван хан, правитель кереитов, в разное время союзник и враг Чингиз хана.⁸⁶ Что касается сведений, полученных от пленного Товрула, то, несмотря на совпадение со списком полководцев-участников Западного похода, который приводит Джувейни,⁸⁷ в их правдоподобности возникали сомнения. В частности, упоминание Мункэ и Гуюка, смущало исследователей тем, что они, согласно сообщению Рашид-ад-Дина, были отозваны весной 1240 года в Монголию и «не могли принимать участия в осаде и штурме Киева осенью того же года, а значит перечень был помещен сюда летописцем по собственному разумению».⁸⁸ Тем не менее, в недавнем исследовании показано, что источник собственно монгольского происхождения, «Секретная история монголов», и династийная китайская хроника Юань-ши полностью подтверждают информацию нашего летописца: Гуюк и Мункэ были отозваны в Монголию только после взятия Киева.⁸⁹ Значит, за текстом стоит не литературная выдумка или «собственное разумение» книжника, а историческая реальность.⁹⁰

* * *

Повесть о монгольском взятии Киева 1240 году в Галицко-Волынской летописи не является шаблонным пересказом сюжетов тех произведений, на которые указывает текстологический анализ. Южнорусский книжник творчески обрабатывал свои литературные источники, составляя подобие центона. При этом совокупность заимствований, на уровне прямого лексического соответствия или менее явных парафразов и реминисценций отдельных эпизодов Священного Писания и исторических произведений, имеет общую тему – падение Иерусалима. Функция такого цитирования заключалась в осмыслении реальности с привлечением исторических, библейских аналогий.

Обращение к падению Иерусалима связано с тем, что, с одной стороны, с принятием христианства от Византии Киев принял на себя функции Святого града, важнейшего земного места для христианства, в том числе в эсхатологическом контексте. С другой стороны, падение Святого града рассматривалось как важнейшее событие мировой священной истории, которое могло эхом повторяться в разных исторических контекстах. Провести параллель с таким событием означало принять на себя высокую ответственность, в особенности, учитывая гипотезу о том, для Кого предназначались древнерусские летописи. Основанием для такой параллели могла быть только наблюдаемая реальность, в противном случае, книжник рисковал стать исказителем Божественного замысла. Об этом свидетельствуют и характер работы с литературными источниками, и летописная информация, которую нельзя объяснить заимствованием: рассказ пленного Товрула, имеющий достаточные основания для того, чтобы быть признанным правдоподобным.

Итак, использование в древнерусских летописях извлечений из литературных произведений или «этикетных формул» не является признаком того, что изложенные события – выдумка или мистификация. Именно таким образом события описывались. Многослойность древнерусского источника не должна пугать, работая с ним нужно «следовать с осторожностью, как советуют дорожные знаки».⁹¹ Однако, согласно одной из центральных идей герменевтического анализа древнерусского текста, именно такими «дорожными знаками» являются литературные формулы и цитаты,⁹² расшифровка контекста которых позволяет приблизиться к цели создания и смыслу текста, а вслед за этим к пониманию стоящей за ним реальности.