DOI: 10.31860/0131-6095-2022-3-117-126

© М. В. Строганов

А. С. ГРИБОЕДОВ И М. Н. ЗАГОСКИН, ИЛИ О ПРОБЛЕМЕ ОПИСАНИЯ ЛИТЕРАТУРНОГО ПРОЦЕССА

Процесс профессионализации разных сфер деятельности являлся составной частью формирования публичной сферы и гражданского общества; он сопровождался возникновением сообществ двух типов: организации (профессиональные сообщества, которым свойственна ярко выраженная рефлексия идентичности) и группы (полупрофессиональные, соответственно слабо выраженная или вовсе не выраженная рефлексия) — и многочисленных переходных форм между ними. Интерес к этой области общественной жизни при изучении литературного процесса вполне закономерен.¹ Однако при таком подходе к описанию литературного ряда позиция автора оказывается манифестацией позиции сообщества, хотя, разумеется, постоянно вводятся уточнения о специфике конкретного выступления или личности. Но как ни уточняй эту специфику, она все же остается только спецификой в рамках сообщества, а сами выступление или личность — только функциями, агентами влияния групп и организаций. Неадекватность такого подхода наиболее наглядно становится очевидной при изучении либо реконструируемых групп, либо фигур, которые мы условно назовем периферийными — в том смысле, что они, конечно, не факультативны, но и не отражают ключевые позиции сообщества. Героями настоящих заметок являются А. С. Грибоедов, которого обычно относят к реконструируемой литературной группе младоархаистов, и М. Н. Загоскин, который в дороманный период был периферийной фигурой, поскольку он сам в это время еще не осмыслил свою литературно-общественную позицию со всей определенностью.

Согласно общепринятому мнению, Грибоедов вступает в литературу в качестве литературного сторонника князя А. А. Шаховского, а жанр, с которым Грибоедов дебютировал как драматург, зародился в творчестве того же Шаховского.

Между тем пьеса Шаховского, которая считается первой русской светской комедией, и «Молодые супруги» Грибоедова были созданы фактически параллельно. Причем следует учесть, что хотя Грибоедов писал «Молодых супругов» по совету Шаховского, но закончил комедию, вероятно, даже раньше, чем тот свои «Липецкие воды», в 1814 году, еще до приезда в Петербург.² Тем не менее грибоедовская комедия увидела свет рампы позднее, чем «Урок кокеткам». И хотя разница в премьерах составила всего шесть дней, однако, как известно, «липецкий потоп» поглотил в себе комедию Грибоедова, который поэтому и оказался для общественного сознания в фарватере Шаховского. Разумеется, комедия «Урок кокеткам» имела преимущество злободневной сатиры, мастером которой Шаховской являлся со времен «Нового Стерна» (1805). Кроме того, литературный стаж Шаховского был значительнее, чем стаж Грибоедова. И все же выступили они единым строем, однако в истории литературы Грибоедов получил роль только героя второго плана, роль наперсника и литературного сторонника Шаховского, который, впрочем, к 1815 году перевел и сочинил не менее двенадцати драматических произведений.

Быть может, на роль центральной фигуры Грибоедов пока еще и сам не претендовал и поэтому без обиды довольствовался ролью правой руки, ближайшего к сердцу, младшего брата, наследника Шаховского, поскольку все это были весьма почетные места. Но совершенно очевидно, что каждый автор хочет услышать какой-то отклик и на свое сочинение, а откликов фактически и не было. Поэтому Грибоедов написал эпиграмму «От Аполлона». Отлучая в ней от подлинного искусства все толки об «Уроке кокеткам», он на самом деле приглашал поговорить о «Молодых супругах». Не лишено символизма и совпадение дат: цензурное разрешение номера «Сына отечества», в котором была опубликована эпиграмма Грибоедова, состоялось 29 ноября 1815 года, ровно через два месяца после премьеры «Молодых супругов».

Появление эпиграммы «От Аполлона» можно, разумеется, рассматривать как факт литературной полемики: Грибоедов выступил якобы на стороне Шаховского, и мы всегда именно так и смотрим на нее. Но прямой смысл эпиграммы вступает в противоречие с интерпретацией этого текста в рамках только литературной партийной полемики: Грибоедов выступает не от имени какой-то партии, а пытается занять надпартийную позицию. Ему не важно, «в укору» или «в похвалу» пишутся сочинения об «Уроке кокеткам». Важно, чтобы они уже прекратились, потому что есть и другие замечательные произведения, например «Молодые супруги». И дело не в том, что «Молодые супруги» написаны с отличных от Шаховского литературных позиций, а в том, что созданы они Грибоедовым. Это выступление не имеет никакого отношения к журнальным спорам архаистов и новаторов, арзамасцев и беседчиков; оно просто-напросто выражает личную амбицию автора. И в этой амбициозности нет ничего плохого, напротив, она весьма продуктивна. Ведь если бы Грибоедов считал, что его место в литературе — быть только подмастерьем у Шаховского, он никогда бы не написал «Горе от ума».

Но была и другая причина появления этой эпиграммы, которую мы также не учитываем. Противники арзамасцы откликнулись на нее самым адекватным и наиболее приемлемым для ее автора образом. В частности, В. А. Жуковский писал П. А. Вяземскому 12 января 1816 года: «Арзамасцы говорят, что твоего письма в здешних журналах печатать не надобно, потому что <em>здесь</em> уже было объявлено в „Сыне Отечества“ о мире — не надобно самим нарушать его!»³ Архаисты же — в силу своей архаистической привычки XVIII века биться хотя бы до первой крови — никак не могли угомониться.

В ситуации почти одновременного представления своих комедий Шаховской и Грибоедов оказались первооткрывателями жанра светской комедии. По большому счету, комедия Грибоедова была дальновиднее тонкой разработкой психологии героев. Шаховской же брал только тем, что указывал прямо на Жуковского. Но в этот самый момент в окружение Шаховского проникает М. Н. Загоскин с «Комедией после комедии, или Уроком волокитам», премьера которой состоялась 3 ноября 1815 года. Она идеологически и сюжетно сориентирована непосредственно на «Липецкие воды»: если в этих последних преподавался «урок кокеткам», то в «Комедии после комедии» преподавался «уроком волокитам». Но гораздо важнее в комедии Загоскина были обсуждение и защита комедии Шаховского. В научной литературе утвердилось мнение об искательстве Загоскина, восходящее к театральным сплетням современников: «Загоскин сейчас понял, что нужно к нему подделаться и прежде всего получить право на его благодарность».⁴ Именно это искательство, полагают современные исследователи, «определило и резкое отношение к „Комедии после комедии“ в кругу А. С. Грибоедова».⁵ И если это так, то второй причиной появления эпиграммы Грибоедова «От Аполлона» было стремление Загоскина занять положение, близкое к Шаховскому. Запрещая толки о «Липецких водах», Аполлон фактически запрещал «Комедию после комедии».

Однако было ли со стороны Загоскина на самом деле искательство — вопрос весьма спорный. Почему-то в этой истории мы с большой легкостью отказываем Загоскину в искренности и считаем его выступление в защиту «Липецких вод» намеренным умыслом. Между тем Шаховского в «Беседе» венчали лавровым венком вовсе не за то, что он преуспел в своих литературных происках, а от всей души — за большой успех у публики. И Грибоедова мы относим к сторонникам Шаховского, вовсе не предполагая в нем искательства. И никто из исследователей не пишет о том, что резкости Грибоедова против Загоскина (вообще-то грубости, к которым мы еще обратимся) были обусловлены чувством соперничества, которое испытывал Грибоедов к своему конкуренту, тем более что Грибоедов полагал (в известной мере справедливо), что силы их неравны. «Комедия против комедии» не была для Загоскина дебютным произведением, как и «Молодые супруги» для Грибоедова. До «Комедии после комедии» Загоскин написал комедию «Проказник», которая заслужила комплименты Шаховского, но была представлена на сцене только 15 декабря 1815 года, что и было воспринято современниками как расплата Шаховского за поддержку. Однако Грибоедов до «Молодых супругов» напечатал лишь несколько статей общественно-политического содержания (несомненно, что ему принадлежали и другие собственно литературные сочинения, но они либо оставались неизвестными публике, либо, будучи опубликованы анонимно, не идентифицировались и до сих пор не идентифицируются с ним). Грибоедов как комедиограф был более дебютант, нежели Загоскин, но добился большего успеха на сцене. Если «Комедия против комедии» выдержала всего несколько представлений, а «Проказник» — только два, то «Молодые супруги» долго не сходили со сцены. Однако в печати откликов на «Молодых супругов» по-прежнему не было.

На фоне всех этих перипетий становится очевидным, что и в комедии Грибоедова и П. А. Катенина «Студент», написанной летом 1817 года, высмеивался лично Загоскин, шедший в фарватере Шаховского, хотя литературная позиция студента Беневольского (прототипом которого стал Загоскин) была сориентирована на карамзинско-арзамасский кружок. Все это суммировано в комментариях Ю. П. Фесенко,⁶ и нам необходимо несколько дополнить эти сведения и сгруппировать должным для нас образом.

Фамилия главного героя Беневольского восходит к псевдониму Ювенал Беневольский под хвалебной рецензией на пьесу М. Н. Загоскина «Г-н Богатонов, или Провинциал в столице».⁷ Но дело в том, что и сам главный герой комедии «Студент» Беневольский является «провинциалом в столице». Современники считали, что эта рецензия принадлежит самому Загоскину, во всяком случае А. Е. Измайлов под псевдонимом Ювенал Прямосудов намекал на близкое знакомство рецензента с автором.⁸ Об авторстве Загоскина действительно свидетельствует сходство его мыслей с мыслями псевдонима. В заметке от редактора Загоскин пишет о комедии Шаховского «Липецкие воды»: «...служанка, как бы ни умела болтать по-французски, не станет, верно, говорить о филантропии…».⁹ А Ювенал Беневольский утверждает: «…служанка, подобная Анюте, есть, по мнению моему, лицо, свойственное иностранной, а не русской комедии; у нас служанки не беседуют столь явным образом с господами. Знаю, что многие писатели, и писатели известные, вводили их в свои комедии; но истинные русские комики убегали сего недостатка…».¹⁰ Студент Беневольский принимает дворянку за крестьянку, и этот поворот сюжета отвечает на рассуждения Загоскина, который писал: «Странно покажется, что в комедии „Игра любви и случая“ (П. де Мариво. — <em>М. С.</em><em>) </em>Сильвия, благородная девица с хорошим воспитанием, так легко влюбляется в Эраста, которого считает простым слугою; а еще страннее, что слуга Эраста, принимая Лизету, горничную Сильвии, за невесту своего барина, думает, что может на ней жениться».¹¹Загоскин в статье «Знатоки, или История одного дня» упоминает петербургского ресторатора Бордеро (Бордерона), «содержащего палатку на большом бульваре»,¹² и его также вспоминают герои «Студента». Наконец, по поводу песни «Vive Henri Quatre!..» из пьесы Ш. Колле «Охота Генриха IV» (1766) Загоскин пишет: «Ария на голос „Vive Henri Quatre“ восхищает француза: она напоминает ему одну из самых счастливых эпох в истории его отечества; но что может она напоминать русскому?»¹³ Это мнение повторяет и Беневольский, который не понимает значение этой песенки для русских участников Отечественной войны 1812 года: «Но есть ли тут хоть малейшее воспоминание для души русского?» Саблин возражает Беневольскому и Загоскину: «Преславное: наш вход в Париж, мы первые заставили петь эту песню. Вот было житье! Выпьем скорее в память этого счастливого дня!»¹⁴

Мы мало знаем о степени известности этой не напечатанной и не поставленной комедии. Считается, что Грибоедов принял большее участие в ее создании, чем Катенин,¹⁵ который увез комедию в Москву, где, видимо, неосмотрительно распространял списки.¹⁶ Во всяком случае Загоскин познакомился со «Студентом» и узнал себя в Беневольском. Именно этим можно объяснить тот факт, что, когда 4 октября 1817 года возобновилось представление «Молодых супругов» на сцене Петербургского театра, Загоскин воспользовался этим и напечатал в «Северном наблюдателе» рецензию не на спектакль, а на саму пьесу Грибоедова. Через два года после премьеры «Молодые супруги» не были уже новостью в литературно-театральном мире, поэтому для того, чтобы напечатать критический отзыв об этой пьесе, Загоскин должен был иметь какое-то специальное основание. Никаких других причин для этого мы не знаем. Но знакомство с комедией «Студент» было более чем достаточным основанием для литературного выступления.

В начале рецензии Загоскин пишет о комедии Грибоедова в целом, сравнивая ее с комедией Крезе де Лессера, переложением которой она была: «…разница в достоинстве сих двух комедий весьма ощутительна. Мы находим, что русская гораздо лучше; в ней нет тех излишних, растянутых сцен, которые делают французскую комедию отменно утомительною; действие идет быстро; нет ни одной ненужной и холодной сцены: в ней все на своем месте. Муж, который говорит:

<em>Мой будущий удел я знаю наперед;</em>

<em>В наш век </em><em>степенница</em><em> по свадьбе через год</em>

<em>Берет любовника; — </em><em>единобразье</em><em> </em><em>скушно</em><em>,</em>

<em>И муж на то глядеть обязан равнодушно, —</em>

и потом, спустя несколько минут, сходит с ума от ревности; <em>хладнокровие,</em> с коим он требует письмо, заключающее в себе, по его мнению, доказательства неверности Эльмиры, — все это весьма забавно».¹⁷

Вроде бы похвалил, однако коротко. Но после этого Загоскин указал на целый ряд языковых погрешностей (не всегда справедливо), и этот перечень «грамматических» ошибок был очень длинным, а общая оценка их резка: «стихи дурные, шероховатые и выражения, совершенно неприличные действующим лицам»; «Читая подобные стихи, поневоле вспомнишь слова Мизантропа:

<em>Такие, граф, стихи</em>

<em>Против поэзии суть тяжкие грехи».</em>¹⁸

Загоскин похвалил Грибоедова в целом и поругал в частности. Если рассматривать рецензию как факт полемики литературных партий, тут нет ничего оскорбительного. Но под впечатлением от «Студента» Загоскин совершенно изменил перспективу; он придал частностям общее значение и таким образом отомстил Грибоедову.

Грибоедов понял это и взвился, и в письме к Катенину от 19 октября 1817 года так описывал свою реакцию: «Дурак Загоскин в журнале своем намарал на меня ахинею. Коли ты хочешь, непростительно, точно непростительно этим оскорбляться, и я сперва, как прочел, — рассмеялся, но после чем больше об этом думал, тем больше злился. Наконец не вытерпел, написал сам фасесию и пустил по рукам, веришь ли? нынче четвертый день, как она сделана, а вчера в театре во всех углах ее читали, благодаря моим приятелям, которые очень усердно разносят и развозят копии этой шалости. Я тебе ее посылаю, покажи Бегичеву; — покажи кому хочешь, впрочем. Воля твоя, нельзя же молчаньем отделываться, когда глупец жужжит об тебе дурачества».¹⁹ Грибоедов хотел напечатать стихотворение, «он бросился с ним к одному, к другому, к третьему издателю, чтобы напечатать. „Помилуйте, Александр Сергеевич, — отвечали ему всюду, — разве подобные вещи печатаются: это чистые личности“. Еще более раздосадованный такими отказами, Грибоедов нанял писцов, и в несколько дней, через знакомых и знакомых знакомых, по Петербургу разошлось до тысячи рукописных экземпляров „Лубочного театра“. Загоскин все-таки был одурачен».²⁰ Не успев в Петербурге, Грибоедов хотел напечатать стихотворение в Москве и писал Катенину: «Как ты думаешь? „Вестник Европы“ не согласится у себя напечатать. Бегичев с ним приятель. Я бы подписал свое имя <em>(</em><em>коли нельзя иначе</em><em>)».</em> Ради публикации он готов был на замены: «Вместо Загоскина: Вот вам <em>Михайло </em><em>Моськин</em><em>.</em> А в другом месте: Вот <em>Моськин-Наблюдатель</em><em>».</em>²¹ Так появились две редакции: первая с именем Загоскина (сохранились только списки²²), а вторая с Моськиным (автограф, 16 октября 1817 года, принадлежал Булгарину). А. А. Жандр сообщает о ранней и более краткой редакции: «Конечно, это не апокрифическое: об этом и речи быть не может, но то, что я знал из „Лубочного театра“, то, что мне читал сам Грибоедов, было гораздо короче, сжатей и живее. Не было, например, указания на „Проказника“, комедию Загоскина, и некоторых других мест».²³

Итак, в «Лубочном театре» злость (если даже не злоба) Грибоедова перехлестнула через все мыслимые нормы приличия. Исчерпывающую информацию о «Лубочном театре» представил Л. А. Степанов.²⁴ Мы только предложим читателю всю эту информацию перевести с языка борьбы литературных партий на язык бытового человеческого поведения. Возьмем, например, следующее суждение Степанова: «...личностная окраска спора о балладах <...>, конечно же, не покрывает сущностных аспектов статей Гнедича и Грибоедова, но должна быть учтена. Чтобы правильно понять отклик Грибоедова, необходимо вникнуть в комплекс вопросов, поставленных статьей Н. И. Гнедича».²⁵

С нашей точки зрения, адекватная интерпретация сформируется в том случае, если мы просто перевернем все это утверждение и переставим составляющие его кубики следующим образом: литературная полемика («комплекс вопросов, поставленных статьей Н. И. Гнедича») «не покрывает сущностных аспектов статей Гнедича и Грибоедова», «но должна быть учтена», а «чтобы правильно понять отклик Грибоедова, необходимо вникнуть» в «личностную окраску литературных споров». В этом, собственно, и состоит различие наших комментаторских позиций.

Ф. В. Булгарин, впервые опубликовавший фрагмент этого стихотворения («Один напишет вздор ~ А вы читайте!») и не знавший, что полемика младоархаистов и новаторов станет определять построение истории литературы, акцентировал частные интересы: «У меня хранится стихотворение покойного автора „Горе от ума“ А. С. Грибоедова, до сих пор нигде не напечатанное. Привожу из него отрывок. Это живая картина нашей мелочной литературы:

<em>Один напишет вздор,</em>

<em>Другой на то разбор,</em>

<em>А разобрать труднее,</em>

<em>Кто из двоих глупее!</em>

<em>Что вы смеетесь, господа?</em>

<em>Писцу насмешка не беда,</em>

<em>Он знает многое смешное за собою,</em>

<em>Да уж давно махнул рукою;</em>

<em>Махнул пером — отдал сыграть,</em>

<em>А вы, пожалуй, рассуждайте.</em>

<em>Махнул пером — и дал в печать,</em>

<em>А вы читайте!»</em>²⁶

Впрочем, мы вовсе не намерены сводить всю литературоведческую комментаторскую работу к интерпретационным техникам и в связи с этим пользуемся случаем, чтобы предложить небольшое уточнение к воспроизведению печатного текста «Лубочного театра». Список стихотворения, который принадлежал Булгарину, сохранился, первый лист его воспроизведен в Полном собрании сочинений, хотя и назван там автографом.²⁷ Фактически тот же самый текст (но автограф) был опубликован Л. Н. Майковым в составе письма Грибоедова к Катенину от 19 октября 1817 года. Местонахождение этого автографа в настоящее время неизвестно, но публикатор сообщал: «Правописание подлинников сохранено нами вполне».²⁸ По непонятной причине текст стихотворения в составе письма в Полном собрании сочинений не опубликован, и редакторы ограничиваются лишь указанием: «<Далее следует текст ст-ния „Лубочный театр“ (см.: Наст. изд. Т. 2. С. 213-215)>».²⁹ Список, опубликованный Майковым, отличается только одним стихом:

<em>Вот господин Загоскин,</em>

<em>Вот весь его причет:</em>

Княгини<em> и </em>княжны, князь Фольгин<em> и </em>князь Блесткин;

<em>Они хоть не смешны, да </em><em>сам</em><em> зато уж он</em>

<em>Куда смешон!</em>³⁰

И чуть ниже в том же письме Грибоедов просил напечатать стих с перечнем персонажей комедий Загоскина «Пустодомы» каждого на отдельной строке, что и соблюдается в современных изданиях:

<em>Вот господин Загоскин,</em>

<em>Вот весь его причет:</em>

Княгини<em> и</em>

Княжны,

Князь Фолъгин<em> и</em>

Князь Блесткин<em>;</em>

<em>Они хоть не смешны, да </em><em>сам</em><em> зато уж он</em>

<em>Куда смешон!</em>³¹

Вместе с тем совершенно очевидно, что в этом фрагменте трижды нарушено стиходеление, вследствие чего появляются холостые стихи, которых не должно быть по поэтическому заданию. Предложение Грибоедова разбить на отдельные стихи строку про <em>княгинь, </em><em>княжен</em><em>, </em><em>князя </em><em>Фольгина</em> и <em>князя </em><em>Блесткина</em> объясняется тем, что оно имитирует театральную афишу, и с ним пришлось бы смириться, если бы мы не могли воспользоваться подачей стихов лесенкой, которую во времена Грибоедова еще не знали. Другое дело объединение в одном стихе двух: «Они хоть не смешны, да сам зато уж он»; это объединение не мотивируется ничем и мешает ритмически адекватному восприятию текста. Поэтому предлагаем придерживаться следующего разбиения стихов:

<em>Вот господин Загоскин,</em>

<em>Вот весь его причет:</em>

Княгини<em> и</em>

Княжны<em>,</em>

Князь Фольгин<em> и</em>

Князь Блесткин<em>;</em>

<em>Они хоть не смешны,</em>

<em>Да </em><em>сам</em><em> зато уж он</em>

<em>Куда смешон!</em>

Следует заметить, что А. А. Архипова и Л. А. Степанов в своем комментарии к «Лубочному театру» указывали на рифму <em>княжны</em><em>/</em><em>смешны</em><em>,</em>³² но в тексте это не отразилось.

В «Лубочном театре» Грибоедов дал оценку произведениям Загоскина, написанным к октябрю 1817 года: «Комедия против комедии, или Урок волокитам» (граф Фольгин), «Г-н Богатонов, или Провинциал в столице» (князь Блесткин, Богатонов), «Проказник» (первая комедия Загоскина, поставлена в Петербурге 15 декабря 1815 года). Говоря, что Загоскин «с Транжирина кафтан стащил», Грибоедов указывает, что «Богатонов» Загоскина восходит к герою комедии Шаховского «Полубарские затеи, или Домашний театр» (1808), хотя на самом деле обе они восходили непосредственно к комедии Мольера «Мещанин во дворянстве». Наконец, слова «Загоскин-Наблюдатель» намекают на журнал «Северный наблюдатель», где и была напечатана рецензия на «Молодых супругов».

Коли речь зашла о стихах, то невозможно удержаться от еще одного замечания. В 1820-е годы отношения Грибоедова и Загоскина стали дружелюбными. Во всяком случае, С. М. Загоскин, сын Загоскина, писал: «В Императорской Публичной библиотеке хранится переданное мною туда нижеследующее стихотворение Грибоедова, писанное им в форме письма к моему отцу, служившему в то время при московском театре». И приводит это послание:

<em>Бич пороков и блинов!</em>

<em>Ныне Щепкин угощает</em>

<em>И приятельский свой зов</em>

<em>Чрез меня он посылает.</em>

<em>Приезжай нас позабавить,</em>

<em>Аппетиту нам прибавить</em>

<em>И съестного поубавить.</em>³³

С. М. Загоскин считает Грибоедова членом «Арзамаса»: «Все члены „Арзамаса“, за исключением Жуковского и Вигеля, сделались сильными порицателями драматического таланта отца, и в особенности ожесточался против него Грибоедов, который, однако, позднее, познакомившись с ним, полюбил его и остался в приятельских с ним отношениях вплоть до своей трагической кончины».³⁴ Совершенно очевидно, что С. М. Загоскин исходит из общего представления о том, будто всякая литературная полемика является отражением борьбы литературных группировок. Между тем теоретически это вовсе не так, а в нашем случае и подавно: Грибоедов на самом деле «ожесточался», но, как мы все время стремимся показать, по иным, не партийным причинам.

Известно, что Н. К. Пиксанов безуспешно пытался разыскать стихотворное послание «Бич пороков и блинов!».³⁵ Эта записка почему-то не вошла в Полное собрание сочинений Грибоедова даже на правах Dubia. Между тем она включена в статью о Загоскине, подготовленную С. А. Фомичевым для Грибоедовской энциклопедии,³⁶ а в томе писем Полного собрания сочинений — в комментарии к письму Грибоедова к Загоскину,³⁷ — и оба раза без каких-либо дезавуирующих авторство Грибоедова комментариев. Загоскин уже с 1822 года служил чиновником особых поручений при генерал-губернаторе Москвы с исправлением должности экспедитора по театральному отделению, а с 1823-го курировал хозяйственную часть московских театров. Поэтому сближение его с Грибоедовым можно отнести к 1824 году, когда создавалась и ставилась на московской сцене пьеса Грибоедова и П. А. Вяземского «Кто брат, кто сестра, или Обман за обманом». А упоминание блинов еще более конкретизирует датировку. Это же послание дает повод иначе рассмотреть отношения Грибоедова с М. С. Щепкиным, которые сам актер не считал, однако, близкими.³⁸

Возвратимся к нашему сюжету. Что же дал наш очень краткий анализ (краткий — потому что все эти перипетии уже многократно описаны и специалистам известны, повторять их сейчас не следует)? Во-первых, мы теперь более ясно видим Грибоедова как человека — достаточно злого, большого забияку, очень амбициозного, человека, не терпящего конкуренции и конкурентов и готового биться из-за каждой мелочи до конца. Во-вторых, мы видим, что на грибоедовском горизонте (во всяком случае, в ранние годы) важнейшее место занимает фигура Загоскина. Между тем эта фигура была просто незаметна вне рамок нашего анализа при обычном историко-литературном подходе, который базируется на представлении о литературном процессе как борьбе литературных направлений (они же принадлежали к одному направлению). В известной книге В. П. Мещерякова, главы которой названы именами литературных противников или союзников Грибоедова, нет главы «М. Н. Загоскин», и весь материал о Загоскине включен в главу «П. А. Катенин».³⁹ Степанов, который в связи с тем же «Лубочным театром» много написал о Загоскине, место данного писателя в профессионально-писательской жизни Грибоедова тоже специально не выделил. Можно привести и другие примеры, но количество их увеличит и сам читатель. Введение же Загоскина в литературный кругозор Грибоедова дает нам возможность иначе представить расстановку сил в литературной жизни (не борьбе), а известные уже факты могут и должны быть перегруппированы иначе. Наконец, в-третьих, мы видим, что литературная полемика была и остается литературной полемикой, но она обязательно имеет личностную подоплеку. Те, кто сами практикуют литературную критику, хорошо понимают, что о книгах незнакомых людей писать гораздо проще: можно быть и резким, и честным. Писать о книгах знакомых людей всегда труднее: честность и резкость оборачиваются либо личностями, либо комплиментарностью. Всего в меру не бывает, либо пересолишь, либо недосолишь. Именно это мы и видим в маленьком (еще очень маленьком) русском литературно-театральном кругу начала XIX века.

В заключение вернусь еще раз к методу. Я вовсе не против изучения литературы как специальной формы художественного мышления и — как следствие — я не против изучения рифмы и композиции. Но кому нужны будут наши анализы рифмы и композиции, если мы не будем понимать литературного текста как текста о жизни и людях? Если мы претендуем на более тонкое понимание текста, то мы должны строже отнестись и к нашим собственным восторгам по поводу статьи Грибоедова «О разборе вольного перевода бюргеровой баллады „Ленора“», написанной в ответ на статью Н. И. Гнедича «О вольном переводе бюргеровой баллады „Ленора“». Мы обычно восклицаем: какая, мол, статья Грибоедова глубокая и прозорливая! А на самом деле он всего лишь ругается с Гнедичем. И как мелочен Гнедич, так же точно мелочен и Грибоедов (вся литературная критика их времени была еще достаточно мелочна), хотя и есть у Грибоедова пара вполне справедливых замечаний.

Литературный быт не обязательно предполагает борьбу литературных партий. Как совершенно очевидно, никаких литературных партий за полемикой, с одной стороны, М. А. Дмитриева и А. А. Писарева, а с другой — П. А. Вяземского и Грибоедова не стояло. Это была достаточно пустая перепалка, объяснимая только лишь человеческими амбициями. Но в этом нет ничего плохого: в конце концов, это были люди, и они не все время позировали для обложек своих будущих книг, да и нравы общественно-литературной жизни были другие. Они жили и писали не для того, чтобы мы их изучали; они жили для самих себя. И как они и не думали, что мы будем священнодействовать над каждым их словом (плохи они были бы как писатели, если бы думали об этом); так и нам не следует священнодействовать, нам следует посмотреть на литературу как на человеческий документ. Наше видение не только Грибоедова во многом изменится.