DOI: 10.31860/0131-6095-2020-3-153-164

© Л. В. Соколова

ИСТОРИЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ И ОСОБЕННОСТИ ПАМЯТНИКОВ КУЛИКОВСКОГО ЦИКЛА

Важное значение Куликовской битвы, состоявшейся 640 лет назад между войском Мамая и объединенными русскими полками, возглавляемыми московским великим князем Дмитрием Ивановичем, осознавали уже ее современники и их близкие потомки. Об этом свидетельствует создание целого ряда древнерусских произведений, образующих так называемый Куликовский цикл. Это летописные повествования о битве (краткая летописная заметка, летописный рассказ, летописная повесть), «Сказание о Мамаевом побоище» и «Задонщина». Произведения эти, известные в разных редакциях и вариантах, различны по своему жанру, целям, содержанию и объему сообщаемой информации. По вопросам взаимоотношений памятников Куликовского цикла, их датировки и по большинству других проблем единого мнения не существует. Споры обусловлены прежде всего сложностью текстологических связей как между памятниками, составляющими весь цикл, так и между их редакциями и вариантами. Между тем четкое представление о взаимоотношении памятников Куликовского цикла чрезвычайно важно для понимания того, как складывался этот цикл, какие задачи, цели ставил автор каждого из произведений, в каком из них впервые появились те или иные сообщения. Именно этим вызвана необходимость комплексного рассмотрения всего цикла в целом, чему и посвящена настоящая статья. В ней предлагается новый взгляд на последовательность возникновения памятников Куликовского цикла.

Исследование летописных памятников Куликовского цикла¹ привело нас к выводу, что краткая заметка о состоявшемся сражении на Куликовом поле была включена под 1380 годом в московский великокняжеский летописец Дмитрия Донского (предполагаемый «Летописец великий русский», завершавшийся, очевидно, 1392 годом).² В 80-е годы XIV века, вероятно до смерти Дмитрия Донского (1389), в его окружении была создана как самостоятельное (внелетописное) произведение не дошедшая до нас в превоначальном виде повесть (назовем ее Внелетописная повесть о Куликовской битве), довольно подробно рассказывавшая о происходивших в 1380 году событиях. Рассказ о Куликовской битве в своде 1408 года (отраженном в сгоревшей Троицкой летописи) является сводным текстом: краткая заметка, читавшаяся в «Летописце великом русском», была дополнена некоторыми сообщениями, заимствованными из Внелетописной повести о Куликовской битве.³ А в свод митрополита Фотия 1418 года была включена уже сама Внелетописная повесть о Куликовской битве, при этом существенно отредактированная.⁴ Этот текст известен нам как «Летописная повесть о Куликовской битве», читающаяся в восходящих к своду Фотия Софийской I летописи, Новгородской IV летописи и во второй подборке Новгородской Карамзинской летописи.

Если рассказ в летописном своде 1408 года (Троицкой летописи) носил информационный характер, сжато рассказывал о приходе Мамая, о выступлении к Дону московского князя Дмитрия Ивановича и о битве, то «Летописная повесть о Куликовской битве», а также «Сказание о Мамаевом побоище» и «Задонщина» являются литературными текстами, написанными с определенными политическими целями. Л. В. Черепнин проанализировал различия в освещении событий разных произведений о Куликовской битве и отметил, что на характер этих повествований наложили свой отпечаток разные политические тенденции в среде русской знати.⁵ Рассмотрим поочередно три литературных памятника Куликовского цикла: «Летописную повесть о Куликовской битве», «Сказание о Мамаевом побоище» и «Задонщину». Именно в таком хронологическом порядке появились, по нашему мнению, эти произведения.

Повесть о Куликовской битве

О недошедшем тексте Внелетописной повести о Куликовской битве мы можем судить лишь по «Летописной повести», в которой, однако, обнаруживаются значительные редакторские добавления, о чем пойдет речь далее. Если вычленить их, то с определенной долей условности можно восстановить первоначальный текст, созданный в окружении Дмитрия Донского. В нем довольно подробно освещались события 1380 года. Сообщалась причина прихода Мамая на Русь, говорилось о его союзе с литовским князем Ягайло. Далее рассказывалось о сборе русского войска, о благословении Дмитрия Ивановича на битву коломенским епископом Герасимом (местоблюстителем Московского митрополичьего престола в 1379-1381 годах), о маршруте русского войска к месту сражения. Указывалось, что князь Владимир Андреевич и воевода Тимофей Васильевич позднее выехали из Москвы и присоединились к русскому войску у Оки, уточнялось, что Дмитрий Иванович «со своим двором» переправился через Оку не в воскресенье, как все войско, а в понедельник. Назывались точные даты, даже часы сражения. В Повести говорилось об участии в походе литовских князей — братьев Ольгердовичей, о спорах в окружении Дмитрия Донского по поводу того, следует переходить Дон или нет, описывалась битва, назывались имена убитых русских князей и воевод. Все эти сведения выглядят достоверными, полученными от участников похода. В заключение сообщалось о событиях, произошедших после битвы: об ограблении рязанцами русских воинов, возвращавшихся с битвы, и пленении некоторых из них, о реакции на это Дмитрия Ивановича, о судьбе Мамая, о воцарении в Орде Тохтамыша, о поездке к нему русских послов с дарами.

Основным литературным источником Внелетописной повести, ближайшим образцом ее литературной формы была Повесть об Александре Невском.⁶ Целью создания Внелетописной повести было рассказать о событиях 1380 года и прославить первую большую победу над ордынцами объединенного русского войска во главе с московским великим князем Дмитрием Ивановичем. По этой причине подчеркивался масштаб Куликовской битвы, говорилось (вероятно, преувеличенно) о многочисленности войска Дмитрия Донского: в Коломне собралось 100 000 и 50 000 воинов, — «от начала миру не бывала такова сила руских князей и воеводъ местных, яко же при сем князи».⁷ Автор Повести акцентирует ожесточенность битвы, ее исключительность: «И бысть сеча зла и велика и брань крепка, трусъ великъ зело, яко же от начала миру спча не была такова великим княземьруским, яко же сему великому князю всеа Руси».⁸

В Повести особо отмечается храбрость и мужество князя Дмитрия Ивановича, организатора похода против Мамая. Сообщается, что начал он сражение в Сторожевом полку, который первым вступил в бой, а потом, «не долго попустя», отъехал в Великий полк.⁹ После перечисления имен убитых на поле битвы русских князей и воевод автор Повести пишет, что у великого князя «в(е)сь доспехъ его битъ и язвен, но на тѣлеси его не беше язвы ни коея же, а бился с тотары в лице, ставъ напреди, на первом суиме. О сем убо мнози князи и воеводы многажды глаголаше ему: „Княже, господине! Не ставися напреди битися, но назади или криле, или негде въ опришнемь месте“. Он же отвещевааше им: „Да како азъ възглаголю: «Братьаа моа, да потягнем вси съ единого», — а самъ лице свое почну крыти и хоронитися назади? Не могу в том быти, но хощу яко же словом, такожде и делом напереди всех и пред всими главу свою положити за свою братью и за вся крестьяны, да и прочьи, то видевше, приимут съ усердием дрьзновение“. Да яко же рече, и тако сътвори: бьяшеся с тотары тогда, ставъ напреди всех. А елико одесную и ошюю его дружину его биша, самого же въкругъ оступиша около, аки вода многа обаполы, и многа ударениа ударишася по главе его и по плещема его и по утроба его, но от всех сих Богъ заступил его въ день брани щитом истинным и оружеем благоволениа осенилъ есть над главою его, десницею своею защитил его, и рукою крепкою и мышцею высокою Богъ избавилъ есть, укрепивый его, и тако промежи ратными многыми цел съхраненъ бысть».¹⁰

Подобно другим древнерусским произведениям о нашествиях на Русь иноплеменников, в Повести приход Мамая объясняется карой за грехи: «Се же бысть грех ради наших: въоружаются на ны иноплеменници, да быхом ся отступили от своих неправдъ, от братоненавидениа, и от сребролюбиа, и в неправду судящих, и от насильа. Нъ милосердъ бо есть Богъ чловеколюбець: не до конца прогневается на ны, ни въ веки враждуеть».¹¹

Проведенный нами текстологический анализ «Летописной повести» показывает, что ее составитель внес существенные дополнения в свой протограф — Внелетописную повесть.

Во-первых, это несколько вставок, касающихся действий Олега Рязанского. Автор «Летописной повести» гневно обличает рязанского князя Олега Ивановича как союзника Мамая, якобы посылавшего ему на помощь свои «силы». Он сравнивает Олега с Иудой и Святополком Окаянным, предрекает рязанскому князю Божью кару за его измену.

Учитывая гневные выпады против Олега Рязанского, некоторые исследователи полагали, что «Летописная повесть» написана при жизни Олега (ум. 1402). Указав на «крайне страстный, негодующий тон повествования», «в высшей степени резкую характеристику Олега», а также на фразу о посмертном суде («придетъ ему день Господень в судъ»), А. Марков высказал мысль, что Повесть написана еще при жизни Олега, т. е. до июня 1402 года.¹² С тем, что об Олеге повествуется как о живом и еще опасном противнике, согласились А. А. Шахматов, М. Н. Тихомиров, С. Н. Азбелев, А. К. Зайцев.

Однако текстологический анализ «Летописной повести» приводит к выводу, что все фрагменты об Олеге (за исключением одного, читающегося в эпилоге) — позднейшие вставки в текст Внелетописной повести.¹³ Как представляется, в авторском тексте Внелетописной повести упоминалось лишь о том, что Олег Рязанский грабил и брал в плен воинов Дмитрия Донского, возвращавшихся домой по землям Рязанского княжества. Этот факт зафиксирован в договоре («Докончании») Дмитрия Ивановича с Олегом Рязанским 6 августа 1381 года, где говорится о необходимости возвращения пленных.¹⁴ В первоначальную фразу о грабеже и взятии воинов в плен позднее (в предполагаемом нами Дополненном виде Внелетописной повести) было внесено сообщение о посылке Олегом на помощь Мамаю своей «силы», читающееся и в «Летописной повести»:¹⁵ «Пов’Ьдаша князю великому, что князь Олегъ Рязаньский [посылалъ Мамаю на помощь свою силу, а самъ] на р’ѣк’ѣ пер’ѣм’ѣталъ мостъ, а кто по’ѣхалъ с Доновьскаго побоища домов сквозь его отчину, Рязаньскую землю, боляре или слуги, а тѣх вел’ѣлъ имати и грабити и нагих пущати».¹⁶

Фраза о действиях Олега Рязанского после битвы была, с внесенным добавлением, заимствована в рассказ о битве, читающийся в своде 1408 года, следовательно, вставка о посылке Олегом войск Мамаю сделана до этого времени.

Читавшееся в протографе «Летописной повести» сообщение о действиях Олега после битвы, в том числе о посылке им своего войска Мамаю, и послужило, вероятно, побудительным мотивом для составителя «Летописной повести» обвинить рязанского князя в союзе с Мамаем и внести в текст вымышленные эпизоды о его действиях до и во время битвы.

Фрагментами об Олеге Рязанском составитель «Летописной повести» значительно усилил ее публицистичность.¹⁷ Страстными обвинениями рязанского князя в предательстве русских интересов, пособничестве врагам Русской земли читателю внушалась мысль о необходимости объединения всех русских князей перед общим врагом. При этом автор создал риторическое восхваление Дмитрия Ивановича, который, выступая защитником Русской земли, «не убоялся» выступить против трех врагов: «поганого» Мамая, литовского князя Ягайло и «поборника бессерменьского» Олега Рязанского, «не снабдевшего своего крестьяньства»: «О, кр’ѣпкыа и твердыа дерзости мужество! О, како не убояся, ни усумняся толика множества народа ратных? Ибо въсташа на нь три земли, три рати: первое — тотарьскаа, второе — литовьскаа, третьее — рязаньскаа. Но обаче всѣх сих не убояся, никако же не устрашися, но, еже к Богу в’ѣрою въоружився...».¹⁸

Еще одной вставкой в первоначальный, внелетописный текст Повести является сообщение «Летописной повести» о благословенной грамоте Сергия Радонежского. По «Летописной повести», когда князь Дмитрий подошел к Дону, ему была вручена грамота от Сергия Радонежского, содержавшая благословение на битву с Мамаем. На вставку указывает противоречие в тексте «Летописной повести», возникшее в результате вставки.¹⁹ Эта легенда имела важное общественно-политическое значение для своего времени: она убеждала, что Сергий Радонежский своим духовным авторитетом оправдывал и благословлял выступление русских князей против ордынцев, тем самым побуждая к дальнейшей борьбе за независимость Руси от Орды.

Есть основания полагать, что присутствующие в «Летописной повести» риторические пассажи, а также пространные молитвы и благочестивые рассуждения Дмитрия Ивановича тоже внесены в текст воинской Внелетописной повести при включении ее в свод Фотия 1418 года, поскольку отмеченные особенности являются характерной чертой этого митрополичьего свода.²⁰

Последовательно проведенная мысль о том, что победа одержана русскими благодаря вмешательству небесных сил, молитвы к которым возносил Дмитрий Иванович, риторический характер вставок в «Летописную повесть», искусное использование ее составителем фразеологии псалмов и цитат из других библейских книг позволяют видеть в нем профессионального церковного писателя. Столь же искусное составление своего текста из фразеологии псалмов и риторические пассажи находим в Житии Стефана Пермского, написанном монахом Троицкого монастыря Епифанием Премудрым.

Если учесть также вставку составителя «Летописной повести» о благословляющей грамоте игумена Троицкого монастыря Сергия Радонежского (учителя Епифания Премудрого), полученной Дмитрием Донским перед переправой через Дон, то есть основание предполагать, что составителем «Летописной повести о Куликовской битве» был именно Епифаний Премудрый, создавший распространенную, риторическую по стилю редакцию ранее существовавшей Внелетописной повести о Куликовской битве, т. е. «Летописную повесть».²¹

Свод 1418 года определенно связывается с именами и деятельностью митрополита Фотия и Епифания Премудрого. Г. М. Прохоров считал, что Епифаний Премудрый до самой смерти «мог служить своим пером <...> митрополиту Фотию»,²² выполняя его заказы, в том числе с написанием целого ряда повестей для летописного свода 1418 года. «Литературные достоинства „Свода 1418 г.“ в первую очередь определялись, — по словам А. Г. Боброва, — вкладом именно этого писателя (Епифания Премудрого. — Л. С.)».²³ Все повести, впервые читающиеся в этом своде и, как полагают исследователи, написанные или отредактированные для него, объединяет общий риторический стиль. Прохоров обосновал предположение, высказанное ранее А. В. Соловьевым, что «Слово о житии и преставлении великаго князя Дмитрия Ивановича», включенное в свод Фотия под 1389 годом, создано Епифанием Премудрым.²⁴ В числе повестей, подготовленных для летописного свода 1418 года, называлась и «Летописная повесть о Куликовской битве».²⁵ Однако, учитывая, что в тексте «Летописной повести» нами обнаружены позднейшие вставки, больше оснований полагать, что Епифаний Премудрый не написал, а отредактировал в характерном для него риторическом стиле ранее существовавшую Внелетописную повесть о Куликовской битве, созданную, вероятно, при жизни Дмитрия Донского, в 80-е годы XIV века.

На то, что «Летописная повесть» принадлежит перу Епифания Премудрого, косвенным образом указывают и некоторые библейские цитаты в ней, присутствующие и в произведениях Епифания Премудрого. Приведем лишь два примера. Риторический фрагмент «плач Мамая» заимствован составителем «Летописной повести» из апокрифа «Слово на Рождество Христово о пришествии волхвов», на что указала В. П. Адрианова-Перетц.²⁶ Показательно, что этот же фрагмент был использован в «Слове о житии и о преставлении великаго князя Дмитрия Ивановича, царя Русьскаго», тоже включенном в свод Фотия 1418 года и написанном, как предполагается, Епифанием Премудрым. В эпизоде прощания с воинами в «Летописной повести» упоминается плач Рахили о детях своих (Иер. 31: 15), сравнение с плачем Рахили присутствует и в Епифаниевском Житии Стефана Пермского, в Плаче Церкви Пермской. «Летописная повесть» неоднократно перерабатывалась, текст ее одними летописцами сокращался, а другими расширялся.²⁷ Так, составитель Новгородской летописи Дубровского расширил «Летописную повесть» заимствованиями из «Сказания о Мамаевом побоище».²⁸

Сказание о Мамаевом побоище

Следующим по времени произведением о Куликовской битве было, с нашей точки зрения, «Сказание о Мамаевом побоище». Это произведение значительно больше по объему, чем «Летописная повесть», в нем много новых фактов.²⁹ «Сказание» охотно переписывалось, дошло более 100 списков этого произведения. Оно сохранилось в нескольких редакциях, наиболее ранними являются Основная, Летописная, Киприановская, Распространенная.³⁰

Несколькими исследователями уже высказывалась мысль, что «Сказание» создано после «Летописной повести» и на ее основе.³¹ М. А. Салмина указала на целый ряд сюжетных совпадений в «Летописной повести» и «Сказании», сделав вывод: «...оба памятника настолько близки друг другу и в сюжетной линии, и в композиционном построении, и в обращении к одним и тем же фактам, к одним и тем же мотивам, что представляется несомненным — или эти памятники влияли друг на друга, или они восходили к одному источнику».³² Исследователь привела также шесть примеров текстуальной зависимости «Сказания» Основной редакции от «Летописной повести» и пришла к выводу, что между памятниками прямая связь, а именно — «Сказание» создано на основе «Летописной повести».³³ Л. А. Дмитриев, признавая, что в «Сказании» и в «Летописной повести» действительно много общего в освещении и интерпретации фактов, тем не менее полагал, что попытки М. А. Салминой доказать текстуальную зависимость между обоими памятниками являются неубедительными, и считал более обоснованным высказанное А. А. Шахматовым соображение, что оба памятника пользовались каким-то общим источником.³⁴ По мнению Б. М. Клосса, «перекличка образов, композиционной структуры, отдельных фрагментов текста „Сказания“ и Летописной повести настолько бросается в глаза, что предполагать их независимое происхождение невозможно».³⁵ Исследователь полагает, что автор «Сказания» пользовался списком «Летописной повести», входящей в Софийскую I летопись старшего извода. Но к сожалению, он привел лишь один пример большей текстологической близости «Сказания» к Софийской I летописи старшего извода, нежели к Новгородской IV летописи.³⁶

«Сказание», на наш взгляд, написано не просто позже «Летописной повести» — оно полемизирует с ней. Если в «Летописной повести» великий князь московский Дмитрий Иванович, в соответствии с традицией, является, по сути дела, единственным героем битвы,³⁷ то в «Сказании» активно действуют и другие герои. Более того, роль Дмитрия Ивановича в сражении автор «Сказания» сознательно искажает. Поэтому нельзя, по нашему мнению, согласиться с утверждением Л. А. Дмитриева, что Дмитрий Донской — главный герой «Сказания», что он изображен идеальным князем, мудрым государственным деятелем и опытным полководцем, что автор подчеркивает его личную доблесть и мужество,³⁸ что «Сказание» — «это не только рассказ о битве с татарами, но своего рода панегирик великому князю московскому, приближающийся к агиографическим похвалам», что публицистической задачей «Сказания» было «показать первенство великого князя московского».³⁹ Правы, как представляется, М. Н. Тихомиров,⁴⁰ Л. В. Черепнин⁴¹ и Р. Г. Скрынников,⁴² увидевшие в «Сказании» руку недоброжелателей московского великого князя Дмитрия Ивановича. По «Сказанию», Дмитрий Иванович, по сути дела, отказался от руководства сражением. Перед началом битвы Михаил Андреевич Бренко (Бренок) обменялся с Дмитрием Ивановичем доспехами и конем и занял место великого князя под его «чермным» стягом. Это обстоятельство вынуждает читателя предположить, что именно он, боярин и воевода, и командовал русским войском в начале великой битвы с татарами за рекой Доном. В «Сказании» затем подчеркнуто, что под княжеским знаменем и погиб Михаил Андреевич «за великого князя», — по сути дела, вместо него. Л. В. Черепнин полагал, что ранение, заставившее Дмитрия Ивановича фактически выбыть из строя в часы боя, было использовано врагами Московского княжества из числа русских правителей (исследователь назвал рязанского и тверского князей) и противниками Дмитрия Донского из числа московских и не московских бояр для его опорочения. Но скорее всего, никакого ранения Дмитрия Ивановича не было. Созданная в его окружении и для его прославления «Летописная повесть» говорит о том, что великий князь не был ранен, и не потому, что оберегал себя (он сражался в первых рядах), а потому, что Бог охранял его. Версия о ранении изобретена автором «Сказания», чтобы приуменьшить роль Дмитрия Ивановича в битве и показать героическую роль других участников сражения.

Принижая роль Дмитрия Ивановича в победе на Куликовом поле и даже выставляя его в невыгодном свете, автор «Сказания» всячески подчеркивает роль в битве его двоюродного брата, второго лица в московском княжеском доме Владимира Андреевича Серпуховского. В отличие от «Летописной повести о Куликовской битве», где имя Владимира Серпуховского названо всего четыре раза с упоминанием при этом и «всех князей русских»,⁴³ в «Сказании» имя Владимира Серпуховского постоянно фигурирует рядом с именем Дмитрия Ивановича. По «Сказанию», Владимир Андреевич возглавляет Засадный полк, благодаря которому произошел перелом в битве и татары обратились в бегство. Именно полк Владимира Андреевича преследует воинов Мамая до их стана. Возвратившись же на поле битвы, Владимир Андреевич «стал на костях» под княжеским знаменем, по сути дела как выигравший сражение князь, за которым осталось поле битвы. При этом Владимир Андреевич «не обрел брата своего», великого князя Дмитрия Ивановича. Он расспрашивает о нем и узнает, что видели его сражавшимся с четырьмя «печенегами», а потом — раненым, идущим пешим с поля битвы. Князя Дмитрия долго ищут и наконец находят его «бита велми» в дубраве, «отдыхающа под сеченым деревом». Владимир Андреевич сообщает великому князю о победе и поздравляет его с честью победителя, по праву принадлежащей, как вытекает из «Сказания», ему самому.

Рядом с Дмитрием Ивановичем, затмевая его, в «Сказании» выступает не только его двоюродный брат Владимир Андреевич Серпуховской, но и братья жены Владимира Андреевича Елены — литовские князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, а также опытный воевода Дмитрий Боброк Волынский, «уряжающий полки» перед битвой и, по сути дела, командующий Засадным полком, решившим исход сражения (именно он удерживает Владимира Андреевича от преждевременного вступления в бой и указывает ему, когда нужно ринуться в битву). Участию братьев Ольгердовичей в походе на Мамая придается большое значение: их присоединение к войску Дмитрия описывается как из ряда вон выходящее событие. Приводится авторское обоснование отъезда братьев от отца (при том что Ольгердовичи к этому времени уже были на службе у московского князя), между братьями происходит обмен посланиями, в которых говорится о важности защиты христианства, обосновывается этим выступление сыновей против отца и т. д. Весть о приезде Ольгердовичей к Дону великий князь посылает в Москву митрополиту Киприану, который по этому поводу повелел «сугубо молитву творити день и нощь к вседръжителю Богу». Известие об их прибытии отправлено и в обитель игумена Сергия, и к великой княгине Евдокии, которая в молитвах возносит благодарение Богу. Если в «Летописной повести» при обсуждении вопроса о целесообразности переправы через Дон решительным сторонником мнения о необходимости перейти Дон выступает великий князь, произносящий пылкую речь (по мнению Черепнина, «здесь налицо определенная политическая тенденция, вообще характерная для Летописной повести, — изобразить весь поход как предприятие княжеское»),⁴⁴ то по «Сказанию» вопрос о переходе на другую сторону Дона был решен после того, как в необходимости этого убедили московского князя литовские князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи: переправившись через Дон, воины лишат себя пути к отступлению и им придется либо победить, либо умереть. После возвращения в Москву сам Дмитрий Иванович с почетом провожает братьев восвояси.

Для создания нужного представления о героях сражения на Дону автор «Сказания» сознательно допускает анахронизмы, в частности, заменяет имя литовского князя Ягайло, готовившегося выступить на стороне Мамая, именем его отца Ольгерда, умершего за три года до Куликовской битвы. Называя союзником Мамая Ольгерда, который несколько раз нападал на Москву и слыл опасным врагом, автор «Сказания», по мнению Дмитриева, подчеркивал силу и мощь московского князя.⁴⁵ Существовала, вероятно, и более важная причина намеренной замены имени: это позволяло составителю «Сказания» обосновать мысль о том, что защита христианства оправдывала выступление сыновей против отца. Данный тезис подчеркивается в «Сказании» ссылками на Священное Писание.

Этот и другие анахронизмы «Сказания» (включение в число персонажей митрополита Киприана, которого в 1380 году не было в Москве, а также сообщение о том, что великий князь перед походом молился перед иконой Владимирской Богоматери, перенесенной из Владимира в Москву лишь в 1395 году, во время движения на Русь войск Тимура) указаны и объяснены в работах Дмитриева.⁴⁶

Многие эпизоды «Сказания» справедливо вызывают у исследователей сомнение в их достоверности. Это и рассказ о посещении Дмитрием Ивановичем Троицкого монастыря, и сведение о благословенной грамоте Сергия Радонежского, доставленной московскому великому князю перед переправой через Дон,⁴⁷ и эпизод с переодеванием Дмитрия Ивановича,⁴⁸ и эпический эпизод поединка Пересвета с Челубеем (или «печенегом»).⁴⁹ Не всем ученым кажется реалистичной и история с Засадным полком под руководством Владимира Андреевича и Дмитрия Волынского, призванная возвысить их роль в сражении на Дону.⁵⁰ (Ранее в «Сказании» вслед за «Летописной повестью» сказано, что при уряжении полков в Коломне Владимир был поставлен во главе полка Правой руки, как и полагалось ему по статусу⁵¹).

Перечисленные фрагменты «Сказания» являются плодом вымысла его автора и носят литературный характер. Источником фрагментов о Сергии Радонежском послужили «Летописная повесть о Куликовской битве» и Житие Сергия Радонежского, а эпизоды с переодеванием князя, с Засадным полком и др. навеяны, по мнению А. Е. Петрова, «Сербской Александрией», с которой автор был, несомненно, знаком.⁵² Эпизод поединка Пересвета с ордынским богатырем заставляет вспомнить о «Повести временных лет», где эпизоды поединков перед битвой встречаются дважды.

Исходя из того, как изображены автором «Сказания» участники Куликовской битвы, А. А. Шахматов⁵³ и другие исследователи предполагали, что автор «Сказания» был связан с удельным князем Владимиром Андреевичем и его родственниками — литовскими князьями Ольгердовичами. Ученые привели убедительные аргументы в пользу того, что «Сказание» создано в Троицком монастыре, расположенном на землях княжества Владимира Серпуховского, который делал богатые вклады в монастырь.⁵⁴ Этим объясняется и повествование о Сергии Радонежском, и рассказ о монахах этого монастыря, Пересвете и Осляби, принявших участие в битве по благословению Сергия Радонежского.

По поводу того, когда было написано «Сказание», сейчас существуют три основные точки зрения. Дмитриев⁵⁵ и Скрынников⁵⁶ датировали «Сказание» первой третью XV века, Кучкин⁵⁷ и Клосс⁵⁸ — почти на сто лет позднее, началом или первой третью XVI века. Петров относит составление «Сказания» к последнему десятилетию XV века.⁵⁹ Аргументы сторонников позднего происхождения «Сказания» рассмотрены нами в специальной статье.⁶⁰

Исследование памятников Куликовского цикла привело нас к выводу, что «Сказание» было создано в 1440-е годы или в самом начале 1450-х годов. Нижней границей является время создания Четвертой Пахомиевской редакции Жития Сергия Радонежского (она датируется Б. М. Клоссом 1444-1445 годами⁶¹). В Четвертой редакции Жития, а вслед за ней в «Сказании» соединились два эпизода: эпизод приезда Дмитрия Ивановича в Троицкий монастырь к Сергию за благословением на битву с Мамаем (читающийся в Первой Пахомиевской редакции; в Житии он краток) и эпизод с благословенной грамотой (заимствованный Пахомием в Житие из «Летописной повести»).⁶²Причем, по «Сказанию», Дмитрий Иванович получает благословенную грамоту, как и в Житии Сергия, непосредственно перед битвой (в «Летописной повести» — перед переходом через Дон).

До сих пор многие исследователи уверены, что «Сказание» создано после «Задонщины», поскольку в нем есть вставки из последней. Однако, как показывает проведенный нами текстологический анализ «Сказания», этих вставок не было в авторском тексте, они внесены позднейшими редакторами.⁶³ Напротив, есть основание считать, что «Сказание» создано до «Задонщины», в которой содержатся туманные намеки на события, о которых подробно повествуется в «Сказании». Кроме того, некоторые фрагменты «Сказания» первичны по отношению к параллельным фрагментам «Задонщины».⁶⁴Следовательно, «Сказание» не могло быть написано позже 1475 года, которым датируется список «Задонщины», переписанный Ефросином Белозерским. Если учесть, что «Задонщина» была создана, скорее всего, не позднее 1453-го (года падения Константинополя),⁶⁵ то составление «Сказания» можно ограничить 1444/1445-1453 годами.

Учитывая то, что «Сказание о Мамаевом побоище», по всей вероятности, написано в Троицком монастыре в 1445-1453 годах, можно предположить, что его автором был Пахомий Серб, пребывавший в Троицком монастыре (в первый период) с 1440 до 1459 года. В 1440-1445 годах он трудился над Житием Сергия Радонежского и создал несколько редакций этого произведения. Проблеме атрибуции «Сказания» мы посвятим специальную работу.⁶⁶

Итак, «Сказание о Мамаевом побоище», в основу которого положена «Летописная повесть о Куликовской битве», полемизирует с ней, дает иное, нежели «Летописная повесть», представление о роли в Куликовской битве ее участников.

Заключительным произведением Куликовского цикла была, с нашей точки зрения, «Задонщина». Она была создана, по нашему мнению, книжником, знакомым и с «Летописной повестью», и со «Сказанием». «Задонщина» по своей идее, своему замыслу существенно отличается и от «Летописной повести», и от «Сказания».

По догадке Д. С. Лихачева, «центральная идея „Задонщины“ — идея реванша». Именно этим объяснялось, по мнению ученого, обращение ее автора к «Слову о полку Игореве», а не простым подражанием его стилю. В сближении событий прошлого и настоящего — «пафос исторического замысла» «Задонщины».⁶⁷

Однако автор «Задонщины» пишет свое произведение не с целью рассказать о Мамаевом побоище или прославить того или иного участника Куликовской битвы — он создает публицистическое произведение, в котором события 1380 года оцениваются с государственных позиций. Его задача — вдохновить русских на окончательное свержение ордынского ига. Автор «Задонщины» стремится изобразить Куликовскую битву как общерусское предприятие, поэтому считает нужным объяснить, почему новгородцы не смогли принять участие в сражении, и умолчать «об измене» русского князя Олега Рязанского, чтобы не нарушать картину единодушия русских князей.

Все произведения Куликовского цикла за исключением его заключительного звена — Краткой редакции «Задонщины», известной по списку, переписанному Ефросином в 1475 году, незадолго до 100-летия сражения с Мамаем, — описывают Куликовскую битву как несомненную и очень важную победу объединенного русского войска над Мамаем. Явные свидетельства того, что и в протографе Краткой редакции Куликовская битва изображалась как победа русских, имеются в тексте этой редакции (пролог, приметы будущей победы).⁶⁸

В заключение отметим, что Куликовская битва действительно стала переломным моментом во взаимоотношениях Руси с Ордой, несмотря на то что ордынское иго продолжалось еще долгих сто лет. Победа на Куликовом поле пробудила историческое самосознание русского народа, дала надежду на освобождение, способствовала созданию этнической общности. По выражению Л. Н. Гумилева, «этническое значение происшедшего в 1380 г. на Куликовом поле оказалось колоссальным. Суздальцы, владимирцы, ростовцы, псковичи пошли сражаться на Куликово поле как представители своих княжеств, но вернулись оттуда русскими, хотя и живущими в разных городах. И потому в этнической истории нашей страны Куликовская битва считается тем событием, после которого новая этническая общность — Московская Русь — стала реальностью, фактом всемирно-исторического значения».⁶⁹ Широко известен и афоризм В. О. Ключевского о том, что Московское государство «родилось на Куликовом поле, а не в скопидомном сундуке Ивана Калиты».⁷⁰