ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКИ

DOI: 10.31860/0131-6095-2020-4-136-185

ПЕРЕПИСКА Ю. Г. ОКСМАНА И Н. К. ГУДЗИЯ (1930-1965)

(ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ, ПОДГОТОВКА ТЕКСТА И КОММЕНТАРИИ © М. А. ФРОЛОВА)

В январе 2020 года исполнилось 125 лет со дня рождения, а в сентябре — 50 лет со дня кончины историка литературы и общественной мысли XIX века, пушкиниста, текстолога Юлиана Григорьевича Оксмана (1895-1970). Мы хотели бы отметить эти даты, познакомив читателей с эпистолярным диалогом, в котором отразились жизнь советского общества, многотрудная судьба отечественной филологической науки второй трети XX века, а главное — судьбы участников этого диалога. В конце октября 1965 года Оксман писал своему коллеге: «...бесконечно жаль одного из последних праведников советского литературоведения, доброго и благородного человека, настоящего филолога, одного из немногих моих близких друзей».¹ Эти слова относились к литературоведу, специалисту по русской и украинской литературе и культуре XI-XIX веков, русско-украинским литературным связям, текстологу, историку науки, педагогу Николаю Каллиниковичу Гудзию (1887-1965).

Их знакомство, установление дружеских связей, полных доброжелательного взаимного интереса друг к другу, относятся к началу 1920-х годов. В августе 1923 года Гудзий подарил Оксману оттиск своей статьи «Прототип Кулигина (К литературной истории «Грозы» Островского)» с дарственной надписью: «Дорогому Юлиану Григорьевичу Оксману от автора. 21/VIII 923».² Много позднее, в феврале 1929 года Оксман получил от коллеги оттиск первой части опубликованной в Берлине работы Гудзия, посвященной изучению древнерусской литературы в 1914-1926 годах,³ высокая научная ценность которой была для Оксмана вне всякого сомнения, о чем говорит первое из сохранившихся его писем к Гудзию от 15 сентября 1930 года.

Два других письма Оксмана 1930-х годов также свидетельствуют о том, что в последующие годы их общение и сотрудничество лишь укреплялись, основываясь на общности интересов и увлечений. Не стоит забывать, что и Оксман, и Гудзий были многоопытными собирателями книг, документов и рукописей, но для них собирательство никогда не становилось самоцелью, а неизменно служило ближним и дальним целям их научной деятельности. Уже в 1920-1930-е годы их сближал интерес к целому ряду исследовательских тем и проблем — биография и наследие А. С. Пушкина, И. С. Тургенева, литературное наследие и судьбы декабристов, проблемы цензуры литературных и публицистических произведений, вопросы текстологии и литературного источниковедения, история филологической науки, в том числе — история отечественной пушкинистики.

Они сотрудничали с одними и теми же издательствами, печатались в одних научных журналах, легендарных книжных и академических сериях — «Academia», «Литературное наследство», «Русский библиофил», «Голос минувшего», «Каторга и ссылка». Их работы напечатаны по соседству в сборниках, один из которых был посвящен памяти их друга, а другой стал приношением их старшему знакомому и коллеге.⁴

Письма Гудзия к Оксману за 1920-1930-е годы не сохранились по причинам, связанным с трагическими обстоятельствами судьбы Оксмана в 19361946 годах (проведенных в заключении и в отрыве от круга общения и научной работы), с утратой значительной части его архива вскоре после ареста. Тем ценнее сохраненные Гудзием три открытки своего корреспондента, относящиеся к этому периоду, благодаря которым можно хотя бы пунктирно проследить начальный период их общения.

Прерванная переписка возобновилась в конце 1940-х годов, ознаменовав возвращение Оксмана к относительно устроенной, но полной различного рода препятствий жизни в Саратове и работе в Саратовском государственном университете им. Н. Г. Чернышевского. Переписка была особенно интенсивной до того момента (произошло это в конце 1956 года), когда Оксман переехал в Москву, став старшим научным сотрудником Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР (где работал и Гудзий в 1938-1941, 19431952 годах), но не потеряв крепких человеческих и научных связей с филологами и историками Саратова, многие из которых были его учениками и просто добрыми друзьями, не раз помогавшими ему в трудных обстоятельствах. Возможно, Оксман и Гудзий переписывались и до 1949 года, но писем за этот период не сохранилось. Во второй половине 1950-х годов переписка уступает место личному общению — встречам и телефонным разговорам, часто корреспонденты писали друг другу, находясь на отдыхе, в рабочих командировках, готовясь к ответственным выступлениям. Связывала их работа в Комиссии по истории филологических наук Отделения литературы и языка АН СССР, участие в редакционных коллегиях академических серий и собраний сочинений писателей-классиков.

Восторг и преклонение перед научным талантом и исключительными человеческими качествами одних коллег, презрение к другим, которые лишь формально, благодаря исправной работе бюрократической машины, оказались их «коллегами», но не могли так называться по существу, объединяли страстные, импульсивные натуры Оксмана и Гудзия. Только учитывая эти особенности характера и мировосприятия, следует воспринимать некоторые из их категоричных и не всегда объективных оценок и суждений (заметим, что сказанное относится в большей степени к Оксману). Но эти суждения, рассмотренные в контексте происходивших тогда в общественно-политической жизни, культуре и науке событий, позволяют не только представить реальное положение дел, но увидеть эпоху глазами ее свидетелей и активных участников этих событий. Деятельная забота о сохранении светлой памяти ушедших друзей и учителей, всемерная помощь живущим, стремление осудить лжеученых, доносчиков, гонителей и разрушителей науки также отчасти находят свое отражение на страницах публикуемых писем.

Обстоятельства, предшествующие возобновлению волны преследований и травли в отношении Оксмана в 1963-1964 годах и отчасти ускорившие уход из жизни Гудзия, остались за пределами эпистолярного диалога, но о них необходимо хотя бы кратко напомнить. В начале 1963 года в Москву вместе с мужем и дочерью приехала американская славистка Кэтрин Фойер (1926-1992), писавшая в то время докторскую диссертацию о «Войне и мире» Л. Н. Толстого.⁵ Она собиралась заняться изучением толстовских рукописей, побывать в музее «Ясная Поляна». Планы этой работы она обсуждала с Н. К. Гудзием и Ю. Г. Оксманом, которого о визите Фойер предупредил Г. П. Струве (пожелавший иметь в своем собрании текст «Реквиема» Анны Ахматовой — в одну из встреч Юлиан Григорьевич подарил Фойер машинописную копию «Реквиема» и передал несколько писем для Струве). Последняя встреча супругов Фойер с Оксманом состоялась 23 мая, вскоре они уехали в Ленинград. Утром 7 июня они сели в поезд, идущий в Хельсинки — при подъезде к финской границе подверглись грубому обыску со стороны сотрудников КГБ, были обвинены в антисоветской деятельности — им было предъявлено письмо Оксмана к Струве, выкраденное КГБ в «Европейской гостинице». После допроса семье Фойер были возвращены паспорта, и они покинули страну. В эти же месяцы (май-август) в нескольких зарубежных изданиях был опубликован «меморандум» (определение Струве) Оксмана «Доносчики и предатели среди советских писателей и ученых».⁶ В течение двух дней, 5 и 6 августа 1963 года, у Оксмана проводился обыск (в рамках заведенного КГБ уголовного дела), в ходе которого были изъяты оттиски статей Струве и других зарубежных ученых, несколько писем Струве к Оксману (сентябрь 1962 — май 1963), а также изданные в Америке и Европе книги по истории русской литературы. Следствие по делу Оксмана закончилось в декабре (в течение нескольких месяцев его регулярно вызывали на допросы), материалы дела были переданы в Союз писателей СССР и ИМЛИ.

7 октября 1964 года на объединенном заседании секретариатов СП СССР и СП РСФСР, Московского отделения СП РСФСР и дирекции ИМЛИ Оксман был исключен из Союза писателей, вскоре был вынужден уйти из ИМЛИ, выйти из редакционных коллегий «Краткой литературной энциклопедии», «Литературного наследства», «Серии литературных мемуаров», из сектора классиков редакционной коллегии Гослитиздата. Секретный циркуляр Комитета по делам печати СССР запретил упоминать его имя даже в ссылках на специальную литературу (несмотря на это, усилиями коллег имя ученого все-таки удавалось упоминать, зачастую же он прибегал к псевдонимам «Ю. Григорьев» и «А. Осокин»). Гудзий, в течение длительного времени испытывавший давление со стороны органов госбезопасности, скончался 29 октября 1965 года, «не выдержав единоборства с Лубянкой из-за К. Фойер» (по справедливому замечанию В. Д. Рака и М. Д. Эльзона, основанному на устном свидетельстве Г. Я. Галаган). Оксман, получивший должность профессора-консультанта кафедр истории СССР и истории русской литературы (благодаря дружеской поддержке Г. В. Краснова и В. В. Пугачева), в 1965-1968 годах работал в Горьковском университете (уволен по требованию КГБ и обкома КПСС).⁷

Письма Оксмана публикуются по автографам, сохранившимся в фонде Гудзия (НИОР РГБ. Ф. 731. Разд. I. Карт. 34. № 55; Разд. II. Карт. 10. № 54), письма Гудзия — по автографам, хранящимся в фонде Оксмана (РГАЛИ. Ф. 2567. Оп. 1. № 448). Тексты печатаются в соответствии с правилами современной орфографии и пунктуации, с сохранением индивидуальных особенностей написания. Описки и иные погрешности текста исправлены без оговорок. Подчеркнутые в оригинале слова выделены курсивом.

За критические замечания, советы и уточнения выражаю сердечную признательность А. В. Лаврову и К. М. Азадовскому.

1

<15 сентября 1930 года. Ленинград>

Дорогой Николай Каллиникович, спасибо большое за ваш обзор, третий выпуск которого увидел впервые.⁸ Думаю, что истинным благодеянием было бы для всех историков русской литературы доведение вами этого обзора до новейшей эпохи словесности, т. е. включение в сферу ваших интересов критико-библ<иографических> изучений работ по XVIII-XX вв. Такая книга («Итоги изуч<ения> рус<ской> лит<ературы> за последнее пятнадцатилетие») была бы у вас куплена любым издательством и стала бы для всех настольной. От вас же, при размахе ваших интересов и тонком литер<атурном> чутье, не потребовала бы большого труда. Если бы удалось попасть мне в Тиберду, то уверен, что распропагандировал бы вас в этом напр<авлении> удачнее, чем в «вещном». Кстати, в Кисловодске последние недели были гораздо веселее первых. Беда только, что обижала меня очень Серафима Германовна⁹ своей строгостью и взыскательностью. Попеняйте ей... Юр<ий> Ник<олаевич>¹⁰ пока в Кисловод<ске>, откуда возвратится только через три-четыре недели. Привет всем москвичам (кроме В. В. Виноградова¹¹).

Ваш Ю. О.

21.VI.1931 <Ленинград>

Дорогой Николай Каллиникович, с жадностью прочитал вашу работу, о которой только слышал несколько недель назад. Спасибо большое за память, — отклик ваш ценен поэтому вдвойне. Что сказать о статье? Лет пять назад она была бы, конечно, событием, а сейчас кажется несколько отрешенной от «веяний времени». Ваше «резюме», исключительное по тонкости, четкости и остроте формулировок, мне особенно кажется значительным и бесспорно войдет в железный инвентарь русского литературоведения, даже при максимальных завоеваниях марксистской методологии в будущем. Более спорны приемы частных анализов и сближений — много в них и от теоретиков символизма и от импрессионизма, близкого мироощущению самого исследователя. Боюсь, что за эти «уклоны» вам достанется от налитпостовских зоилов.¹² Впрочем, за стеной редакции Толстого вам уже не страшны никакие зоилы...

О себе ничего хорошего сказать не могу. Хотя особенных опасений мое нынешнее положение не внушает, но само по себе оно все же крайне неопределенно. Работаю очень много по Пушкину,¹³ халтурю в издании академического Добролюбова,¹⁴ готовлю книгу о жанрах агитац<ионной> литер<атуры> нач<ала> XIX в.¹⁵ и о Влад<имире> Раевском.¹⁶ Попутно редактирую два тома мемуаров декабристов,¹⁷ рецензии Тургенева,¹⁸ посмертную книгу Щеголева «Будни Пушкина»,¹⁹ «Письма Гаршина»²⁰ и еще что-то. Все лето буду пригвожден к Питеру — много дел и мало денег, ибо ГИХЛ не платит. Осенью выберусь, м. б., куда-ниб<удь> на юг, ибо старые кости уже требуют солнца. А у вас что?

Ваш Юл. О.

<22 апреля 1933 года. Ленинград>

Дорогой Николай Каллиникович,

смиренно бьет вам челом редактор «Писем Гаршина», полное собрание которых издает «Academia».²¹ Из письма Бонч-Бруевича²² случайно узнал я на днях, что вы печатаете какие-то письма мелкобуржуазного либерала Гаршина в «Звеньях».²³ Копии этих писем В. Д. любезно предложил сообщить мне, ибо «Звенья» выйдут гораздо раньше моего тома. Однако я предпочитаю снестись с вами непосредственно, ибо точность копий должна быть заверена самим публикатором, авторитет текстологический которого снимает с меня ответственность за перепечатку. Независимо от сего, я необычайно заинтригован, ибо собрать мне удалось около 500 писем за три-четыре года самых активных розысков. Каждое лишнее письмо поэтому волнует меня уже как спортсмена, а не литературоведа. Из Московских собраний мною печатаются письма: 1) к Эртелю, 2) к Случевскому, 3) к Гольцеву, 4) к Черткову, 5) к Бахметеву, 6) Обещано мне еще письмо к Плещееву.²⁴

Что за письма у вас? С нетерпением жду вашей информации и копий самих писем, ибо нужно заблаговременно сломать нумерацию писем в моем томе. Писать о себе не хочется, ибо мы скоро с вами увидимся на Пушкинской конференции,²⁵ но писем Гаршина жду с самым истерическим нетерпением в ближайшие же дни.

Ваш Юл. Оксман Ленинград, пр. К. Либкнехта, 69,²⁶ кв. 46.

14/II 49 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

Вам и Александру Павловичу²⁷ большое спасибо за внимание, за память, за Уч<еные> Записки. Филологи Саратова прекрасно работают и то и дело выпускают очередной том Записок. Я пока лишь бегло смог просмотреть новый том. Он очень содержателен. В частности, как всегда, солидны Ваши статьи, прекрасно документированы, убедительны и интересны по материалу.²⁸

Полтора месяца для Украины, по долгу украинского ученого, пишу популярную книжку (листов в 6) о... Пушкине (sic!) — к юбилею. Не иронизируйте над дилетантом в этой священной области: нужно было, чтобы Украина тут удовлетворена была не варягами, а своим человеком. Когда напечатают, пришлю Вам.²⁹

Как Вы живете?

Сердечный привет Вам, супруге,³⁰ А<лекса>ндру Павловичу.

Искренне Ваш

Ник. Гудзий

5

<29 июня 1949 года. Саратов>

Дорогой Николай Каллиникович,

спешу поблагодарить вас за книжку о Пушкине,³¹ которую прочел немедленно же. В книжке понравились мне страницы об отношении Пушкина к Украине, о прозе Пушкина (особенно, «Кап<итанской> Дочке»), о «Современнике», о Пушкине и Николае. Вовсе не удовлетворили меня страницы о политической лирике и сатире Пушкина, о «Зеленой Лампе», вообще о Пушкине и декабристах. Не согласен я и с вашей трактовкой Александра I (ну какой же он «крепостник» и где он смотрит на дворянство как на опору трона — см. стр. 13 и 21)? «Noël» вы по старинке связываете (стр. 22) с Варшавской речью, а это ведь писано уже после Ахенского конгресса, после гораздо более красноречивых показателей лицемерия и пустословия царя, чем весенние выступления на сейме (см. дневники Н. И. Тургенева за 1818 г.!).³² Не ясен и адрес книжки. Основные ее части адресованы как будто бы к молодежи, к массовой аудитории, а язык суховат, чувствуется, что автор отбывает повинность, а не воодушевлен своей темой. Я вспоминаю ваши замечательные книжки о Толстом,³³ которые читал еще на Колыме, — вот так нужно говорить и о Пушкине! Но лучшее — враг хорошего! Я невольно сбиваюсь на рецензию, придирчивую, а потому и несправедливую. Ведь книжки Петрова, Мейлаха, Мануйлова — много хуже вашей во всех отношениях — бесцветны, штампованы, примитивны, а претензий-то — как будто Америку открывают в каждой главе! Ну, да бог с ними!..³⁴

Очень соскучился я по вас, дорогой Николай Каллиникович. В прошлом году весною мне не пришлось вас застать в Москве. Авось, застану летом или в сентябре, если буду жив. Эта оговорка отнюдь не кокетство. За последний год я состарился (прежде всего душевно) лет на десять, аннулировав десять лет консервации во льдах дальнего севера.³⁵ Мои надежды на то, что через два-три года я смогу войти в нормальную жизнь, не оправдались. Наоборот, с каждым следующим годом я убеждаюсь, что не закрепляю свои общечеловеческие позиции, а строюсь на трясине. Дело вовсе не в том, что меня «с оглядкою выводят на показ», что мои работы лежат без движения (а написал я в Саратове за два года больше, чем в доброе старое время писал в 10 лет!). Все это пустяки в сравнении с главным — бесперспективностью, неуверенностью даже в завтрашнем дне, который определяется иррациональными факторами, а не моим поведением!³⁶ Простите, если испортил вам несколько минут хорошего настроения. Ваш Сердечный привет Татьяне Львовне и Анне Каллиниковне.³⁷

4/VII 49 <Москва>

Дорогой

Юлиан Григорьевич,

Спасибо Вам дружеское прежде всего за то, что прочли мою дилетантскую книжку о Пушкине, которую я не позволил бы себе писать, будучи в пушкинских делах лишь подмастерьем, если бы к этому меня не обязывал мой украинский академический мундир: нужно было, чтобы от Украины написал о Пушкине не «варяг», а свой человек.³⁸ Написал книжку я меньше чем в 1 1/2 месяца и потому не столь солидно, как мог бы сделать это даже я, не специалист.

С благодарностью принимаю Ваши замечания и возражения и не вступаю относительно их с Вами в спор, а подумаю над Вашими указаниями. С одним лишь я не согласен с Вами — что книжка написана сухо и без любви к тому, о чем писал, для того лишь, чтобы отделаться. Написана она, по-моему, вовсе не сухо, и не плохим языком, но без украшательств и патетики, которых не выношу. Хоть и в большой спешке, написал я книжку con amore,³⁹ потому что Пушкин для меня самый дорогой спутник, самое священное и дорогое в нашей культуре. За него отдам я всю нашу литературу, не исключая и Толстого.

Мне было очень грустно читать пессимистические строчки Вашего письма. Понимаю, что Вы не можете осуществить и десятой доли того, на что Вы способны. Но не падайте, Бога ради, духом. Впереди, мне кажется, — облегчение для литературной братии и какие-то просветы. Особенно замутилась атмосфера в Ленинграде (Гуковский, Азадовский, Эйхенбаум и др.). Но я уверен, и они сядут на свои места. Только что уехал из Москвы М. К. Азадовский, который приехал сюда искать правды и, видимо, кое-чего добьется, хоть Бельчиков, как директор Пушк<инского> дома, не очень идет ему навстречу.⁴⁰

Был на Пушкинских торжествах в Л<енин>гр<аде>, Пскове, Михайловском. Вероятно, на днях придется поехать в Киев и Львов.⁴¹ Где и как буду проводить лето, еще не знаю. Вероятно, в августе буду в Болшево. Искренно буду рад повидаться с Вами.

Мои Вам кланяются. Сердечный привет мой Вам и жене.

Дружески Ваш Ник. Гудзий

7

24/ХII <1951 года. Саратов>

Дорогой Николай Каллиникович,

прочел только что вашу рецензию на книгу Г. Макогоненко о Новикове,⁴² и сразу же захотелось хоть в двух словах сказать вам о том, что давно я не читал ничего более умного и тонкого по линии критических разборов наших литературоведческих монографий.* Да, пожалуй, это именно ваш жанр, которым вы напрасно пренебрегаете. Ведь даже в «Советской Книге» только ваши рецензии стоят на той высоте, которая удовлетворяет специалистов, помогает росту наших филологических кадров, поднимает уровень рядовых читателей.⁴³ Я бы только решительно протестовал против вашей тенденции ограничивать круг ваших разборов книгами по древней литературе. Вы принадлежите к числу тех литературоведов, которые с одинаковым авторитетом могут судить и работы о «Слове о полку Игореве», и разыскания о летописных сводах, и новинки пушкинианы, и академическое издание Гоголя, и литературу о Толстом, и материалы о символистах.⁴⁴ Пожалуй, только вы и остались у нас сейчас самым авторитетным представителем интересов литературоведения как науки. Н. К. Пиксанов⁴⁵ давно и безнадежно потерял свой научный престиж, Д. Д. Благой⁴⁶ им никогда не обладал, А. И. Белецкий⁴⁷ — это профессор элоквенции, широко образованный софист, а не передовой ученый, Н. Л. Бродский⁴⁸ — уже в могиле. Об исследователях камерного типа я не говорю, а В. М. Жирмунский — очень большой ученый — к изучению русской литературы только по временам «прикладывал лапку».⁴⁹ Вот видите, как далеко меня завели впечатления от вашей статьи в «Большевике» о Новикове. Давно прошло то время, когда мое мнение что-нибудь значило хотя бы для моих друзей и учеников, но никак не могу отрешиться от привычки даже в саратовских условиях рассуждать «в общесоюзных масштабах» о судьбах нашей науки. Знаете ли, что я часто отводил душу в письмах к Н. Л. Бродскому и Н. И. Мордовченко, людям, несоизмеримым ни в каком отношении, но которых я очень любил — одного как своего старшего коллегу, горевшего теми же интересами, которыми жил и я, другого — как своего ученика и друга. В этом году я потерял их обоих.⁵⁰ Бесконечно счастлив, что прошлым летом, когда я жил в Переделкине, Ник<олай> Ив<анович> приехал ко мне на три дня из Ленинграда, а у Ник<олая> Леонтьевича я провел вечер в феврале этого года. Вы отдыхали в ту пору в Узком, а потому мне не удалось повидаться с вами.**

Но еще досаднее, что я не видел вас этим летом: я жил под Москвою, часто бывал в городе, но вас не было в Москве. Надеюсь приехать хоть на несколько дней в конце января, авось на этот раз буду счастливее и повидаю вас...

А в Макогоненке вы очень проникновенно определили и его «шуйцу» и «десницу»! В сущности говоря, ведь в Макогоненке ожили все характернейшие черты его учителя. Читая его книгу, я иногда забывал, что это Макогоненко, и хотел спорить с Гуковским. Читая вашу рецензию, я невольно относил ее ко всей школе.

Что же вам сказать о себе? После выхода в свет томов «Лит<ературного> Нас<ледства>», где появились за полными моими подписями, за псевдонимами и даже за чужими именами некоторые из моих работ о Белинском, мне «морально» стало много легче. Две работы о Бел<инском>, которые лежали в Саратовской типографии без движения с 1948 г., пошли в машину и в серед<ине> января, вероятно, выйдут в свет. В ближайшем пушкинско-лермонтовско-гоголевском томе печатаются мои статьи, изъятые в свое время из «Нового мира» и «Звеньев» (в том числе и статья «Пушкин в работе над „Историей Украины“», которая в 1947 г., когда она была набрана для «Звеньев», представляла бы большой интерес, а сейчас как-то потухла, ибо некот<оры>е мои положения утратили интерес новизны и политич<ескую> остроту).⁵¹ Сейчас занимаюсь декабристами. Написал нечто об «Обществе Соед<иненных> Славян», над чем работал ровно 25 лет (а результат — 3 печат<ных> листа).⁵² Для след<ующего> тома «Л<итературного> Н<аследства>» у меня вчерне сделана работа «Полит<ическая> лирика и сатира Пушкина 1817-1820 г.».⁵³ Но хотелось бы это оформить получше, а потому не уверен, что смогу ее сдать в феврале, как требует редакция. Весною исполняется 5 лет со дня моего внедрения в Саратовский университет. Удивительное дело: с каждым годом я чувствовал себя менее прочно, хотя работал лучше и больше. И чем сильнее я располагал к себе студенчество, тем суше относился ко мне ректорат. Хорошо, что мы сейчас все стали разбираться в диалектике!

Сердечный привет Татьяне Львовне и Анне Каллиниковне.

Ваш Юл. Оксман

* Я не могу судить о вашем учебнике древ<ней> лит<ературы> в его новом варианте.⁵⁴ Но Т. М. Акимова,⁵⁵ кот<ора>я ведет у нас древ<нюю> лит<ератур>у, считает это новое издание замечательным по мастерству переделки.

** Но в «Вест<нике> Москов<ского> Универ<ситета>» я прочел вашу статью об «Энеиде» и даже нашел в ней упоминание о моей заметке, кот<ор>ую сам не могу вспомнить!⁵⁶

8

31/ХII 51 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

Сердечно поздравляю Вас с Новым годом и от души желаю Вам счастья, здоровья, всяческих успехов и всяческих нечаянных радостей.

Вы очень обрадовали и очень взволновали меня своей похвалой моей рецензии на книгу Макогоненко. Получить такую похвалу из уст такого образованного и талантливого литературоведа, каким Вы по праву считаетесь, — большая честь и большой импульс для работы. С большим правом Ваши похвалы по моему адресу я мог бы отнести к Вашим работам. Когда два месяца назад я был в Ленинграде и навестил М. К. Азадовского, он очень тепло и уважительно говорил мне о Вашей статье «Переписка Белинского», напечатанной в «Лит<ературном> насл<едстве>», о том, как тонко, с каким прекрасным знанием материала она написана, и я совершенно разделяю его оценку. Думаю, что если бы Вы напечатали все, что у Вас накопилось за многие годы, Вы значительно обогатили бы наши литературоведческие сведения.⁵⁷

О книге Макогоненко я, не желая мешать ему в выдвижении на Сталинскую премию, написал снисходительнее, чем я о ней думаю. В основном книга мне не по душе. Это книга, которой не веришь, потому что она чрезмерно криклива и бьет на эффект. Страсть удивить мир чем-то новым, чему, б<ыть> м<ожет>, не верит и сам автор, характерная черта Макогоненко. Это признак легкомыслия и малой духовной культуры. Мои возражения Макогоненко в «Большевике» значительно сокращены. В этом журнале, рассчитанном на миллионного читателя, пришлось говорить не только о рецензируемой книге, но и о самом Новикове — самые элементарные вещи, что не входило в мою задачу. Поэтому на рассуждения о книге осталось мало места. Пришлось выпустить более детальные соображения о том, что в XVIII в. значило «сочинение» и «сочинитель», защиту Семенникова против упреков по его адресу в формализме⁵⁸ и многое другое. Щадя автора, не упомянул, что он переврал даже общеизвестную цитату из Радищева, которым сам усиленно занимался. Вы правы, что ученик заимствовал многое от своего учителя, притом не лучшее, а, пожалуй, худшее.

Мне было совестно и конфузно — в порядке самокритики читать то, что Вы пишете о моих качествах как литературоведа. Вы, дорогой друг, так преувеличили мои данные, что вогнали меня в краску. Я, например, никогда не ставил себя в один ряд с А. И. Белецким, ученым потрясающей эрудиции в самых разнообразных областях литературы и литературной науки, пожалуй, порой и софиста, но блестящего софиста.

Я очень радуюсь тому, что у Вас так много заготовлено для печати. Как своим успехам, буду радоваться Вашим новым успехам.

А работать нашему брату — литературоведу тяжко. Читали Вы, конечно, разносную и несправедливую статью Рюрикова в «Лит<ературной> газ<ете>» на статью Тихомирова в № 5 Известий ОЛЯ.⁵⁹ Чуть человек попробовал проявить самостоятельность мысли, как его спугнули и накричали на него. Вот Вам спасительная свобода дискуссии! А как тяжело быть редактором моего отдела в «Сов<етской> книге», откуда я уже три года бесплодно пытаюсь уйти! С трудом приходится унимать ретивых разносителей, упрекающих тебя в зажиме критики.

Я был бы необыкновенно рад повидаться с Вами в конце января. Боюсь только, как бы в это время не пришлось выезжать в Киев. Еду туда дней через 6 на сессию АН УССР, а затем ЦК КП (б) У<краины> может вызвать меня на обсуждение макета Истории Украины.⁶⁰ М. б., придется съездить в Л<енин>гр<ад> для защиты В. П. Адриановой-Перетц и Д. С. Лихачева от травли их негодяем Лапицким (меня назначили в комиссию по расследованию этой травли).⁶¹

Самому работать как следует — некогда. Посылаю Вам бандеролью несколько своих печатных работок.⁶² Прошу Вас причитающееся передать А. П. Скафтымову.

Мой искренний привет супруге. Обнимаю Вас

Ваш Н. Гудзий

14.I.52 г. <Саратов>

Дорогой Николай Каллиникович,

очень тронут был вашим новогодним подарком. Перечел еще раз ваши статьи о «Слове» и об «Энеиде» Котляревского и впервые познакомился с вашим сборником о русско-украин<ских> лит<ературных> отношениях.⁶³ Слыхал об этом сборнике что-то еще в начале прошлого года (вероятно, от Полякова), но до сих пор не видал. Вашу статью прочел с большим интересом и пользой для себя — узнал много фактов, которые нужно знать и которые как-то прошли мимо меня (статьи Франко после его выст<уплений> в «Энциклопедии» Брокгауза, фельетоны Нечуй-Левицкого и пр.).⁶⁴ Но зато почти все прочие статьи этого сборника только затемняют историю и вносят полную сумятицу в мозги читателей. Чего стоит уже одна статья о Шевченко и рев<олюционерах>-демократах! Я немножко занимался этой проблемой, а потому могу судить о той галиматье, которая в вашем сборнике выдается за решение вопроса о Белинском и Шевченко.⁶⁵ Учитываю благодетельную роль, которую мог сыграть в обогащении сборника такой бдительный и, я бы сказал, вдумчивый редактор, как Марк великолепный,⁶⁶ но все же за кое-что отвечают и авторы. Я предпочел вовсе изъять из своего обзора писем Белинского главку об отзывах Бел<инского> о Шевченко, чем допустить извращение истины. Кстати, знаете ли вы о моей гипотезе? Если нет, — напомните при свидании. Мне бы очень хотелось послушать вашу критику.⁶⁷

Надеюсь увидеть вас на конференции по литературоведению 28-го января.⁶⁸ Сердечный привет Татьяне Львовне и Анне Каллиниковне.

Ваш Юл. Оксман

Р. S. К новому году я получил привет «Совет<ской> Книги»: В. В. Жданов пожаловал меня лестным упоминанием — старайтесь, мол, молодой человек. — Начальство все видит и когда-ниб<удь> «поощрит».⁶⁹

Р. Б. Дорогой Николай Каллиникович, заработался в последние дни и не имел возможности отнести письма к вам на почту. А тем временем получил ваше письмо, путешествовавшее ровно две недели по Саратову в поисках адресата: вы по ошибке поставили 23 вместо «123» (точно такую же ошибку сделал в своей телеграмме Н. Л. Степанов — уж не он ли вам и адрес мой сообщал?).⁷⁰

Бесконечно тронут вашим письмом в его первой части (пожелания к новому году). Комплиментарную часть не принимаю — не заслужил ее, а не реализованные возможности только растравливают раны — и без того не заживающие.

Все, решительно все, до последних мелочей — из того, что вы говорите сейчас о своем отношении к книжке Макогоненко, я прочел уже в вашей рецензии, хотя звучало это в значительной степени только между строк или заключалось только в интонации. Но разгадал я ваши мысли и настроения правильно — значит, материал для этого был достаточный. Помните, в «Каменном госте»: «Под этим вдовьим черным покрывалом чуть узенькую пятку я заметил» — «Довольно с вас. У вас воображенье в минуту дорисует остальное».⁷¹ Так вот, — эта «узенькая пятка» и вдохновила меня на мысли о вас и на письмо, которое могло показаться вам совсем неожиданным. Эти «узенькие пятки», на мой взгляд, гораздо более шевелят мозги, чем «потрясающая эрудиция» Надеждиных, Сакулиных,⁷² а уж тем более Белецких. Вы знаете, что я всегда очень чтил П. Н. Сакулина, а потому не думайте, что я плохо отношусь к Александру Ивановичу. Но «ученость» его не из тех, которою можно вдумчивого человека «обморочить».

10

20/II 52 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

Ваше письмо в ответ на мое блуждавшее письмо я получил в пору моего трехнедельного сидения в Киеве, куда ездил на очередную большую сессию нашей украинской Академии и где занят был всякими делами по Институту литературы и по другим инстанциям, накопившимися за время моего длительного отсутствия в Киеве.

Не доставляют мне особенного удовольствия поездки мои на Украину, где приходится заниматься не столько делами, сколько всякими поделками (не подделками), отнимающими много времени и сил и не радующи<ми> душу. Меня вот уже больше года сватали усиленно на посаду вице-президента АН УССР, но я самым категорическим образом отказывался всегда от этой славы — не только потому, что принятие такого предложения повлекло бы мой переезд в Киев, что по разным причинам не входит в мои расчеты, но и потому, что считаю себя абсолютно непригодным к административной деятельности, в чем убедился и, надеюсь, убедил других, будучи 4 года деканом сначала в ИФЛИ, а затем в МГУ.⁷³

Как раз в бытность мою в Киеве украинская «Лiтературна газета» напечатала трехподвальную статью, направленную против А. И. Белецкого, взвалив на него обвинения, которых он не заслужил. Верхи как будто не очень одобряют этот демарш «Лiт<ературни> газ<ети>», но удовольствия А. И. доставил он немного и лишний раз доказал ему, какой черной неблагодарностью способны платить люди той республики, для которой так много сделал А<лексан>др Ив<анович>, став для нее своего рода просветителем и шефом всех, добывающих себе степени.⁷⁴ Мне совестно, что я не могу быть ему настоящим помощником по причине своего сидения в Москве и нежелания покидать ее.

А Вы ведь, кажется, во время моего отсутствия были в Москве и даже звонили мне. Уехали Вы назад, что называется, не солоно хлебавши, потому что скандальным образом сорвалось совещание по вопросам литературоведения, на которое Вы, очевидно, и приезжали. Искренно жалею, что уже не в первый раз мы «разминаемся» и что на этот раз нам не удалось свидеться.

Совершенно согласен с Вами в том, что у нас «улучшают историю», фальсифицируя отношения Белинского и Шевченко. На эту тему — в таком же направлении, но дойдя до геркулесовых столбов извращения истины, прислал для сборника об укр<аинско>-русск<их> лит<ературных> связях в свое время статью И. Я. Айзеншток, но я отверг ее по причине ее полной фантастичности.⁷⁵ Сейчас — на Украине — мы готовим второй сборник на ту же тему, значительно больший по объему.⁷⁶

Очень интересно было бы узнать Вашу гипотезу о Белинском и Шевч<енко>, которую, надеюсь, Вы сообщите мне при нашем свидании.

Сам я сейчас работаю плохо и непродуктивно. Очевидно, устал и выдохся. Приготовил лишь главу листов в 6 печ<атных> о Толстом для вузовского учебника по литературе XIX в<ека>.⁷⁷ Гоголем совсем не занимаюсь. Отказался даже ехать к началу марта в Киев, где меня просили прочесть доклад на общем собрании АН УССР на общую тему. А Вы что делаете и как живете?

Искренний привет Вашей супруге. Обнимаю Вас.

Ваш Ник. Гудзий

11

1/III 52 г. <Саратов>

Дорогой Николай Каллиникович,

очень мне грустно, что не застал вас в Москве. Правда, пробыл я на этот раз в ней только 8 дней и совершенно одурел от массы дел, которые все равно не успел переделать, но от попыток объять необъятное до сих пор прийти в себя не могу. Годы, видимо, начинают себя давать знать на всех участках и работы, и личного быта. Очень устаю от лекций, а, главное, после них не могу ничем путным заниматься. Хочется написать что-нибудь поинтереснее для сборника памяти Н. Л. Бродского. Я получил уже два письма от М. К. Добрынина, который меня даже поторапливает. Хочется поэтому узнать, из авторитетных источников, действительно ли этот сборник «на мази» или еще находится в стадии «благих пожеланий». Очень прошу вас быть другом и осведомить меня о положении этого сборника, так как кому же, как не вам быть в курсе этого начинания.⁷⁸

По вашему последнему письму чувствую, что вы очень устали от Киева. Разумеется, большое счастье для вас, что отвертелись от новых «посад», но не могу согласиться с тем, что вы отрицаете всякие возможности административной работы для себя. Для больших постов вовсе не обязательна большая организационная работа — функции общего руководства и представительства — это тоже не малое дело. Но мне кажется, что Вы не созданы для киевских склок, а «потребны на важнейшее».⁷⁹ Но об этом мы с вами еще поговорим, так как имею я некоторые надежды побывать в конце апреля опять в Москве. Кстати, Н. Ф. Бельчиков мне несколько раз говорил о том, что вы тяготитесь «Совет<ской> Книгой». Ни в коем случае не уходите оттуда,⁸⁰ тем более, что вами там очень дорожат (я рекомендовал Бельч<иков>у нескольких своих учеников и товарищей по работе в Сарат<овском> унив<ерситете> для рецензирования книг по истории и литер<атур>е (Пороха, Бугаенко, Покусаева⁸¹ и др.). Но меня самого он приглашает обычно в такой форме, что я не могу не отказаться! Это, впрочем, не мешает нашим дружеским разговорам и даже активной переписке).

Прочел вашу статью в Толстовском сборнике, но ничем эта статья меня не зажгла.⁸² Но сборник полезный, я его читал внимательно, так как у меня лежат две диссертац<ионные> работы о Толстом.

Татьяне Львовне и Анне Каллиниковне самый сердечный поклон.

Ваш Юл. Оксм.

12

6/IV 52 <Московская область>

Дорогой друг, отвечаю на Ваше письмо от 1/111 только сегодня в вагоне, увозящем меня в Киев для 1) участия в совещании ЦК КП (б) У<краины> по обсуждению нового макета Истории Украины (не украинской литературы), т. к. я состою членом правительственной комиссии по этому делу, 2) для доклада на сессии АН УССР на тему «Русско-украинские литературные связи в свете учения Ленина и Сталина по национальному вопросу». Все это на меня свалилось внезапно и доклад придется писать в Киеве, не такими раскоряками, какими пишу сейчас в трясущемся международном вагоне, трясущемся так же, как трясется международная обстановка по воле тех, кому не по душе плавное, спокойное движение к нормальному человеческому бытию.

Не писал Вам раньше, потому что был задерган паршивой суетой житейской, напрягавшей мои нервы до крайности. Пришлось, между прочим, съездить в Ленинград для того, чтобы по просьбе бюро ОЛЯ АН СССР принять участие в работе комиссии, созданной для спасения В. П. Адриановой-Перетц и Д. С. Лихачева от негодяя, некоего Лапицкого, непрерывно занимающегося их травлей при попустительстве многоликого Бельчикова. Все, что мог, сделал, но нервы обоих травимых, кажется, не успокоил.⁸³

Не послушался Вашего совета и вчера куда следует послал категорическое заявление о своем отказе от обязанностей редактора отдела литературы и искусства в «Сов<етской> книге». Будучи изнасилован, хотя и сделал все, все возможное, чтобы смягчить и обделика<тнить> несправедливые упреки редакторам VI тома соч<инений> Гоголя — Жданову и Зайденшнур, ставши невольным соучастником нарушения авторских прав внушающего мне полное доверие по своей научной квалификации и научной честности Покусаева, и предвидя возможности дальнейших, тревожащих мою совесть компромиссов, я не чувствую себя в силах в дальнейшем руководить отделом.⁸⁴ Все это между нами. При свидании поговорим об этом. Через две недели я собираюсь вернуться в Москву и, если Вы приедете к нам в конце апреля, мы, наконец, свидимся, чего я душевно, искренно желаю.

Ничего не могу сказать Вам о состоянии сборника памяти Н. Л. Бродского. Сегодня Д. Д. Благой сказал мне, что за последнее время о нем ничего не слыхал. Сам я еще не дал для сборника статьи. Впрочем, все, видимо, зависит от нас. Если подберется идейный материал, сборник выйдет в свет.

Мой сердечный привет Вашей супруге. Вас крепко обнимаю.

Ваш Н. Гудзий

13

15/II 53 <Москва> Дорогой

Юлиан Григорьевич!

Сердечное Вам спасибо за то, что Вы в числе трех авторов прислали мне сборник статей о Белинском. А<лександ>ра Павл<овича>⁸⁵ поблагодарите особо, как поблагодарил Вас, а Е. И. Покусаеву, с которым знаком только <нрзб.>, прошу передать мою благодарность Вас.

Вы рассказывали мне содержание Вашей статьи о письме Белинского к Гоголю и открыли мне глаза на многое такое, что не могло прийти мне в голову и что, кроме Вас, никому другому в голову не приходило. Теперь Вы приобщаете к Вашим разысканиям читателя, который получит, как получил и я, очень питательную пищу от Вашей статьи. Только Ваша большущая эрудиция и знание и понимание, где и как нужно искать материалы и как следует их осмысливать, дали возможность появиться в свет такой прекрасной статье. Поздравляю Вас!

Свежа и интересна по материалу и по наблюдениям и Ваша вторая статья, с которой я успел пока ознакомиться лишь очень бегло, как и с прочими статьями сборника.⁸⁶

Как Вам живется, дорогой друг? Я слыхал, что, с одной стороны, Вами дорожат в Саратове, с другой — ввиду того, что вовремя прозевали официально утвердить Вас в профессорском звании, Вы чуть ли не переведены на преподавательскую ставку. Так ли это? Если так, то это черт знает что такое.⁸⁷

Сам я пребываю в каждодневной суете и в постоянном ощущении нехватки времени для того, чтобы делать что-нибудь нужное. Разрываюсь между Москвой и Киевом, и там и тут делаю утомительную, но невидную работу. Немало времени затратил на подготовку 5-го издания моего учебника,⁸⁸ а вот за небольшую книгу о Толстом никак не могу приняться вплотную.⁸⁹ На Украине редактирую ряд изданий, в том числе историю украинской литературы,⁹⁰ которую боятся выпустить в свет, и академическое издание писем Шевченко, в которых в большом количестве попадаются такие перлы по части «москалей» и «казаков» и «казакской» мовы, что не знаешь, как со всем этим быть. Университет торопит с написанием статей по истории Московского университета⁹¹ в связи с близящимся двухсотлетним юбилеем, бюро ОЛЯ просит выступить с развернутым докладом о работе сектора древней литературы Пушкинского дома,⁹² и ко всему тому — диссертации, дипломные работы и всякое другое в том же роде. Да и жена болеет вот уже почти полгода гипертонией.

Вероятно, и у Вас не веселее, но Вы все же успеваете писать капитальные работы. Кстати в № 3 «Нов<ого> мира» появится моя (и В. А. Жданова) статья по вопросам текстологии, которая может стать casus belli с Виноградовым, да и не только с ним одним.⁹³

Сердечный Вам привет. Поклон жене.

Ваш Ник. Гудзий

14

4/IV <1953 года. Саратов> Дорогой Николай Каллиникович!

До сих пор не поблагодарил вас за ваше дружеское и сердечное письмо, которое вы прислали мне под впечатлением сборника о Белинском. Все ждал выхода в свет мартовской книжки «Нов<ого> Мира», чтобы откликнуться на обещанную вами статью.⁹⁴ Март был в этом году исключительно тяжелым, перевернувшим жизнь всех нас.⁹⁵ Мой сейсмограф особенно в этом отношении чуток, хотя дальше чем на шесть-семь месяцев никогда не загадываю, живу, как «птицы небесные», — без ориентации на «завтрашний день». Самое утешительное в моем быту — твердое сознание, что хуже, конечно, не будет, а все прочее — от лукавого. «День пережил — и слава Богу!»⁹⁶ Но тот день, в который получил, наконец, задержавшуюся книжку журнала, был хорошим днем. Вашу работу читал как «стихотворение в прозе» — исключительно тонко, убедительно, богато конкретным материалом! Без вас В. А. Жданов, конечно, не справился бы с той задачей, которая стояла (да и продолжает стоять) перед каждым, кто рискует взять на себя общую трактовку вопросов текстологии после прошлогодней дискуссии. Говорю об этом безапелляционно потому, что я прочел в первом семестре этого года курс «основ текстологии» (первый раз в жизни). Не успел до конца продумать все те выводы, которые наметились в связи с вашей статьей, как в речи Фадеева почувствовал возможность и некоторых оргвыводов, предвосхищающих всякую дискуссию на эти темы. Во всяком случае, беспрецедентно использование в столь ответственном выступлении, каким является речь верховного комиссара по делам литературы, не конкретного материала статьи, а тех скрытых тенденций, которые в ней якобы заложены. Хочется все-таки думать, что это гром не из тучи.⁹⁷ Не может же один Онуфриев⁹⁸ поставить на голову все то, что с такими трудностями завоевывалось советской текстологией в теч<ение> трех десятков лет. Однако текстологич<еское> совещание надо бы отложить — в ближайшие месяцы не ощущаю никакой почвы для свободной дискуссии в недрах Отд<еления> Яз<ыка> и Литературы Ак<адемии> Наук.⁹⁹

Читаю в этом семестре курс «Истории рус<ской> критики». Когда-то читал в Ленингр<адском> унив<ерситете> историю журналистики,¹⁰⁰ несколько лет подряд читаю уже в Саратове спец<иальный> курс «Белинский и его время», но «Ист<ория> рус<ской> крит<ики>» — это еще сложнее сейчас, чем курс текстологии! Подводных камней — бездна, материал — необъятен, внимание слушателей обострено сверх всякой меры. Но в связи с этим курсом я прочел (и широко использовал!) вашу старую статью «Гоголь — критик Пушкина» (Чтения в общ<естве> Нестора летописца, 1914 г.). Умоляю вас вернуться к этой работе — она очень нужна и материал в ней собран очень интересный.¹⁰¹ Если этого не сделаете вы сами, то, конечно, вас перепишет какой-нибудь шустрый кандидат филол<огических> наук. Разумеется, очень хотелось бы чуть взять шире — не только Пушкина, но и все то, что Гоголь говорил печатно о рус<ской> литературе. Ведь это интереснейшая страница истории рус<ской> критики, затронутая только вами. Вы же скажете и о том, о чем промолчал Гоголь в 1846 г. (напр., о Тютчеве, о декабристской лирике).¹⁰² Так вот, видите, о чем думают старухи, когда им не спится!¹⁰³ Прерываю письмо, так как принесли газету с сенсационными новостями... Прочел — и подумал о том, что безработную Л. Ф. Тимашук сейчас т. Онуфриев может пригласить на руководящую работу в Инст<итут> Мир<овой> Литер<атуры>, если Бельчиков не перехватит эту стерву в аппарат «Сов<етской> Книги».¹⁰⁴ Будьте здоровы и благополучны.

Весь ваш Ю. О.

15

24/IV 53 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич!

Сердечное Вам спасибо за Ваш похвальный отзыв о моей и Жданова статье. Ваше суждение, как авторитетного и многоопытного текстолога, мне особенно дорого, хотя, правду говоря, в статье нет никаких открытий и изобретений и высказаны в ней элементарные, азбучные истины. Вы знаете всю предысторию нашего текстологического выступления и больше, чем другие, понимаете подкладку тех выпадов против двух авторов, которые не ограничиваются выступлением Фадеева, а имели печатное продолжение в «Сов<етской> книге» (Онуфриев) и в «Правде» (С. Петров).¹⁰⁵ Ни меня, никого вообще эти выступления не взволновали; напротив, я только слыхал сочувственные отклики на статью, но стыдно то, что русский писатель обнаруживает (не в первый раз) такое самоуверенное невежество и прибегает к аргументам типа «quos ego». Следом за ним идут лица, которые читали Пушкина, Грибоедова, Гоголя и делают вид, что усвоили их уроки добропорядочности и самоуважения. Ну, наплевать на все это. Я и мой соавтор обратились с письмом в авторитетные инстанции с просьбой разъяснить нам, в чем мы неправы, и с указанием на то, как извратили наши оппоненты смысл и существо нашей статьи.¹⁰⁶

Спасибо Вам и за похвалу моей юношеской статьи «Гоголь — критик Пушкина». Едва ли мне удастся вернуться к теме и к статье, имеющей сорокалетнюю давность! Мне нужно было бы заняться по-настоящему Толстым и некоторыми вопросами древнерусской литературы, но и для этого положительно нет времени. Много его отнимает у меня университет, для которого, помимо педагогической работы, нужно писать статьи по истории изучения в Моск<овском> У<ниверсите>те русской литературы (в связи с близящимся юбилеем МГУ). Немало сил отнимает у меня и Украина. Вы не представляете себе, сколь головоломной задачей является написание и редактирование курса истории украинской литературы. Мы все еще не выходим из состояния макетности. На несколько макетов было много десятков отзывов и отдельных лиц, и коллективов, и комиссий, вплоть до Комиссии ЦК КП Украины. Сейчас продолжаем штопку курса, для чего мне приходится выезжать в Киев и для чего там придется провести еще, как и в прошлом году, часть лета, чтобы завершить дело (я фактически являюсь руководящим редактором).

Что же касается расширения темы статьи о Гоголе-критике, то не о всем так легко тут говорить, как об оценках Гоголем Пушкина. В ряде высказываний Гоголя (о Державине, Языкове и др.) есть много такого, что перекликается с другими статьями «Переписки с друзьями».¹⁰⁷

Как Вам живется теперь? Как обставлены Вы материально? Форсируете ли Ваше юридическое оформление?¹⁰⁸ Как здоровье?

Мне нужно было бы уйти на пенсию, чтобы иметь возможность работать, но не хватает духу заявить об этом своем законном желании. На факультете у нас до 4-го апреля обстановка в известном смысле была не очень здоровая.¹⁰⁹ Не знаю, как будет дальше.

Шлю Вам сердечный и дружеский привет. Жене прошу кланяться. Когда будете в Москве? Очень хотелось бы с Вами повидаться.

Ваш Н. Гудзий

16

18/V 53 <Саратов>

Дорогой Николай Каллиникович,

приехав из Москвы, застал у себя на письменном столе ваше письмо. В Москве пробыл неделю, не столько по делам, сколько желая своими глазами посмотреть весеннюю столицу и получить зарядку хотя бы на ближайшие месяцы. Был, конечно, и в Переделкине, где от Корнея Ивановича¹¹⁰ узнал, что и вы разбили свои летние шатры в кругу многих наших общих друзей и знакомых. Я чуть было и сам не стал переделкинцем, сняв комнату с балконом у вокзального мостика. Даже задаток дал, но так как и жена моя решила отдыхать в этом году под Москвою, то пришлось снять настоящую дачу в Подрезкове, а моя комната остается пока в резерве. Но, разумеется, рассчитываю бывать в Переделкине часто, а потому откладываю до свидания с вами и разговоры, не умещающиеся в рамки письма. Очень был труден для меня и этот год, и предыдущий. По совести говоря, на Колыме было морально, а под конец и материально — много легче, чем в Саратове. Среди чукчей, нищих и обездоленных, вшивых и безграмотных, было гораздо более подлинно интеллигентных людей, чем среди саратовских профессоров и доцентов, больше похожих на фашистских полицаев, чем на русских ученых.* В конце концов я вышел «победителем» из боев с ними, но навсегда, вероятно, утратил вкус и к работе, и к борьбе, и даже к людям: «Скучно на этом свете, господа!»¹¹¹ Бельчиковы, Онуфриевы и Мейлахи блаженствуют на свете...¹¹²

Поездка в Москву меня не столько утешила, сколько разболтала. До сих пор не могу прийти в себя, ничего не делаю сверх обязательных лекций и экзаменов, перечитываю Л. Н. Толстого и перебираю старые бумаги. Весна в этом году у нас чудесная — бурно разлилась Волга, буйно цветет сирень. Боже мой, какая отвратительная вещь старость! «Лишь юности и красоты поклонником быть должен гений».¹¹³ Но ведь мало быть только «поклонником»! Ученикам Маркса, Энгельса, Ленина не может импонировать созерцательный фейербаховский материализм. Мы за диалектику, — не знаю как вы! Предвкушаю удовольствие от встреч с вами в Переделкине. Сердечный привет Татьяне Львовне.

Ваш Ю. О.

* Я имею в виду заправил, а не скромных филологов и историков!

17 Дорогой

Николай Каллиникович,

наша встреча в Переделкине, на которую я очень рассчитывал, не состоялась. Мы с женою приехали в Переделкино на 20 и 21 августа (кажется, не ошибаюсь в числах). Первый день прогостили у Кавериных, повидались с Чуковскими, а второй день хотели посвятить вам и Андрониковым. Послали к вам девушку условиться о часах встречи, но узнали, что вы в Москве, на совещании каком-то по Толстовскому юбилею.¹¹⁴ А 24-го нам пришлось уже садиться в Саратовский поезд. Так мы и не закончили нашего короткого первого разговора (на след<ующее> утро поднялся проливной дождь и мы сбежали из Переделкина на первой случайной машине, не успев даже предупредить своих хозяев об отъезде). А поговорить хотелось о многом — я был в Абрамцеве у Виноградовых,¹¹⁵ потом у нас был дважды Бельчиков, затем меня приглашали в Инст<итут> Мировой Литер<атуры> по поводу предстоящей текстологич<еской> конференции¹¹⁶ и т. д. и т. п.

Посылаю вам автореферат моей заочной аспирантки Э. Н. Аламдаровой.¹¹⁷ Девица способная и знающая, но устроиться ей удалось только в Сураж. Ваше отчество она переврала — не сердитесь на нее!

Будьте здоровы!

Сердечный привет Татьяне Львовне.

Ваш Юл. Оксман

28/VIII <1953 года. Саратов>

18

7/IX 53 <Москва>

Дорогой

Юлиан Григорьевич!

Сегодня мне передали от К. И. Чуковского Ваше письмо и автореферат

Вашей аспирантки. При случае поблагодарите ее за внимание.¹¹⁸

Очень жалею, что не повидался с Вами и с Вашей супругой как следует в Переделкино. Я до бесчувствия замучен Толстым. Как-нибудь расскажу Вам, как писалась, редактировалась моя статья в одном ответственном журнале и как создавали ее язык. 9-го выступаю в Колон<ном> зале, затем в Ясной Поляне и Туле, затем в Киеве.¹¹⁹

Сердечный привет супруге и Вам.

Ваш Н. Гудзий

19

24/II 54 г. <Саратов>

Дорогой Николай Каллиникович,

спасибо большое за память — с большим интересом перелистал новое издание вашего учебника «Ист<ория> древней литературы»,¹²⁰ лучшего, конечно, из всех учебников, которые были созданы по литературе (разумеется, не только древней) за весь советский период нашей истории. Позавидовал Татьяне Мих<айловне> Акимовой, которой пришлось отдать вашу лекцию «Л. Н. Толстой». Надеюсь у вас выклянчить ее в Москве, если не достану на складе «Знания»: в Саратове эта брошюра так и не появилась.¹²¹

Не писал вам только потому, что с месяца на месяц откладывается текстол<огическое> совещание, на котором обязательно хочу быть и с которым невольно связывается поездка в середине учеб<ного> года в Москву. Очень рассчитываю «поговорить» на этом совещании о новейших так называемых академических изданиях наших классиков, не уступающих ни в чем только... массовым однотомникам. Так, напр<имер>, новое изд<ание> Белинского, при сравнении, оказалось лишь немногим хуже трехтомника, сколоченного под фирмой полупокойного Головенченко.¹²² Я имею в виду не только высоту теорет<ического> и истор<ического> уровня комментат<орского> аппарата, но даже масштабы последнего. А тексты? Даже «Лит<ературные> Мечт<ания>», имеющие только один первоисточник текста — печат<ную> пуб<ликацию> в «Молве» — усечены впервые за 90 лет! Отдел «иных редакций и вариантов» вообще упразднен, а в отдел примечаний въехал на белом коне наш общий друг Н. Ф. Бельчиков и решительно уже «упразднил науку», как таковую! Знаете ли вы, что по особой инструкции для участников этого «издания» советские исследователи Белинского были вообще изъяты из употребления (за исключением умерших), а потому составители томов (в этом отношении особую рьяность проявила почтеннейшая Вера Степановна¹²³) освободили себя от обязанности читать даже «Лит<ературное> Насл<едство>».¹²⁴ Представляете себе, что получилось, т. е. какая степень архаики в аппарате! А ошибок конкретных я насчитал в среднем от 3 до 5 на каждую комментируемую статью.¹²⁵ Надеялся хорошо рассмешить участников совещания, но выход в свет шестого тома «Мейлах и его современники», выдаваемого подписчикам вместо акад<емической> «Ист<ории> рус<ской> лит<ературы>»,¹²⁶ побил все рекорды невежества, глупости и нахальства.¹²⁷

Надеюсь, что вы здоровы и благополучны!

Ваш Юл. Оксман

Сердечный привет Татьяне Львовне и Анне Каллиниковне.

20

15/Х <1954 года. Саратов> Дорогой Николай Каллиникович,

несколько раз собирался вам писать этим летом, но, не зная вашего летнего адреса, так и не сделал этого. В конце июня вам звонил, но вас дома не оказалось, а Татьяна Львовна была, видимо, в таком настроении, что я не рискнул лишний раз ее беспокоить.* Жили мы под Москвою, в Подрезкове, до 15 сентября. Жили скучновато, но отдохнули хорошо. Никогда в жизни я так долго не бездельничал. Но на будущий год надо придумать какие-то более эффективные методы использования лета. Хочется мне посмотреть Калининградские места, старый Кенигсберг, а для этого придется пожить где-нибудь в Прибалтике, чтобы проще было с машиной. Мы еще не Степановы (чуть было не написал — «Мы не греки и не римляне»¹²⁸), а тем более не Благие, а потому и вопрос о машине как-то воздействует на решение географических проблем в советских хотя бы масштабах.

Из Москвы я писал своим саратовским друзьям, чтобы вам своевременно выслали том трудов нашей кафедры, посвященный предстоящему Съезду писателей. Несмотря на то, что сам я ничего в этом томе не напечатал, но стоил он мне гораздо больше и времени, и энергии, чем самая трудная собственная статья.¹²⁹ И не только потому, что в этом томе печатались статьи моих учениц, но и оттого, что на меня свалилась вся редакторская работа из-за полного абсентеизма А. П. Скафтымова, отсутствия Е. И. Покусаева¹³⁰ и беспомощности в издательских делах прочих коллег. Разумеется, никто этого не оценит, никому наш сборник не нужен (кроме авторов включенных в него статей), никто его не отметит, но «долг прежде всего» — нужно честно делать то дело, к которому мы приставлены, не взирая на лица (а тем более свиные рыла) наших уважаемых «власть имущих» товарищей и коллег.

Вы, конечно, помните, что в первых числах ноября должен быть отмечен юбилей А. И. Белецкого.¹³¹ Мне очень бы хотелось, чтобы наш университет как-то откликнулся на эту дату, а потому прошу вас держать меня в курсе всего того, что предполагается в связи с этим юбилеем в Киеве. Не думаю, чтобы чествование носило государственный характер (то ли дело В. В. Виноградов!¹³²), но для меня это и не обязательно.

В конце октября у нас состоится защита диссертации М. П. Громова «Становление реализма Л. Н. Толстого». Мне придется быть оппонентом, так как я хотел помочь этому юноше и обещал ему ускоренную защиту в Саратове, рассчитывая на А. П. Скафтымова, а последний не захотел даже взглянуть на работу. Вот и попал я как «кур во щи»! Очень меня интересует ваше мнение и об этой диссертации, и об ее авторе.¹³³ Чувствую я себя плоховато, т. е. далеко не так, как обязаны себя чувствовать люди нашего возраста после четырехмесячного легкого быта и дачного отдыха (в этом году я с 1 мая по 15 сентября числился то в командировке, то в отпуске). Работоспособность — ничтожная, продуктивности — никакой. Конечно, дело не в одном диабете, а и в «настроениях», мешающих нормальному жизнеощущению.¹³⁴ Ну, а вы, дорогой друг, как функционируете?

Сердечный привет Татьяне Львовне и вам и от Ант<онины> Петровны и меня.

Ваш Юл. Окс.

* В этих строках нет и тени упрека. Я ведь очень чту Татьяну Львовну и знаю, как ее надо сейчас беречь.

21

28/Х 54 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич!

Спасибо Вам за то, что вспомнили меня, помнящего Вас всегда тепло и преданно.

Живу я совсем неважно. Летом вовсе не отдыхал. Месяц прожил в доме творчества, очень скромном и аскетическом, но располагающем к работе — в Голицыне, в 40 клм. от Москвы. Там без устали писал большую статью для факультетского сборника об изучении русской литературы в Московском университете от его основания до 1917 (в связи с близящимся его 200-летним юбилеем; до этого для общеуниверситетского сборника написал статью об общем литературоведении за тот же период для общеуниверситетской истории Моск<овского> ун<иверситета>). Всего за этот месяц и за последующий в Москве написал свыше 7 листов. Кроме того, написал отдельную брошюру о Тихонравове с подробной библиографией (листа 3 й).¹³⁵ Татьяна Льв<овна> отдыхала на Рижском взморье, в писательском доме, в Дубултах. Приехала она в начале сентября окрепшей и довольно бодрой. Но вот больше месяца назад на нее свалилась двойная книжная лестница, ударила ее в голову и причинила ей сильные боли в голове и в спине. Ни невропатологи, ни терапевты не догадались сделать рентгеновский снимок, несмотря на то, что Т. Л. жаловалась на сильную боль в спине, а когда я вернулся из Севастополя, куда ездил на неделю — на сессию отделения обществ<енных> наук АН УССР в связи с празднованием 100-летия обороны Севастополя, то застал Т. Л. привязанной лямками к столбикам, прибитым к ее постели: сделанный, наконец, рентгеновский снимок обнаружил «компрессивный» перелом у нее позвоночника! Придется Т. Л. пролежать еще не менее месяца, а затем — в корсете — еще около месяца ходить или лежать, но не садиться. Если прибавить к этой травме гипертонию Т. Л. и желудочные непорядки, то можете себе представить, каково ее состояние и каково настроение. Трудно представить себе что-нибудь более мрачное, чем то, что характеризует настроение Т. Л.

Как ни тяжело мне оставлять ее и как ни невесело у меня на душе, я в воскресенье собираюсь дней на пять лететь в Киев, где я 2 ноября выступаю с докладом об А. И. Белецком на его юбилее, извещение о котором Вы, конечно, получили, и где у меня и помимо этого масса дел, тем более что я давно там не был.

Теща М. П. Громова Л. П. Жак¹³⁶ прислала мне автореферат его диссертации с просьбой дать о нем отзыв, но крайняя занятость, суета домашняя помешали мне выполнить ее просьбу. С авторефератом я познакомился и, судя по нему, думаю, что диссертация содержательная и дельная. Сегодня, кажется, состоялась ее защита. Мысленно поздравляю автора с удачным исходом диспута.

От Т. М. Акимовой я получил очередной том Ученых записок Вашего университета и поблагодарил ее за внимание. Как хорошо работает Ваш факультет и какую большую долю вносите Вы в эту работу! Вам следует быть оптимистом, несмотря на Ваши недомогания и на плохое настроение, хотя бы потому, что сами Вы в своих исследованиях так плодотворно работаете и так тонко, как дай Бог каждому из нас!

Несколько дней назад был у меня вернувшийся Переверзев, пока еще не обосновавшийся в Москве, но надеющийся на это.¹³⁷

Сердечный привет Антонине Петровне и Вам от меня и от Татьяны Львовны. Она благодарит Вас за теплые Ваши слова о ней.

Душевно Ваш

Н. Гудзий

22

<Февраль 1955 года. Москва>

ДОРОГОГО ДРУГА, ТАЛАНТЛИВОГО УЧЕНОГО ЮЛИАНА ГРИГОРЬЕВИЧА ГОРЯЧО ПОЗДРАВЛЯЮ С ЕГО ЮБИЛЕЙНЫМ ПРАЗДНИКОМ.¹³⁸ ЖЕЛАЮ ДОЛГОЛЕТИЯ, ПРЕУСПЕЯНИЯ В ТВОРЧЕСКОЙ РАБОТЕ = ГУДЗИЙ

23

17/III <1955 года. Саратов>

Дорогой

Николай Каллиникович!

Приношу глубокую благодарность за ваш сердечный привет. Вы, конечно, успели давно привыкнуть к своему 60-летнему возрасту, а мне все это внове и очень неуютно. «Неуютно» — чисто в психологическом отношении, предрасполагая к какой-то мнительности и настороженности, но авось обойдется.

В январе-феврале прожил с женою в Ленинграде, куда поехал под предлогом конференции по обсуждению проспекта «Ист<ории> рус<ской> критики»,¹³⁹ но поехал бы и без всякого предлога. Две недели промелькнули как сон — в трудах, в спорах, в веселых встречах с<о> старыми друзьями и молодыми учениками и даже ученицами. Это и был для меня настоящий «юбилей», т. е. настоящая жизнь, дополненная и расцвеченная воспоминаниями. Не могу жаловаться и на официальное «чествование» — оно проведено было на большую ногу, совсем не по Саратовским масштабам. Я и сам не думал, что столь огромное число лиц и учреждений захочет выразить свое положительное отношение к еще вчерашнему каторжнику. Но из колеи все это меня выбило, и давно уже ничего не пишу, не выполняя самых неотложных обязательств.¹⁴⁰

Сегодня утром прочел вашу статью в защиту А. Оришина. Так как я уже примерно с месяц тому назад написал пострадавшему почти все то, что сейчас так хорошо сказали вы, могу только порадоваться такому совпадению наших мнений.¹⁴¹

Низкий поклон Татьяне Львовне от Антонины Петровны и меня. Был бы счастлив получить от Вас хотя бы открыточку с информацией о ваших делах и состоянии здоровья.

Весь ваш Ю.

24

3/IV 55 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

Я сердечно рад, что Ваше юбилейное чествование прошло так исключительно тепло и торжественно, как оно прошло. Вы заслужили в полной мере горячую отзывчивость на Ваш праздник — заслужили в гораздо большей мере, чем многие другие юбиляры — и как ученый, и как личность — незаурядный и незаурядная. А Ваше шестидесятилетие пусть Вас не смущает: это расцвет мужского возраста, сулящий во всех отношениях самые разнообразные возможности, удачи, достижения, завоевания, победы, радости. Мне вот через месяц стукнет 68! Это гораздо серьезнее и значительно менее утешительно, но и мне не хочется думать об угрозах, связанных с этой цифрой, хотя я все более озабочен судьбой своей библиотеки, картин, огромного количества писем — после наступления своего небытия.¹⁴²

Неделю назад вернулся из Киева, где пробыл около 10-ти дней в связи с сессией Ак<адемии> наук Украины и в связи со своими украинскими делами. Моя заметка в «Литературной газете» произвела на киевлян самое благоприятное впечатление как предупреждение безответственным наездникам, к тому же достаточно невежественным. Заметку эту я написал по просьбе «Лит<ературной> газеты». Ни Оришина (от которого получил благодарственное письмо), ни книжки его, ни статьи Ищука (декана филологич<еского> ф<акульте>та Киевского у<ниверсите>та!) я не знал до тех пор, пока мне не были присланы материалы «Литературной газеты».

В Киеве живется и работается довольно уныло. Там всего боятся и даже академические «полные» собрания сочинений печатают с изъятиями и купюрами. Будучи редактором тома с письмами Шевченка, я до сих пор не могу добиться того, чтобы в акад<емическом> изд<ании> было напечатано 1-е письмо Шевч<енко> (к его брату) 1839 г., давно уже много раз печатавшееся и пугающее тем, что Шевч<енко> просит брата, чтобы он писал ему не «московською мовою, а рiдною», бо «москалi чужi люди...».¹⁴³

Вы, вероятно, уже знаете о скандальной истории, в которую попали Александров, Еголин, Кружков, С. Петров и др. Еголина исключили из партии, уволили из Университета и из И<нститу>та мировой литературы, имя его снимается отовсюду. Не приложу ума, как он мог затесаться в эту грязную историю, и не представляю себе, как физически и нравственно переживает он всю эту встряску.¹⁴⁴

Татьяна Льв<овна> на днях вернулась из санатории, из Болшева, где она провела больше 2-х месяцев, но состояние ее здоровья все еще неважно. Я устал до чертиков и плохо работаю. У жены гипертония, а у меня гипотония — верхнее 100, нижнее — 60!

А проспект ист<ории> русск<ой> критики произвел на меня очень неважное впечатление.¹⁴⁵

Мой сердечный привет Антонине Петровне и Вам от меня и от Татьяны Льв<овны>.

Душевно Ваш

Н. Гудзий

25 30/I 56 <Саратов> Дорогой

Николай Каллиникович,

давно не видел вас — скажу прямо: очень соскучился и в последнее время часто вспоминаю вас, даже спорю иногда мысленно с вами. Все это хорошие признаки — значит, я в самом деле люблю вас или, что то же самое — чувствую потребность во встречах с вами и эту «потребность» (или необходимость) люблю (сентенция эта заимствована из воспоминаний вдовы Драйзера, очень умной женщины, которая говорит о том, что мною написано, гораздо лучше).¹⁴⁶ Хотел было писать вам, но узнал, что вы где-то в Англии. Потом об этом же прочел в «Литер<атурной> Газете»,¹⁴⁷ а писать уже было трудно — навалила работа всякая, да так придавила, что и света божьего второй месяц не вижу. 2-го февраля еду с Антониной Петровной в Ленинград на месяц — опять не отдыхать, а работать.¹⁴⁸ В Москве задержимся дня три,* но один из них уйдет на Переделкино, а остальные два будут, видимо, перегружены всякими делами настолько, что едва ли вас увижу — вы ведь тоже не праздношатающийся энтузиаст, чтобы выбивать вас из колеи в любое время. Встретимся, значит, в марте, в первых числах, когда буду возвращаться в Саратов. Вы, вероятно, слыхали, что я собираюсь перебираться осенью в Москву. Это замысел серьезный, хотя внутренней необходимости в переезде не ощущаю. Здесь меня давно уже не обижают, дают волю быть самим собою, не перегружают работой, охотно отпускают в любое время года в командировки — чего же нам боле? А всякого рода договоров на любые работы по линии Госиздата или Совет<ского> Писателя — могу иметь сколько угодно и не выезжая отсюда. И все-таки как странно гнить на саратовском кладбище, хотя чем лучше Ваганьково — право не знаю.¹⁴⁹ Не думайте, что я впал в мизантропию, — наоборот — «каков я прежде был, таков и ныне я»,¹⁵⁰ что даже несколько претенциозно на 62 году жизни!

Большое спасибо за университетский сборник о Толстом.** Я его успел пока что только перелистать, а прочел лишь умную работу Л. Д. Опульскойо «Воскресении». В статье Безруковой больше, к сожалению, от нашего Страхова, чем от вас. Н. Я. Соловей¹⁵¹ — не совсем «натуральный», как говаривал покойный А. Н. Толстой. Но в общем и целом — все свежо и интересно, особенно после того, как набьешь оскомину словоблудием какого-нибудь Ермилова или Мясникова.¹⁵² Не радует, впрочем, и Бурсов — имею в виду последний том «Учен<ых> Зап<исок> ЛГУ», где великолепную статью о поэзии 5060-х годов напечатал И. Г. Ямпольский.¹⁵³ А 16 февраля предстоит мне быть офиц<иальным> оппонентом на защите докторской диссертации С. А. Рейсера.¹⁵⁴ При случае пришлю Вам свой отзыв о диссертации Макогоненко. Отзыв, как и все отзывы, довольно скучен, но заключительная его часть не лишена интереса — я и писал ее с расчетом «на публику», невзирая на лица, почти «во все колокола».¹⁵⁵ В феврале выйдет в Ленинграде мой новый однотомник Рылеева — издание массовое, но все рукописные тексты и датировки сделаны заново, отменяя моего же Рылеева 1934 г. в «Биб<лиотеке> поэта».¹⁵⁶ В «Ежегоднике Сарат<овского> Гос<ударственного> Унив<ерситета>», кот<оры>й своевременно вам пришлется, печатаю проспект своей работы о Пушкине и Радищеве. Но более интересна в этом ежегоднике продукция моих саратов<ских> учеников.¹⁵⁷ Вижу, что расхвастался свыше меры — надо кончать. Сердечный привет Татьяне Львовне и вам от нас обоих.

Ваш Юл. Оксм.

* Жить будем у Кавериных на Лаврушинском, под Благими.¹⁵⁸

** Мелькает мысль, чтобы в «Известия ОЛЯ» написала бы рецензию на этот сборник наша И. В. Чуприна, очень умная и тонкая девушка.¹⁵⁹

26

3/IV 56 <Саратов>

Дорогой Николай Каллиникович,

так мы и не встретились в Москве. Уехав в Переделкино, я почувствовал такую безмерную усталость и от Ленинграда, и от Москвы, что не мог вернуться в город — как предполагал. К тому же у меня был еще и сердечный припадок — я просидел на трех заседаниях в Инст<итуте> Мировой Литературы и понял, что в Москве мне не житье.¹⁶⁰ Когда меня спросил кто-то — какое впечатление произвел на меня Институт «de visu», я ответил (перефразируя, кажется, Шкловского), что чувствовал себя в этом узилище как еще живая чернобурая лиса в меховом магазине.¹⁶¹ Ну и до чего выветрились там все эти шкуры и шкурки бывших зверей!

Надо встретиться на юбилее Бушмина (то бишь Пушкинского Дома!). А заодно и 60-летие Мих<аила> Павловича.¹⁶²

Весь ваш Ю. О.

27

11/IV 56 <Москва> Дорогой

Юлиан Григорьевич!

Сердечно благодарю Вас и прошу передать мою благодарность прочим товарищам — за присылку мне очередного номера саратовских ученых записок,¹⁶³ оценить которые пока смог только по их оглавлению. Спасибо Вам и за оттиски Ваших статей, одну из которых (рецензию на орловский тургеневский сборник) я своевременно прочел с большой пользой для себя, лишний раз убедившись в большущей Вашей начитанности и методологической строгости.¹⁶⁴

Очень жалею, искренно жалею, что нам не удалось повидаться с Вами в Москве. Было бы о чем поговорить! Да еще с таким интересным и милым собеседником, как Вы!

Две недели назад на полсуток ездил в Ленинград в качестве официального оппонента по диссертации Малышева (защита прошла прекрасно),¹⁶⁵ а через неделю участвовал в обсуждении 1-го тома никому не нужного трехтомника, возможно, дальше 1-го тома и не имеющего шансов увидеть свет.¹⁶⁶

Очень убыточно для Москвы и для литературоведческой науки Ваше разочарование в Москве и предпочтение ей более тихого и спокойного жития в Саратове. Позавчера под моим председательством происходило заседание комиссии по обследованию «Литературного наследства» с целью создать благоприятные условия для работы издания — в связи с близящимся его 25-летием. Вот бы Вам войти в редколлегию «Лит<ературного> наследства»! Как много Вы могли бы сделать для него!¹⁶⁷

Крепко Вас обнимаю!

Приезжайте все-таки в Москву на совсем.

Ваш Н. Гудзий

28

Глубокоуважаемый

Николай Каллиникович!

Кафедра русской литературы СГУ, подготовляя к печати очередной том своих «Ученых записок» и посвящая его профессору Александру Павловичу Скафтымову, в связи с сорокалетием его научной и литературной деятельности, просит вас принять участие в этом томе.¹⁶⁸

Статью просим представить к 1 июля с. г. Желательный размер — до одного печатного листа.

Юл. Оксман

24 апреля

1956 г. <Саратов>Е. Покусаев

29

16/V 56 <Москва>

Дорогой

Юлиан Григорьевич!

Сердечное спасибо Вам и участникам сборника,¹⁶⁹ присланного мне, подписавшим свои фамилии под очень тронувшей меня дарственной надписью. Будучи предельно занят чтением дипломных и курсовых работ, я не успел как следует освоить материал его, но убежден в том, что филологический ф<акульте>т Саратовского университета ведет большую исследовательскую работу и, как всегда, в первых рядах стоите Вы с Вашим богатством знаний и всегда интересными и новыми разысканиями. Не откладываю ответа на Вашу посылку до детального ознакомления со сборником, т. к. тороплюсь сообщить Вам адрес А. И. Белецкого: Киев, Никольско-Ботаническая, 14, кв. 9.

У меня в данное время нет готовых статей, которые соответствовали интересам А. П. Скафтымова, которого глубоко уважаю и ценю как ученого, но я мог прислать к указанному Вами сроку статью о русско-украинских культурных связях кончая XVIII веком. Боюсь только, что такая статья не подойдет для задуманного сборника. Дайте мне знать, так ли это.

Нас, как и вас, взволновало самоубийство Фадеева. Дополнительных причин самоубийства, кроме объявленных в газетах, мы не знаем, а они, вероятно, были и связаны были с переоценкой ценностей. Застрелился он (выстрел в сердце) в воскресенье в 2 часа дня в Переделкине, у себя на даче, оставив несколько писем, содержание которых нам, конечно, неизвестно. В последнее время он, говорят, не пил.¹⁷⁰

Завтра открывается совещание членов комитета славяноведения в связи с предстоящим съездом в 1958 г. Приехали Мазон, Якобсон, Белич, Стендер-Петерсен, Гавранек, Э. Хилл (Кембридж) и др. Собираюсь бывать на совещаниях.¹⁷¹

Крепко жму Вашу руку.

Душевно ВашНик. Гудзий

(Продолжение следует)