DOI: 10.31860/0131-6095-2023-4-230-235

© Л. В. ХАЧАТУРЯН

ЖИЗНЬ ПОСЛЕ ЛЕФА.

РАБОЧИЕ ТЕТРАДИ АЛЕКСЕЯ КРУЧЕНЫХ 1927–1930 ГОДОВ¹

Огромный корпус творческого наследия Алексея Крученых принято делить на два практически изолированных кластера, обусловленных диаметрально различными стратегиями жизнетворчества, первая из которых – акцентируемая «прагматика действия»,² вторая – продиктованная цензурой «прагматика неучастия». На рубеже между ними кипучая активность Крученых в создании новых форм художественного высказывания – языка, перформанса, артефакта – стремительно перешла в свою полную противоположность – архивный или «рукописный период». Фактография творчества Крученых эпохи футуризма исследована в ряде научных работ, посвященных русскому авангарду.³ Публикаций поздних текстов Крученых известно крайне мало.

Рабочее название второй стратегии было впервые предложено Н. И. Харджиевым в статье «Полемическое имя».⁴ В качестве условной границы Харджиев указал судьбоносный 1930 год, ассоциируемый не столько со смертью Маяковского, сколько с публикацией последних тиражируемых книг:⁵ «Его последние сборники были изданы в 1930 году, в количестве 150 и 130 экземпляров: я имею в виду два цикла „Ирониада“ и „Рубиниада“ — лучшие образчики любовной лирики Крученых, перекликающиеся с поэмой Маяковского „Облако в штанах“. Таким образом, последние 38 лет жизни Алексея Крученых были „рукописным“ периодом его творчества. <…> Когда „все сочиненное“ Алексеем Крученых будет собрано и издано, то станет очевидным, что русская поэтическая культура обогатилась такими произведениями, которые принято называть классическими».⁶ Контрастное противопоставление двух этапов творчества прослеживается до новейших исследований, посвященных творческому наследию Крученых. Нина Гурьянова подчеркнула, что «рукописное время» Крученых в равной степени означало прекращение творческого процесса на стадии беловика (автор под давлением обстоятельств отказывался от полноты издательского цикла)⁷ и архивирование рукописных документов – создание коллекции артефактов, которым, следуя часто цитируемым самим Крученых строкам, «как драгоценным винам, настанет свой черед».

Собрание рукописей русского модернизма от футуризма и авангарда в целом до материалов формальной школы и будущих классиков ХХ века⁸ затмило поэтическое наследие самого Крученых позднего периода, оставляя в стороне важнейшую часть его личного архива – рабочие тетради, содержащие оригинальные тексты. В сознании современников коллекционирование представлялось наиболее плодотворным полем деятельности Крученых, а поэтическое творчество – второстепенным. Н. Гурьянова резюмировала это так: «В его творчестве появляется новый „прибавочный элемент“: поэт в это время работает прежде всего как исследователь, историк и хранитель».⁹ Постепенно образ «историка и хранителя» начал обрастать легендами. На смену концептуалисту и заумнику Кручу, более радикальному в акционизме и языковых новациях,¹⁰ чем Маяковский и Бурлюк, пришел новый – поэт превратился в филистера (здесь не случайна параллель с А. Рембо), торговца подержанными рукописями: «Звали его Лексей Елисеич, Кручка, но больше подошло бы ему – Курчонок. <…> Одевался в отрепья. Плюшкин бы рядом с ним выглядел завсегдатаем модных салонов. <…> Он продавал рукописи Хлебникова. Долго расправляя их на столе, разглаживал, как закройщик. „На сколько вам?“ — деловито спрашивал. „На три червонца“. И быстро, как продавщик ткани в магазине, отмерив, отхватывал ножницами кусок рукописи — ровно на тридцать рублей. / В свое время он был Рембо российского футуризма. <…> Когда-то и Рембо примерно в том же возрасте так же вдруг бросил поэзию и стал торговцем. <…> Он прикидывался барыгой, воришкой, спекулянтом. Но одного он не продал – своей ноты в поэзии. Он просто перестал писать. Поэзия дружила лишь с его юной порой. С ней одной он остался чист и честен».¹¹

Созданный Андреем Вознесенским портрет, в котором поэзия почти синонимически связана с юностью, закрепил не только метаморфозу Круч – Курчонок, но и новый статус: Крученых – коллекционер. Ревизия наследия поэта Алексея Крученых произошла только в работах последнего десятилетия, когда исследовательский фокус сосредоточился на неопубликованных текстах, и новой terra incognita стали рабочие тетради позднего периода.

Для публикации отобраны записи из рабочих тетрадей 1927 – июня 1930 года (РГАЛИ. Ф. 1338. Оп. 1. Ед. хр. 47, 49). В журнальной версии практически невозможно передать графику и последовательность трех слоев правки, поэтому воспроизводится только окончательный текст: каллиграфия/машинопись с последней правкой. При публикации сохранены особенности авторского стиля Крученых: оставлены без изменения строчные и прописные буквы, пунктуация, фонетическая запись, новообразования и намеренные искажения слов. В стихотворных текстах передана строфика. Конъектуры текстолога приведены в угловых скобках.

Субботний вечер –

Всякой работе –

шабаш!

А в парикмахерской

шипучий ад

Там старичишке

пятнадцать лет

Весь в пене он

И ножницы в носу торчат:

Высоченный подмастерье

в ноздре отыскивает бороду

и подстригает.

Когда же чист,

и выбрит

И шиворот в одеколоне –

старик встает,

кряхтя сугробно, –

Ему навстречу

хозяин заведения

виляет:

Молло-дой

челло-век,

с вас тридцать пять,

благодарю покорно! –

Пра-а-шу <перейти?> направо,

Пожалуйста, присядьте

Эй, щипцы!

Парикмахер

уже встает

над новой жертвой

умильно пробривая

левый

глаз.¹²

* * *

О Пастернаке

В жизни – обнаженная правдивость (пафос ее). [Всегда ли?]¹³ Пильняк¹⁴ и к^о: какая же это революция: свободы слова нет и т. д. Пастернака прорвало: это вы говорите о революции, что вам до революции (длинная речь).

М. Левидов:¹⁵ Я ведь в сущности еретик.

Пастернак (подняв с полу окурок):¹⁶ если М. Л. еретик, то это – Савонаролла! <так!>¹⁷

Пастернак (о книге «Все о Есенине»¹⁸): со временем забудут, спутают и будут считать, что стихи Есенина написал Крученых.¹⁹

* * *

Мне снилось (или сквозь сон) – это он написал новую поэму!

Воспоминания

Владимир –

длинное имя какое,

пред смертью так трудно

водить пером!

Ма-я-ков-ски-й –

еще потруднее,

Его прочитал я

с трудом…

17.IV.30²⁰

* * *

Не дам я работы крематорию

не буду затруднять родных, знакомых.

На зло поклонникам

ПРИ ЖИЗНИ

сам

все сожгу

до последней косточки, –

пусть кричат:

веселый был покойничек…²¹

* * *

Уже роковые тени заката

набросили сетку на нашу голову

Вот уже старый друг протянул пятки, –

не вмещается в нормальном гробу.

Рокот моря, гуд земли,

мор небесный, град и гром

поразить нас больше не смогли-б

чем МАЯК, упавший среди комнаты.

Чуть-чуть пролив,

остальные раздавивши слезы,

говорю я не как нежный друг и брат,

говорю я прямо, крепко, грозно:

МАЯКОБА!

Что-ж ты сделал?

Во всю комнату

на локоть –

«дуба дал».

Из-за драмы,

из-за бабы

два набоба

пыжат морды…

Грязный бантик

дряблых губок

надо-б –

с корнем!

А ТЫ

ДУЛО ВДВИНУЛ! –

наповал!..

МАЯКОБА!

В небе бомбы

гляди в оба!

Многотонный

перегрызывает небо

грузный газовоз…

Сторож, сторож!

Нет, не в пору!

Двинул горы.

Врагу в радость,

нам на горе,

рано, рано,

рокот моря –

крупнокалибровый загромыхал…²²

* * *

Цокает цинком осень,

Воздух – стекло.

Холостит.

Дайте мне добродить

по холодной степи,

дослушать пронизывающие стихи.

Там

– смотришь –

Старуха костлявой клюкою

Ко мне постучит…

(Холодный май 6/V– 30)²³

* * *

ДНЕВНИК²⁴

Еще раз обмануть

голод и войну –

злейших скелетов,

поиздеваться над смертью, –

и тогда –

капут…

7/VI–30

Мрач<ные> мысли

и всем известно…²⁵