DOI: 10.31860/0131-6095-2021-4-254-255

© О. А. Клинг

ПОЭТИКА ПРОМЕЖУТКА КАК НАУЧНАЯ ПРОБЛЕМА¹

В основе подхода Ярославы Ананко² к берлинским стихам В. Ф. Ходасевича — концепция «промежутка» Ю. Н. Тынянова. Это зафиксировано в подзаголовке книги — «поэтика промежутка» — и многочисленных рассуждениях об этом на страницах рецензируемого труда. В «Промежутке» Тынянов отвел Ходасевичу небольшую подглавку. Но дело не в объеме, а в широком контексте понятия «промежуток». В одной из своих последних работ Ю. М. Лотман придавал ему универсальный для русской культуры смысл: «Это то, что перестает быть, в столкновении с тем, что начинает быть».³ Историю русской культуры Лотман рассматривал как «цепь взрывов»:⁴ крещение Руси, Петровская реформа, Октябрьская революция. Автор рецензируемой книги справедливо пишет: «...тыняновское понятие промежутка, подхваченное Лотманом, содержит „взрывной“ метарефлексивный потенциал» (с. 17).

Одна из парадигм эпистемы промежутка — это время одиночек и критической инерции. Ходасевич сравнивал себя с М. Цветаевой: «…остались навек одинокими, „дикими“», критики «не знают, куда нас приткнуть» (с. 9). Цветаева, выйдя из символизма, его преодолела, с отставанием экспериментировала то с московским вариантом акмеизма, то с авангардом, но оставалась в своих исканиях одна. Однако в поисках своего «я» разница Цветаевой с Ходасевичем есть: она безудержно рвалась все же в будущее («Поэма Воздуха» — апогей), Ходасевич оборачивался назад. Не случайно в Берлине Ходасевич входит в окружение М. Горького.

Строки Тынянова в «Промежутке» («В стих, „завещанный веками“, плохо укладываются сегодняшние смыслы»)⁵ — своеобразная «подводка» к подглавке о Ходасевиче. Здесь и в следующем далее отзыве Тынянова о Ходасевиче («Его стих нейтрализуется культурой XX века»)⁶ тоже характерная черта эпистемы промежутка.

Ананко так понимает суждение Тынянова: «Ходасевич игнорирует <...> внутреннюю динамику <...> стиха и берет для своей поэзии только внешнюю, стабильную <...> „рамку“, столь любезную и узнаваемую читателем» (с. 26). Это происходит на фоне «распада литературной личности и автопоэтологического пакта» (с. 44). На фоне упадка поэтических течений появляются литературные одиночки: «.благодаря (само)изоляции фигура поэта аккумулирует субъект, который призван <…> искать (мета)поэтический „выход“ из промежутка» (с. 45). Ананко оперирует понятиями «поэтическое лицо» и «литературный персонаж» (с. 55). По ее мнению, помимо «автора», «повествователя» и «героя» «концептуальный персонаж» (Ж. Делёз) «включает в себя абсолютное лицо, идеальный субъект высказывания» (с. 64). Еще одна черта поэзии Ходасевича — «сумерки хронотопографии» (с. 65). В «Европейской ночи» Ходасевича исследовательница видит, как «артикуляция жизнетворческой неопределенности перекодируется в автопоэтологическую ревизию. Реализацией этой ревизии становится поэтика промежутка в берлинских стихах Ходасевича» (с. 82). После Берлина Ходасевич стихов не пишет — только прозу. В этом тоже можно увидеть тыняновское пророчество: «Промежуток» начинается с признания в литературе очередного верховенства прозы над поэзией.

Несколько загадочное название рецензируемой книги «Каникулы Каина» проясняется в главе «Каин в чистилище». Речь идет о тетраптихе «У моря». Из него выросли сборник «Европейская ночь» и его название: «Под европейской ночью черной / Заламывает руки он» (с. 83). Сначала цикл был обозначен как «Каин». Ананко считает его «главным героем и автопоэтологическим персонажем берлинской части „Европейской ночи“» (с. 84). В таком контексте убедительно и подробно разбирается каждое стихотворение из цикла. Здесь много ценных наблюдений. Одно из них касается завершающего, четвертого стихотворения («Изломала, одолевает / Нестерпимая скука с утра»). В нем фиксируется тавтологический «сюжет фрондерства и фаталистического фланерства» (с. 116-125). В Каине видятся интертекстуальные черты от Фауста и Печорина до Передонова, в которого вселяется мелкий бес скуки. Устанавливается внешний культурный контекст цикла: «Каин» Байрона, его перевод Бунина, Гумилев («Потомки Каина»), Мережковский («Каинов дым»). К «каиномании» (с. 126) отнесены Адам, Прометей, Фауст, Гамлет, др. (с. 128).

Ананко рассматривает проблему «Ходасевич и Польша» (здесь тоже идет речь о Каине, Мицкевича), а одна из глав рецензируемой книги называется «Берлинский бестиарий». «Ходасевич собирает собственный <...> общеевропейский Zoo, заселенный <...> сверхъестественными существами и тварями, нелюдью и неогофмановской нечистью» (с. 164). Рядом с Зоологическим садом в Берлине селятся русские, как их называл в одном из писем Ходасевич, «зоологические эмигранты» (с. 165). В стихотворении Ходасевича «С берлинской улицы…» исследовательнице видятся «жизнетворческо-культурософские подтексты, связанные с Белым» (с. 193). Символистское «золото» Андрея Белого («Золото в лазури») у Ходасевича «превращается в ироничную золотую желчь <...> болезненность». Здесь автобиографический подтекст, связанный с болезнью автора знаменитого стихотворения «Перед зеркалом»: «Разве мама любила такого, / Желтосерого, полуседого...». У Ананко неожиданное развитие этой темы: «...собачье-волчья образность развивает семантику <...> мутации поэзии в прозу; желчная заря „волчьей жизни“ постулирует приход новой (не)поэзии» (с. 198). В последующих двух главах Ананко рассматривает такие темы, как «Атлантида метрополии» (с. 210), «консервация взрыва», «сюжет суицидального форсирования фатального взрыва» (с. 242), «берлинский блуд и бред» (с. 260).

Один из выводов Ананко: в «Европейской ночи» «повествуется о том, как в критическом промежутке русской поэзии, в эмигрантско-каникулярном чистилище Берлина происходит растление и истление, разлад и распад — решающая автодеконструкция русского модернизма» (с. 294).