DOI: 10.31860/0131-6095-2020-3-50-57

© А. С. БОДРОВА

НЕИЗВЕСТНОЕ ПИСЬМО

Е. А. БАРАТЫНСКОГО К А. И. ТУРГЕНЕВУ (К ИСТОРИИ ЛИТЕРАТУРНЫХ ОТНОШЕНИЙ)¹

Историю литературных отношений традиционно описывают по биографической канве их участников, дополняя анализом прямых высказываний персонажей друг о друге и описанием творческих взаимных влияний или полемики. При этом социальное измерение литературных отношений (социальный статус и связи, положение в служебной или литературной иерархии, институциональная принадлежность и т. д.) редко становится объектом исследовательской рефлексии, как и сюжеты, предполагающие выход за пределы автономного поля, когда речь идет о взаимодействии писателя с другими агентами, принадлежащими одновременно к нему и к полю власти или коммерции.² Между тем внимание к социальным диспозициям, их учет при анализе собственно литературных фактов представляются важными для адекватного описания как самого поля, так и поведения разных его участников — особенно в те периоды, когда автономия «république des lettres» только формируется и она находится под влиянием гетерономной модели.

Богатый в этом отношении материал представляет литературная ситуация 1820-х — начала 1830-х годов, когда существенное число ее участников было встроено в другие — прежде всего чиновные и служебные — иерархии, сохранявшие свой социальный и символический вес. В такой конфигурации особую значимость приобретали те «акторы», которые могли способствовать внелитературному поощрению успеха «внутри поля», — в их числе, несомненно, должен быть назван Александр Иванович Тургенев, бывший, по словам П. А. Вяземского, «посредником, агентом, по собственной воле уполномоченным и аккредитованным поверенным в делах русской литературы при предержащих властях и образованном обществе».³

Хорошо известна та роль, которую Тургенев сыграл в устройстве дел самого Вяземского, В. А. Жуковского, Н. М. Карамзина, А. С. Пушкина;⁴ не менее ярким примером оказывается и почти двадцатилетняя история отношений Тургенева с Е. А. Баратынским, несомненно заслуживающая специального исследования. В настоящей заметке мы попытаемся описать лишь несколько ее эпизодов, сосредоточившись на некоторых признательно-литературных жестах Баратынского по отношению к Тургеневу.

* * *

Обстоятельства первого знакомства Тургенева с молодым поэтом и унтер-офицером Баратынским неизвестны. Наиболее раннее выявленное упоминание о нем — в письме Тургенева Вяземскому от 2 марта 1821 года, свидетельствующее о том, что по крайней мере заочно Тургенев был знаком с начинающим автором: «Третьего дня был я в первый раз в публичном собрании здешнего Вольного литературного общества, которого я и ты почетный член. <...> После меня читаны были, как уверяют, хорошие пиесы Боратынского и какого-то Крылова, только не баснописца. Постараюсь прислать их тебе».⁵

Активное участие Баратынского в деятельности ВОЛРС, его многочисленные публикации на страницах «Соревнователя просвещения и благотворения» и других петербургских изданий в 1821-1823 годах⁶ упрочили его место в современной поэтической иерархии, при этом служебно-социальный статус Баратынского за этот период не изменился — несмотря на хлопоты родственников, представления непосредственного армейского начальства и ходатайство С. С. Уварова, тогда попечителя Санкт-Петербургского учебного округа и президента Императорской академии наук.⁷

Тургенев, благодаря высокой должности и тесному сотрудничеству с влиятельным министром А. Н. Голицыным в подведомственных последнему Министерстве народного просвещения и духовных дел и Русском Библейском обществе (с 1810 года он был директором департамента Главного управления духовных дел иностранных исповеданий, с 1814 года — секретарем Библейского общества), неоднократно и успешно выступал ходатаем за литераторов, добиваясь для них финансового или символического вознаграждения или улучшения служебного положения. В 1824-1825 годах подобную функцию Тургенев взял на себя и в отношении Баратынского, который впоследствии неоднократно называл его своим главным благодетелем, возвратившим отчаявшегося «обществу, семейству, жизни».⁸ Можно предполагать, что сложная конфигурация прошений за Баратынского в январе-апреле 1824 года, в которых были задействованы министр Голицын, с одной стороны, и военное начальство в лице А. А. Закревского и И. И. Дибича — с другой, была срежиссирована именно Тургеневым, имевшим возможность влиять на обе группы интересов. Об этом свидетельствует, помимо собственно рассказа Тургенева в письме Вяземскому от 24 марта 1824 года,⁹ и тот факт, что записку об обстоятельствах вступления Баратынского в службу, необходимую для письма Голицыну, Жуковский просил Н. И. Гнедича доставить именно «к Тургеневу с надписью нужное».¹⁰ По убеждению Баратынского, ходатайству Тургенева перед Закревским он был «обязан <...> добрым расположением»¹¹ финляндского генерал-губернатора, который в октябре 1824 года пригласил его прибыть к штабу Отдельного Финляндского корпуса в Гельсингфорс,¹² а затем, в феврале-марте 1825 года, вновь подавал — и наконец успешно — представление Баратынского к офицерскому чину.

При этом признательность Баратынского выражалась не только в эпистолярной форме. В 1824 — начале 1825 года Тургенев оказался в числе первых читателей и слушателей новых произведений Баратынского, в том числе не предназначавшихся для скорой публикации. 15 июня 1824 года на даче Тургенева Баратынский читал свое программное послание «Богдановичу»,¹³ в начале августа Тургенев получил от Баратынского текст стихотворения «Звезда» («Взгляни на звезды: много звезд...»),¹⁴ в конце октября 1824 года поэт просил у Тургенева позволения прислать ему «лепту вдовицы» — только что завершенную поэму «Эда», текст которой он отправил в письме от 25 января 1825 года.¹⁵ Учитывая, что в этот период Баратынский вообще сильно сократил свою публикационную активность, подчиняясь убеждению Тургенева, что появление имени поэта в печати могло повредить делу о производстве,¹⁶ такое представление новых текстов приобретало эксклюзивный характер, подчеркивая символическую ценность мнения адресата.

Благодарность Тургеневу за участие и покровительство Баратынский сохранит на всю жизнь: показательно, что впоследствии он будет прибегать к схожей, но более конвенциональной форме выражения авторской признательности, стремясь преподнести Тургеневу почти все свои изданные сочинения.

С одним из таких эпизодов связана обнаруженная в архиве Тургеневых неопубликованная записка Баратынского, содержание которой позволяет не только дополнить летопись их социо-литературных отношений, но и прояснить запутанную историю одного из ключевых сборников Баратынского:

«Непременно бы навестил вашу простуду, если-б имел на то время сегодня. Надеюсь, что вы довольно заботитесь о вашем здоровьи, чтобы и завтра посидеть дома часов с 12. Постараюсь выпросить у Семена экземпляр и представить вам в одно время сочинение и почитающего вас автора.

Е. Боратынс<кий>».¹⁷

Несмотря на отсутствие даты и почтовых штемпелей (записка, судя по всему, была предназначена для посылки с нарочным), представляется возможным определить обстоятельства посылки этого письма с точностью до дня. Основание для датировки дает наиболее интересное в комментаторском отношении упоминание о намерении Баратынского представить Тургеневу экземпляр своего, очевидно, нового издания, выпущенного «у Семена», т. е. в типографии Августа (Огюста-Рене) Семена при Императорской медико-хирургической академии.¹⁸ В этой типографии, имевшей высокую репутацию у московских литераторов и издателей, Баратынский напечатал целый ряд своих книг — «Стихотворения» 1827 года, поэму «Наложница» (1831), двухтомные «Стихотворения» 1835 года и, наконец, последний стихотворный сборник «Сумерки» (1842), однако возможность лично вручить экземпляр могла представиться поэту далеко не всегда, учитывая длительное пребывание «европейского странника» Тургенева за границей и хозяйственные дела Баратынского, требовавшие его присутствия в семейных имениях под Казанью, Тамбовом или в Муранове.

В сентябре 1827 года, когда вышел первый поэтический сборник Баратынского, он находился в Маре, в то время как Тургенев путешествовал по Германии и Швейцарии.¹⁹ Недавно вышедшую книгу Тургеневу обещался прислать Жуковский в письме от 27 ноября 1827 года,²⁰ однако, судя по всему, намерения этого не исполнил. Как следует из письма П. А. Вяземского к Тургеневу от 1 марта 1829 года, сборник был ему отправлен существенно позже и уже самим Баратынским, который послал «сочинения и письмо с княгинею Зенеидою»,²¹ т.е. с З. А. Волконской, уехавшей из Москвы в Италию 28 февраля 1829 года.²²

Во второй половине апреля 1831 года, когда был отпечатан тираж поэмы «Наложница»,²³ Тургенев также был за границей, а в Россию вернулся только в июне,²⁴ проведши сначала несколько месяцев в Петербурге и лишь осенью приехав в Москву. Баратынский, напротив, провел весну и начало лета в Москве и подмосковной, но во второй половине июня уехал в Казань и казанские имения Энгельгардтов, где пробыл до середины следующего года.²⁵ Известия о Баратынском в письмах Тургенева 1831-1832 годов лишь косвенные, полученные главным образом через семейство Елагиных-Киреевских,²⁶ с которыми Баратынский поддерживал в то время активную переписку.

В 1842 году Тургенев вернулся в Москву только 9 августа,²⁷ в то время как «Сумерки» вышли еще в мае.²⁸ Занятый обустройством мурановского дома и отдалившийся от московской литературной среды, Баратынский в город выезжал редко, а экземпляры сборника, «адресованные старым товарищам», он еще в конце мая послал П. А. Плетневу в Петербург «для доставления разным лицам».²⁹ Сведения о личном общении Баратынского с Тургеневым в Москве неизвестны. Тем не менее подарочный экземпляр «Сумерек» был получен Тургеневым не позднее начала октября 1842 года, о чем свидетельствуют инскрипты на книге, сначала надписанной «Александру Ивановичу Тургеневу от сочинителя», а затем «от Тургенева г. Фарнгагену фон Энзу», причем последняя дарственная надпись датирована: «Москва 10/22 октября 1842».³⁰

Обстоятельства выхода «Стихотворений» 1835 года, на первый взгляд, также не располагали к возможности одновременного представления Тургеневу сочинения и его автора. Тираж сборника был отпечатан только к 20-м числам апреля,³¹ в то время как Тургенев уехал из Москвы в очередное заграничное путешествие 27 января 1835 года.³² Тем не менее из дневника Тургенева известно, что в конце 1834 — январе 1835 года, будучи в Москве, он общался с Баратынским³³ и интенсивно встречался с организаторами учреждавшегося журнала «Московский наблюдатель»,³⁴ в котором принимал участие и поэт. В библиотеке Тургеневых сохранился необычный экземпляр «Стихотворений» 1835 года — с датой «1833» на титульном листе и дарственной надписью «Александру Ивановичу Тургеневу».³⁵ Наконец, под 22 января 1835 года в дневнике Тургенева помещена следующая запись, прямо перекликающаяся с содержанием новонайденной записки: «22 Генваря. Глазу легче. Баратынск<ий> привез ко мне экз<емпляр> нового издания своих сочин<ений>, взяты<й> им у жены; перевел стих Гете <пропуск> и приписал в моем [журнале] письме о Швейцарии, которое отдаю в журнал».³⁶

Как в дневниковой записи, так и — в еще большей мере — в тексте записки («постараюсь выпросить у Семена экземпляр») подчеркиваются специальные действия, предпринятые для получения книги, которые — при обыкновенной выдаче подарочных экземпляров автору — едва ли могли потребоваться. Однако в данном случае речь шла об очень нестандартном казусе: чтобы успеть подарить Тургеневу книгу до его скорого отъезда, Баратынский должен был раздобыть экземпляр «Стихотворений» 1835 года не только до отпечатания тиража, но и до выдачи билета на выход в свет, что вступало в противоречие с цензурным законодательством. Согласно порядку производства дел по внутренней цензуре, по напечатании книги необходимо было представить в цензуру «два экземпляра <...> со свидетельством директора, содержателя или фактора типографии, что <...> лист или книга напечатаны во всем сходно с прилагаемою при том одобренною в ценсуре рукописью...», и затем цензор, «сличив печатный экземпляр с одобренным», подписывал «позволительный билет на выпуск книги в продажу».³⁷ Исключительное разрешение выдавать в свет издания до получения цензорского билета предусматривалось уставом только для «периодических сочинений, составляющих не более одного печатного листа и требующих поспешной выдачи».³⁸

Принимая во внимание эти обстоятельства и пытаясь интерпретировать запись в дневнике Тургенева, А. М. Песков (как и ранее А. П. Светлов, опиравшийся на анализ тургеневского экземпляра) осторожно предположил, что Тургеневу был подарен «один из немногих, отпечатанных к январю 1835 года» экземпляров издания, предназначавшийся для цензорского просмотра.³⁹ Впоследствии, на основании знакомства с экземпляром из библиотеки Тургеневых, высказывались противоречивые предположения, что первый том издания получил цензорский билет еще в 1833 году (в соответствии с датой, стоящей на титульном листе),⁴⁰ а все издание было дозволено к выходу в свет «к 20-м числам января» 1835 года,⁴¹ хотя ссылка на запись о выдаче билета не приводилась. Как удалось установить позднее,⁴² билет на обе части «Стихотворений» единовременно был выдан петербургским цензором А. В. Никитенко только 26 февраля 1835 года,⁴³ что заставляет вернуться к первоначальной гипотезе комментаторов.

Сопоставление дат не оставляет сомнений, что Тургеневу был подарен еще не окончательно одобренный цензурой, «дотиражный» экземпляр — вероятно, действительно предназначенный для цензурного просмотра. На это косвенно указывают описанные Светловым следы от красных сургучных печатей на форзаце.⁴⁴ Предшествующие исследователи интерпретировали их как следы крепившегося таким образом цензурного билета и на этом основании предполагали, что билет на выпуск книги к моменту вручения экземпляра Тургеневу уже был получен. Однако подобными сургучными печатями крепились и свидетельства из типографии, подтверждавшие идентичность набранной книги уже одобренной цензором рукописи или содержавшие перечень авторских поправок. Исходя из этого, можно предположить, что Баратынскому удалось «выпросить у Семена» подготовленный для отправки в петербургскую цензуру экземпляр «Стихотворений» с уже припечатанным типографским свидетельством, которое могло быть откреплено еще до вручения книги Тургеневу. «Выпрошенный» Баратынским экземпляр, очевидно, был восстановлен — и затем соответствующее число книг отправлено — по стандартной процедуре — в петербургскую цензуру для получения билета на выпуск в свет полного тиража.

Таким образом, записка Баратынского — в соотнесении с «темной» и, видимо, несколько рассеянной записью в дневнике Тургенева⁴⁵ — может быть датирована 21 января 1835 года. Уточняя и дополняя этот экстраординарный эпизод долгой издательской истории «Стихотворений» 1835 года, она еще раз подчеркивает значимость фигуры Тургенева для Баратынского и символическую ценность его необычного книжного подарка.