DOI: 10.31860/0131-6095-2021-4-249-251

<em><strong>© И. В. </strong></em><em><strong>Аршинова</strong></em>

РУССКАЯ ЛИТЕРАТУРА И БРИТАНСКИЙ МОДЕРНИЗМ В ПЕРСПЕКТИВЕНЕЛИНЕЙНЫХ КРОСС-КУЛЬТУРНЫХ ВЗАИМОДЕЙСТВИЙ¹

Общеизвестным является тот факт, что на рубеже XIX-XX веков английская культура испытала на себе мощное влияние русской культуры и в особенности литературы. Ранние этапы английской рефлексии над этим явлением, нередко называвшимся в критической и научной литературе «русской лихорадкой», практически синхронны самому явлению. Впрочем, как отмечал еще в 1955 году Гилберт Фелпс во вводной главе к работе «Русский роман в английской художественной литературе», «когда оглядываешься на весь объем комментариев (описывающих русское влияние на английскую литературу. — <em>И. А.),</em> проясняется любопытный факт: какими бы энтузиастическими они ни были, они редко выходят за рамки самого неопределенного из обобщений» («it rarely goes beyond the vaguest of generalizations»).² Вышедшая весной 2020 года книга профессора Оксфордского университета Ребекки Бисли «Русомания. Русская культура и возникновение британского модернизма, 1881-1922», уже во введении цитирующая проницательное наблюдение Фелпса (p. 5), во многом направлена, как представляется, на решение заложенной в этой формулировке проблемы. Привлекая, без преувеличения, огромный массив разнообразных релевантных для избранного периода источников — от хорошо известных критических статей и художественных текстов до вводимых в монографии в научный оборот труднодоступных архивных материалов, — исследовательница прочерчивает подробную карту литературных сетей («networks», включающих как отдельных авторов, критиков, переводчиков, исследователей, преподавателей, издателей и т. д., так и литературные, а также политические и религиозные группы), на которую накладывается историко-литературный, переводоведческий, аналитический комментарий. Методология призвана показать, во-первых, то, по каким каналам русская литература распространялась в Великобритании, как это распространение интенсифицировалось, затем достигло своей кульминации в годы Первой мировой войны и в 1920-х годах постепенно сошло на нет, а во-вторых и, с точки зрения общей концепции монографии, в-главных, то, как ход этого процесса определял генезис британского модернизма и в свою очередь сам был определен им.

Построенная по хронологическому принципу, «Русомания» в четырех основных и трех вставных главах прослеживает историю усвоения и интерпретации русской литературы британскими протомодернистами и модернистами, искавшими пути для переопределения современной литературы и в особенности романа. В первой главе исследовательница анализирует деятельность эмигрантов-народников, подробно останавливаясь на истории членов кружка чайковцев, для которых пропаганда русской литературы была частью пропаганды революционной. Анализируя их статьи, переводы, а также разнообразные контакты с представителями британских литературных кругов, близкими им по политическим воззрениям, Бисли указывает на то, что именно здесь берет свое начало та ветвь модернистской литературы, которая в качестве модели изберет литературу русскую, а не французскую. Вторая глава посвящена дискуссиям о будущем английского романа на страницах издания «The English Review» в годы, предшествовавшие Первой мировой войне. Размежевание авторов этого журнала происходило не по поколенческому принципу, а по тому, на какую модель литературы они ориентировались и как себя позиционировали — как последователи французской, флобертианской, традиции (и, соответственно, «художники») или как продолжатели традиций английского и русского романа XIX века, в первую очередь, Диккенса и Толстого (и, соответственно, «пропагандисты»).³ В третьей главе исследуются трансформации многослойных русско-британских отношений в период Первой мировой войны. С одной стороны, в это время русская литература становится стратегически важным инструментом в руках британского Бюро военной пропаганды для создания политически актуального образа союзнического государства, с другой — в дискуссиях писателей и поэтов сталкиваются два возникших как реакции на войну комплекса идей, тяготеющих к русской и французской традициям соответственно. Особое внимание уделяется именно «русофильскому» направлению модернизма, представляемому Д. Г. Лоуренсом, К. Мэнсфилд и Дж. М. Мерри, которое формировалось в борьбе с нарождающимся «франкофильским» модернизмом Т. С. Элиота. Заключительная четвертая глава, также прослеживая генеалогию «русофильской» ветви британского модернизма, исследует группу авторов, связанных поначалу с имажизмом и журналом «The Egoist», а затем сформировавших собственную эстетическую программу в споре с ними и через обращение, прежде всего, к Достоевскому, видя в его творчестве воплощение идеи искусства как духовной миссии. Кроме того, в главе анализируется, как британская литература восприняла революционные события 1917 года в России и раннюю советскую культуру и как доминирующим русским влиянием на английскую литературу стало влияние Чехова. Три вставные главы посвящены частным сюжетам, связанным с магистральным: ранней истории «Уайтчепелской группы» и ее контактам с модернистами; осмыслению русского театра, оперы, балета и затем кино в Британии и британской прессе; истории преподавания русского языка и литературы в Англии.

Таким образом, развивая и в то же время уточняя тезис Дональда Дэйви о том, что русское влияние на английскую литературу носило не «формальный» характер, а скорее представляло собой «вызов (a challenge), брошенный англо-американской литературной культуре»⁴ (p. 8), Бисли показывает, что, с точки зрения генеалогии британского модернизма, этот «вызов» и, соответственно, британский «ответ» (или даже, точнее, «ответы») на него были неотъемлемыми составляющими спора о будущем английского романа и — шире — английской литературы в целом, спора, встроенного в свою очередь в общеевропейские дискуссии о природе языка, понятиях культуры и цивилизации, взаимосвязи языкового и национального и т. д. Показывая, как релевантные факты русской литературы, инкорпорируясь в английский контекст, становились аргументами в поединке между сторонниками французской и русской моделей литератур, Бисли наглядно демонстрирует, что именно в этом агоне британский модернизм, в том виде, в каком он институционализировался к середине 1920-х годов, и был в значительной степени сформирован. Утверждение в конечном итоге «франкофильской» модели, получившей тем самым статус «универсальной» в рамках английского зрелого модернизма, означало предпочтение ценностей, связываемых с ней, ценностям, которые к концу протомодернистского периода стали прочно ассоциироваться с русской культурой. К таким ценностям Бисли относит: жизнь (как противоположность первоочередным для «франкофильского» направления искусству, стилю и технике), реализм (как противоположность формализму), вовлеченность (как противоположность отстраненности), природу (как противоположность культуре), сельское (как противоположность городскому), национальное (как противоположность интернациональному), дух (как противоположность материализму или машине) и романтизм (как противоположность классицизму) (р. 38, 433).

В свете сказанного особенно любопытным кажется то, что Ребекка Бисли использует во многом синонимичное «русской лихорадке», но все же отличное от нее понятие «русомании» для заглавия и, кроме того, никак не апеллирует к метафорике болезни.⁵ Поясняя в финальных строках выбор названия, она делает акцент на принципиальной гетерогенности модернизма и несводимости его сущности к одному упрощающему истолкованию (которое так легко дать из настоящего момента, а не изнутри описываемой историко-культурной ситуации) и поэтому завершает свой труд словами: «Русофильский модернизм был просто иным ответом современности, притом таким, без которого история модернизма неполна» (р. 440).