DOI: 10.31860/0131-6095-2020-3-58-67

© Н. Г. ОХОТИН

ИЗ КОММЕНТАРИЯ К «ПРИМЕТАМ»

Е. А. БАРАТЫНСКОГО

«Приметы» (1839) — одно из самых известных стихотворений Евгения Баратынского — первоначально были напечатаны в альманахе «Утренняя заря на 1840 год».¹ Эта редакция стихотворения несколько отличается от более поздней версии, вошедшей в сборник «Сумерки» (1842) и воспроизведенной в большинстве научных и популярных изданий Баратынского. Приведем здесь полный текст этой редакции:

Пока человек естества не пытал

Горнилом, весами и мерой,

Но детски вещаньям природы внимал,

Ловил ее знаменья с верой;

Покуда природу любил он: она

Любовью ему отвечала;

О нем дружелюбной заботы полна,

Язык для него обретала;

Со древа, пред тайно-грозящей бедой,

Вран каркал ему в опасенье;

Ширяясь над ним в высоте голубой,

Орел ободрял дерзновенье;

На путь ему выбежав из лесу волк,

Крутясь и подъемля щетину,

Победу про<ро>чил, и смело свой полк

Бросал он на вражью дружину.

Чета голубиная, вея над ним,

Блаженство любви предрекала;

В пустыне безлюдной он не был одним,

Приветная жизнь в ней дышала. Но, чувство презрев,

он доверил уму, Вдался в суету изысканий —

И сердце природы закрылось ему,

И нет на земле прорицаний.

Основные разночтения с версией «Сумерек» сосредоточены в третьей строфе, которая в сборнике 1842 года читается так:

Почуя беду над его головой,

Вран каркал ему в опасенье,

И замысла, в пору смирясь пред судьбой,

Воздерживал он дерзновенье.²

Это единственное место, где отличие редакций имеет смысловой характер:³ в окончательном тексте был исключен целый микросюжет о явлении орла как ободряющем знамении. Вместе со всем микросюжетом исчезло и слово, своей окраской несколько выделявшееся на общем, стилистически довольно нейтральном фоне. Это — деепричастие ширяясь.

Глагол ширяться (ширятися = ‘парить, рас|простирать крылья’⁴), в первой трети XIX века еще не зафиксированный в академической лексикографии,⁵ в поэтическом узусе тесно ассоциировался со «Словом о полку Игореве», на что указал еще адмирал Шишков: «глаголырокотать, ширяться, ныне иногда весьма хорошо употребляемые, до появления Игоревой песни не существовали в языке».⁶ Из «Слова» он, очевидно, и был заимствован Г. Р. Державиным, причем в сочетании не с исходным соколом,'⁷ а с новоявленным орлом, возможно, эмблематического происхождения.⁸ Державинский прецедент в немалой степени определил дальнейшую поэтическую практику: в русском стихотворном пространстве орел ширяется куда чаще, нежели сокол или иные птицы;⁹ при этом поэтическая традиция отчасти сохранила батальную семантику словосочетания, свойственную источнику и поддержанную державинским употреблением.¹⁰ Выбор орла в качестве наиболее устойчивой лексической пары к глаголу ширяться в какой-то мере мог быть обусловлен и возможной контаминацией фрагмента о Романе и Мстиславе («яко соколъ на вЪтрехъ ширяяся...») с гораздо более известным зачином «Слова»: «Боянъ бо вЪщш, аще кому хотяше пЪснь творити, то растЪкашется мысл1ю по древу, сйрымъ вълкомъ по земли, шизымъ орломъ подъ облакы».¹¹ Именно к последнему фрагменту, скорее всего, отсылают те, весьма частые употребления исследуемого словосочетания, которые прямо или контекстуально связаны с семантикой поэтического творчества (вымысла, фантазии, вдохновения, мечты и т. п.);¹² наиболее показательно применение этого круга значений, нередко связанных с концептом «одического парения», к самому автору «Слова»:

Как в дикости своей пленительна природа,

Подобно песнь твоя, российский Оссиан!

В ней гения видна орлиная свобода;

Орлом ширяться дар тебе природой дан.¹³

Если допустить, что словосочетания с глаголом ширяться в интересующую нас эпоху манифестировали связь того или иного стихотворного текста со «Словом о полку Игореве» (на уровне смысловых аллюзий или всего лишь стилистической маркировки), то подобную связь следует искать и в «Приметах». Действительно, в стихотворении Баратынского без труда обнаруживаются некоторые (впрочем, не слишком точные) мотивные переклички со «Словом».¹⁴

Прежде всего, это мотивы дурных предзнаменований при выступлении войска в поход: «Тогда въступи Игорь Князь въ златъ стремень, и поЪха по чистому полю. Солнце ему тъмою путь заступаше; нощь стонущи ему грозою птичь убуди; свистъ звЪринъ въ стазби; дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати земли незнаем^, влъзЪ, и по мор1ю, и по Сул1ю, и Сурожу, и Корсуню, и тебЪ Тьмутораканьскый блъванъ. А Половци неготовами дорогами побЪгоша къ Дону Великому; крычатъ т'Ьл'Ьгы полунощы, рци лебеди роспущени. Игорь къ Дону вои ведетъ: уже бо бЪды его пасетъ птиць; подоб1ю влъци грозу въ срожатъ, по яругамъ; орли клектомъ на кости звЪри зовутъ (к), лисици брешутъ на чръленыя щиты».¹⁵

Любопытно в этой связи и примечание (к), сделанное первыми публикаторами: «Птичий полет издавна был у многих народов предзнаменованием щастия или нещастия в предприятом намерении; и Римляне гадали по птицам. Равномерно примечали, в какую сторону слетались хищныя птицы, и там неминуемой предполагали быть гибели людской. Волчий вой также предвещал кровопролитную войну».¹⁶

Соответствует такому толкованию и перевод, в котором прямо вводится идея предсказания беды: «Игорь к Дону войска ведет; уже птицы беду ему предрекают, волки по оврагам вытьем своим страх наводят; орлы зверей на трупы сзывают, а лисицы брешут на червленые щиты».¹⁷

Эксплицировав мотив предсказания, переводчики первого издания¹⁸ в то же время элиминировали важный для «Примет» мотив угрозы («Со древа, пред тайно-грозящей бедой.»;¹⁹ курсив мой. — Н. О.), отчетливо проявленный в целом ряде ранних переложений: «Предвещают птицы бедствие»;²⁰ «Игорь к Дону воинство ведет. Но уже его бедствие пищу готовит птицам; волки по оврагам напастьми угрожают»;²¹ «Игорь ратных к Дону ведет! / Уже беда его птиц скликает, / И волки угрозою воют по оврагам, / Клектом орлы на кости зверей зовут, / Лисицы брешут на червленые щиты...»;²² «Игорь также полк ведет свой к Дону синему; / Но беды ему вещают птицы вещие, / Грозно воют по яругам волки серые, / Звери хищные сбегаются на клект орлов, / На щиты лисицы брешут, на червленые»; ²³ «Предвестия гибели хищных уж птиц на него накликают, как волки вытьемъ по оврагам, грозу предвещая»;²⁴«Игорь к Дону войско ведет: уже беды его ждут птицы, и волки грозу предвещают по оврагам; орлы клектом зовут зверей на кости, и лают лисицы на багряные щиты».²⁵

Среди мотивов «Слова», возможно, отозвавшихся в стихотворении Баратынского, следует отметить и завершение вещего сна Святослава о поражении Игоря: «Святъславь мутенъ сонъ видЬ: <...> Всю нощь съ вечера босуви врани възграяху, у ПлЬсньска на болони бЬша дебрь Кисаню, и не сошлю къ синему морю. Перевод: будто б во всю ночь с вечера до света вороны каркали, усевшись у Пленска на выгоне в дебри Кисановой, и не полетели к морю синему».²⁶

Если носители знамений — вран, орел и волк — пусть и не в точном функциональном соответствии, но встречаются и в «Приметах» Баратынского, и в «Слове», то чете голубиной, на первый взгляд, соответствий в древнерусском тексте «Слова» вообще не находится. Однако в первом его переводе голубиная пара, хоть и разлученная, все же появляется: «Ярославнин голос слышится; она, как оставленная горлица, по утрам воркует: „Полечу я, говорит, горлицею по Дунаю...“».²⁷

Наконец, на этом фоне может оказаться значимым и употребление в сильной (рифменной) позиции слова полк, прямо отсылающего к заглавию «Слова».

Однако для сопоставления «Примет» со «Словом» релевантны, кажется, не столько конкретные схождения (подобные мотивы далеко не уникальны), сколько линия знамений и предвещаний как таковая. Собственно говоря, вся эта линия в «Слове» является своего рода инвертированной параллелью к идеологическому сюжету «Примет»: поведение князя Игоря, игнорирующего природные знамения, это и есть поведение человека, «презревшего чувство» и «доверившегося уму».

В то же время даже наличия такого соответствия явно недостаточно для того, чтобы можно было счесть «Слово» ближайшим подтекстом «Примет». Ни национально-исторические атрибуты памятника, ни его жанровые свойства, ни основной сюжет — в «Приметах» отраженья не получили. Похоже, что «Слово» заинтересовало Баратынского лишь как важный пример архаического текста, сохранившего рефлексы пантеизма и ценности интуитивного знания. Для воссоздания «первобытной философии» «Примет» нужен был материал иного уровня — текст, где идеологические потенции «Слова» выявлялись бы и концептуализировались.

Если ограничить поиск кругом интерпретаций «Слова о полку Игореве», то отыскать метатекст такого рода оказывается не слишком сложно. Среди множества трудов, посвященных знаменитейшему памятнику старинной русской словесности, обращает на себя внимание цикл статей (лекций) профессора М. А. Максимовича (в то время ректора Киевского университета), напечатанных в 1836-1837 годах в «Журнале министерства народного просвещения» и переизданных отдельной брошюрой летом 1837 года.²⁸ Филологические штудии Максимовича и, в частности, его работы о «Слове» подробно обследованы в специальной литературе, поэтому здесь стоит сосредоточиться на миросозерцании автора «Слова», которое Максимович пытался реконструировать во второй статье цикла («Песнь Игорю, относительно ее духа»),²⁹ привлекая для своей реконструкции не только текст исследуемого памятника, но и материал русского и украинского фольклора.

Показательна уже сама рубрикация статьи Максимовича, те черты, которые он считает характеризующими дух «Слова»:

«А. Дух любви:

а)Ратный дух;

б)Любовь к минувшему и скорбь о настоящем;

в)Битва и смерть;

г)Любовь к песнопению;

д)Любовь женская.

Б. Дух Веры:

а)Христианство;

б)Следы язычества;

в)Верования в мире духов;

г)Верование в чудесное;

д)Вера в знамения Природы;

е)Вера в Природу и сочувствие с нею»

(Максимович 1836: II, 439-468).

Напомним, что любовь и вера — два понятия, ключевых для вводных строф стихотворения Баратынского. Однако у Максимовича лишь второе из них соответствует семантике «Примет»: любовь у него прежде всего — понятие исторически и географически локализованное, любовь к родной земле: «Наблюдая Игореву Песнь относительно духа, находим, что отличительный характер оного состоит в соединении двух главнейших начал: любви к земле Русской и ее славе, и веры в жизнь Природы и глубокого с нею сочувствия. Два начала сии суть основания и господствующие в духе Поэзии Певца Игоря: из них уже проистекают, или ими проникнуты, или под их господством раскрываются другие виды любви и веры, другие чувства и понятия. Потому и обозрение оных мы приведем к этим двум знаменательным началам, из коих первое имело преимущественное влияние на содержание и тон Песни, а второе на образ выражения и краски ее» (Максимович 1836: II, 440).

Однако в интерпретацию понятия вводится, как частное применение, и мотив более универсальный (и более важный для Баратынского): любовь человека к Природе и ее отзыв («...она / Любовью ему отвечала») ассоциируется Максимовичем с мотивами женской любви, с плачем Ярославны, который трактуется как заклинание стихий, магический диалог с Природой: «После того, как Певец с напрасною надеждою взывал к Князьям и думою уносился в минувшее, он обратился к Природе голосом женской любви: и Природа услышала сей голос, и отозвалась на него благотворно своими стихиями, дотоле враждовавшими с Игорем: „Прысну море полунощи; идут сморци (смерчи) мъглами: Игореви Князю Бог путь кажет из земли Половецкой на землю Русскую к отчю злату столу...“» (Максимович 1836: II, 460-461).

Более обширные и точные концептуальные соответствия находим, однако, в тех разделах работы Максимовича, которые объединены рубрикой Дух Веры. Бегло помянув о «приверженстве Певца Игоря христианству» и отметив наиболее явные рудименты язычества, основное свое внимание исследователь уделяет анимистическим (и антиисторическим) формам миросозерцания и его рефлексам (в частности, разного рода суевериям и приметам) в «Слове», других книжных памятниках и фольклоре: «Но сильнее осталось в народе прежнее верование в духовный мир, прежние понятия о неведомых существах сего мира. Христианство, положив крест свой на Русина, просветив врожденную, сердечную его веру в Бога понятием о Боге истинном, не изгладило из его памяти тех мечтательных образов, под которыми его воображению являлись злые или добрые духи, души умерших» (Максимович 1836: II, 463; раздел «Верование в мир духов»); «Вера в чудесное свойственна человеку, так же как и сама Природа не чужда оного. Сия вера перерождается в многочисленные, разнообразные суеверия, — неодолимое стремление разгадывать будущее, склонность к ворожбе, волшебству, колдовству, чародейству; вера в сны, встречи, и вообще в приметы. Суеверию и страсти к чудесному разного рода подвержены были почти всегда люди, даже великие и образованные, вопреки силе своей воли, голосу разума и Религии. <...> Немного правды в этих приметах, редко сны бывают предвещательные; но эти все виды суеверия, имея основанием своим чудесное, мечтательное, тайное, заключает в себе много Поэзии. Певец Игоря воспользовался этим чудесным для своей Песни, особенно в сне Святослава<...> В этом сне приметы все народные <...> У русских в старину были целые волшебные книги (в XVI веке названные отреченными или еретическими), например, Чаровник, Волховник, Каледник, Еромник, Мысленик, Сносудец: в них излагались волхвования, гадания снов и судьбы, по разным приметам, особенно по зверям и птицам; было также астрологическое гадание судьбы по светилам. В книге Волховник воронограй, страшен сон означали недоброе; щекотанье сороки, волчий вой, появление дятла — считались также приметами, как и в Песни Игоря» (Максимович 1836: II, 465-467, раздел «Верование в чудесное»).

Специально останавливается Максимович на природных знамениях (ср. у Баратынского: «Но детски вещаньям природы внимал, / Ловил ее знаменья с верой»): «Знамения почитались чудесными, предвещательными явлениями Природы, посылаемыми от Бога и к добру и к худу. К числу их принадлежит и полное затмение солнца, бывшее в небе перед неудачным походом Игоря на Половцев <.>. И этою чудесною действительностию Природы, лучшею всякого чудесного вымысла, Певец воспользовался для своей Исторической Песни; и не сама ли Природа этим вещим знамением утвердила Певца в той вере, что она принимает участие в его Герое и в делах земли Русской?» (Максимович 1836: II, 467, раздел «Вера в знамения Природы»).

Настойчиво подчеркнув роль анималистической символики в архаическом миросозерцании (напомним, что природные предвещания в «Приметах» построены исключительно на анималистическом коде), Максимович завершает свои рассуждения о мифопоэтических истоках «Слова» пассажем о «языке Природы», лежащем в основе поэтического творчества (ср.: «Язык для него обретала»): «И эта вера в жизнь и сочувствие Природы с человеком есть господствующая вера у Певца Игоря. — Потому и ему даешь столько веры, и любуешься не как вымыслом, когда он изображает столь часто живое и так сказать личное участие Природы в судьбе действующих лиц его, когда напр<имер> описав смертельное упоение Русских на реке Каяле, где пустыни силу прикрыли, он изображает печаль прибрежной Природы <...> Такая жизнь, такое одушевление Природы является в целой Песни; Певец верно изображает Природу, или лучше сказать живописует; <...> Певцом же Игоря всего более любимы высшие классы Природы, птицы и звери, в коих жизнь Природы развитее и одушевленнее, — особенно птицы, у коих и вещий смысл Природы всего сильнее, и голос настроен так звонко для песни, которые самим полетом своим от земли в вышину согласнее с восторжением души в поэтическом ее вдохновении. В этом восторженном состоянии душа Певца, близкая к Природе, вступает с нею в теснейший союз; тогда Певец живее чувствует ее живые предметы, в них он видит яснее, находит вернее подобие с поэтическими предметами души своей; тогда предметы Природы становятся символами его собственных дум, приходят сами для выражения оных, и певец выражает себя живым, предметным языком Природы. Оттуда непрестанные уподобления и метафорический способ выражения не выисканный, не искусственный, но необходимый и естественный» (Максимович 1836: II, 468-470, раздел «Вера в Природу и сочувствие с нею»).

При сравнении поэтического и прозаического текстов, как бы ни были они концептуально и дискурсивно близки, всегда остается момент сомнения, окончательно устранить которое можно разве что обилием формульных соответствий. Однако в рассматриваемом случае генетическая связь текстов, использующих одну идеологическую платформу и близкий понятийный аппарат,³⁰ подтверждается уликой иного рода. В последнем разделе («Вера в Природу и сочувствие с нею»), характеризуя автора «Слова», Максимович пишет: «...про него, как первенствующего Певца Южно-Русского, можно сказать стихами Баратынского (к Гете):

С Природой одною он жизнью дышал,

Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал,

И чувствовал трав прозябанье»

(Максимович 1836: II, 469).³¹

Апеллируя к Баратынскому, а через него к Гете, Максимович, вероятно, стремился не только проиллюстрировать собственную мысль, но и косвенно присвоить Певцу Игоря статус универсального гения (в шеллингианском смысле), каковым в глазах современников обладал недавно умерший немецкий поэт. Но для Баратынского отсылка Максимовича была скорее импульсом к диалогу, поводом развернуть имплицированные в собственном четверостишии смысловые потенции, одновременно расширяя интерпретацию «Слова», предложенную Максимовичем, и достраивая ее до концепции универсального пантеизма, присущего, по мнению Баратынского, человеку архаической («дорациональной») эпохи.

Любопытно при этом, что для «Примет» вместо балладных шестистиший Амф434344, которыми написано «На смерть Гете», были избраны четверостишия Амф4343 — строфическая форма, предложенная Максимовичем, который при цитации решительно редуцировал строфу источника. При дальнейшей переработке текста для «Сумерек» Баратынский упрощает композицию: убирает эпизод с орлом, оставляя сакральное, тройственное число знамений, каждому из которых посвящена отдельная строфа. При этом исчезает и лексический сигнал, прямо указывавший на «Слово»: маскировка прямых отсылок к важным для автора подтекстам, — прием, чрезвычайно характерный для поэтики «Сумерек».