DOI: 10.31860/0131-6095-2023-3-240-242

© А. Ю. Соловьев

ЛЮДВИГ ХОЛЬБЕРГ И РОССИЯ¹

<em>Изучение восприятия творчества иноязычных писателей и литературных явлений, популярных в свое время, а впоследствии изменивших </em><em>свою</em><em> репутацию (например, переход в разряд детского чтения или постепенная утрата интереса вплоть до полного забвения), ставит перед исследователями особую задачу — не исказить, под влиянием современных представлений, действительной роли изучаемого явления в принимающей культуре. Исторический подход блестяще реализован в трудах В. М. </em><em>Жирмунского</em><em>, М. П. Алексеева, Ю. Д. Левина, Р. Ю. Данилевского, В. Э. </em><em>Вацуро</em><em> и др. Но можно вынести за рамки исследования проблему историко-литературного процесса, сосредоточившись на типологических наблюдениях, и не утратить при этом академическую почву. Данный путь представлен, на наш взгляд, рецензируемой книгой. </em><em>В кратком введении к ней М. Ю. </em><em>Люстров</em><em> отмечает, что Людвиг </em><em>Хольберг</em><em> (первоначальное и до сих пор привычное написание фамилии знаменитого датчанина по-русски — </em><em>Гольберг</em><em>), по сути, был классиком для русского литературного сознания в XVIII — начале XIX века; имена его персонажей оставались нарицательными; переводы (преимущественно через посредничество немецкого языка) появлялись в течение 70 лет.</em><em> </em><em>Но главный объект исследования не столько судьба его наследия в России, сколько «произведения Л. </em><em>Хольберга</em><em>, </em>переводившиеся на русский язык или содержащие рассуждения о России,<em> ее монархах и ее жителях» (с. 14; курсив мой.</em><em> — </em>А. С.).<em> Эта формулировка дает ключ к пониманию метода, которого придерживается М. Ю. </em><em>Люстров</em><em>. Книга уже </em><em>рецензировалась в целом,</em>²<em> но наш обзор </em><em>коснется</em><em> прежде всего тех аспектов, которые представляются нам важными в свете указанной проблематики.</em>

<em>Монография построена по тематическому принципу: в каждой из глав рассматривается та или иная группа сочинений </em><em>Хольберга</em><em>, </em><em>оставившего</em><em> наследие в разных родах словесности: драматургии, поэзии, прозе. Хронологическое расположение материала внутри каждой главы дополняется этюдами, посвященными другим скандинавским авторам и произведениям, имеющим отношение к России или переводившимся на русский язык.</em>

<em>В кратком очерке, открывающем первую, «театральную», главу рассказывается об особенностях переводов комедий </em><em>Хольберга</em><em> в сопоставлении с оригиналами и переводами-посредниками, об изменениях, соотносящихся (а иногда нет) с заложенным в оригинале потенциалом.</em>

<em>Сопоставляя «Жана де Франса» </em><em>Хольберга</em><em>, «Бригадира» Д. И. Фонвизина и «Русского француза» И. П. Елагина, </em><em>Люстров</em><em> вводит в ряд театральных сатир на галломанию комедии Л. де </em><em>Буасси</em><em> «Француз в Лондоне» </em><em><strong>(</strong></em><em>опираясь на находку А. Г. Евстратова в диссертации «Екатерина II и русская придворная драматургия в 1760-х — начале 1770-х годов» (М., 2009)</em><em><strong>) </strong></em><em>и К. </em><em>Гюлленборга</em><em> «Шведский щеголь», что значительно расширяет контекст</em><em>. </em><em>Именно подключение новых произведений в традиционную триаду позволяет сделать вывод о появляющемся в 1780-е годы «новом отношении к европейским путешествиям молодых русских дворян» (с. 31) — благоразумный путешественник вынесет опыт из посещения и самого Парижа, который так портит остальных: «...путешествие во Францию может быть вредным или полезным в зависимости от того, каким характером обладает предпринявший его юноша» (с. 31).</em><em> Необходимо уточнить, что новым это отношение предстает только для комедий. В журналах XVIII века </em><em>был опубликован ряд переводных сочинений, отстаивающих сходную точку зрения.</em>³

<em>Анализируя нарушения причинно-следственных связей (с. 23-27), появляющиеся в русских переводах комедий </em><em>Хольберга</em><em> и отсутствующие в оригинале, исследователь называет эту особенность приемом, хотя и делает оговорку, что «приведенных примеров слишком мало, чтобы обнаружить тенденцию» (с. 27). Выскажем предположение, что наличие логических ошибок могло быть связано с предназначением переводов для сцены, что влияло на скорость и, как следствие, качество. Хотя в данном случае М. Ю. </em><em>Люстров</em><em> не сообщает об обследовании фондов Театральной библиотеки (возможно, оно ничем не помогло), отметим его внимание к рукописным источникам.</em>

<em>В главе о сумасшедших героях в русских, датских и шведских произведениях XVIII века говорится, что иногда </em><em>Хольберг</em><em> «рассуждает о безумии не персонажей, но зрителей пьес» (с. 43), но не поясняется, отзывается ли так комедиограф вообще обо всех зрителях (по аналогии с метафорой «весь мир театр») или только о тех, кто видит на сцене выпады непосредственно против себя.</em><em> Ответ на этот вопрос был бы интересен в контексте споров в русской литературе о задачах сатиры на конкретное лицо или на порок.</em>

<em>Проведенный анализ позволяет говорить о «северных комедиях», «комедиях северных авторов» (с. 29, 34 и др.). Это не жанр и не направление, но некоторая общность, устанавливаемая отнюдь не исследовательским произволом, как может показаться при поверхностном чтении, а сознательно избранной точкой зрения, к пониманию которой подводит постепенное знакомство с каждой из следующих глав книги.</em>

<em>Особое внимание в книге уделено связям и пересечениям творчества </em><em>Хольберга</em><em> и Фонвизина, им посвящена вторая глава. Помимо того, что русский писатель переводил датского, современники видели в них «не только авторов лучших комедий Севера, но и сочинителей одного плана, наделенных схожим „умом острым“» (с. 49). Увлеченность М. Ю. </em><em>Люстрова</em><em> жизнью и творчеством Фонвизина, его знакомство с архивными материалами писателя раньше уже отразились в составленной им биографии, изданной в серии «Жизнь замечательных людей» (2013). В рецензируемом исследовании оба героя предстают </em><em>равновеликими</em><em>. Не случайно начинается книга с развернутой цитаты из «Ученых записок Московского университета» (1834) о </em><em>Хольберге</em><em> как «датском Фонвизине».</em>

<em>Из гипотез и находок М. Ю. </em><em>Люстрова</em><em> отметим, что, разрабатывая вопрос о перекличках «Хвастливого солдата» </em><em>Хольберга</em><em> с «Бригадиром», он предполагает одновременно ориентацию комедии Фонвизина на «</em><em>Тресотиниуса</em><em>» А. П. Сумарокова, тоже основанного на «Хвастливом солдате»; «Бригадир» же, как полагает исследователь, отчасти высмеивает Сумарокова. </em><em>Шутке в «Недоросле» о древности рода Скотининых (восходящего якобы к </em><em>доадамовым</em><em> временам) </em><em>Люстров</em><em> находит параллель в герое той же комедии </em><em>Хольберга</em><em>, но не проводит прямой линии преемственности, а объединяет их в одну группу сочинений, использующих одну и ту же идею, включая сюда же «Письмовник» Н. Г. Курганова </em><em><strong>(</strong></em><em>со ссылкой на статью Д. А. Трушиной «„Родословная“ сатира в „Недоросле“ Д. А.</em><em> </em><em>Фонвизина и ее традиция в европейской литературе» (Летняя школа по русской литературе. 2021.</em><em> Т. 17. № 3-4. </em><em>С. 256268)</em><em><strong>)</strong></em><em>и вторую сатиру А. Д. Кантемира.</em><em> В главе о «страшных» сравнениях в произведениях Фонвизина и </em><em>Хольберга</em><em>, основанных у </em><em>последнего</em><em> в том числе на описаниях Смутного времени, ученый анализирует прием изображения расправы над преступником, который встречается у обоих авторов и при этом «в европейской исторической литературе общепринятым не был» (с. 60), но не </em><em>делает вывода о его заимствовании, а рассматривает «весьма показательные и имеющие свое объяснение особенности» использования этого приема (с. 61). Компаративистика здесь естественно дополняется </em><em>россикой</em><em>.</em>

<em>Анализируя, вслед за А. </em><em>Стричеком</em><em> (1976),</em>⁴<em> </em><em>переводы Фонвизиным басен </em><em>Хольберга</em><em>, </em><em>Люстров</em><em> обращает внимание на изменение морали басен, тенденцию к сокращению текста оригинала и т. п., внесение Фонвизиным необходимых объяснений, интерес к моральной философии — все это проявляется в мелких деталях перевода. Далее он прослеживает влияние басен — через посредничество </em><em>фонвизинского</em><em> перевода — на </em><em>произведения</em><em> не знавшего иностранных языков В. И. </em><em>Майкова</em><em>, а также А. О. </em><em>Аблесимова</em><em>, М. Н. Муравьева (поэзии </em><em>Хольберга</em><em> в русских переводах от А. Д. Кантемира до Н. А. Львова посвящен и отдельный очерк, с. 205-209). Сравнительный анализ усложняется тем, что перевод Фонвизина сделан не с датского оригинала, а с немецкого перевода, и в отступлениях от источника он «руководствуется самыми разными соображениями» (с. 78).</em>

<em>Тема нравоучения продолжается и в третьей главе, посвященной появлению и распространению «эпистол» и «нравоучительных мыслей» </em><em>Хольберга</em><em> в русской традиции.</em>

<em>Значительный интерес представляют разыскания в главе о </em><em>Хольберге</em><em> — историке Московии, занимающей в книге центральное место и по объему, и по композиции.</em>⁵<em> Разбирая известия о России в исторических трудах </em><em>Хольберга</em><em>, </em><em>Люстров</em><em> делает акцент на том, какая картина русско-датских связей выстраивается автором, в частности, кто из действующих лиц предстает </em><em>персонажем</em><em> </em>чьей истории.<em> Так, неудачное сватовство датского принца </em><em>Вальдемара</em><em> к дочери царя Михаила Федоровича отразилось и в русских, и в датских современных событию сочинениях, но в описание истории России </em><em>Хольбергом</em><em> не вошло (т. е. </em><em>Вальдемар</em><em> для </em><em>Хольберга</em><em> — </em><em>герой истории только самой Дании), в отличие от сватовства другого датского принца, </em><em>Магнуса</em><em>, произошедшего полувеком раньше. В сочинениях </em><em>Хольберга</em><em>, касающихся Петра I, русский царь оказывается исключительно англоманом (а не «</em><em>голландофилом</em><em>»); здесь сказались не столько личные пристрастия </em><em>Хольберга</em><em>, сколько круг источников, бывших в его распоряжении (прежде всего книга </em><em>Дж</em><em>. </em><em>Перри</em><em> о петровской России). В этой главе также рассматриваются исторические сочинения других авторов (например, шведа У. </em><em>Далина</em><em>, который в «Истории шведского государства» описывает «русские эпизоды» подробнее, чем </em><em>Хольберг</em><em>), а для соположения почти всегда привлекаются русские источники XVII-XVIII веков, в том числе на первый взгляд неожиданные (например, сочинения </em><em>Симеона</em><em> Полоцкого).</em>

<em>Сопоставляя «Путевые записки Великой особы», составленные анонимным автором по маршруту Петра I, </em><em>с</em><em> шведскими </em><em>травелогами</em><em> конца XVII — начала XVIII века, М. Ю. </em><em>Люстров</em><em> подчеркивает различия в описании тех или иных сторон жизни Голландии, ее достопримечательностей и т. д., которые говорят о разнице в восприятии шведами и русскими как достижений, так и изъянов цивилизации. Русский </em><em>травелог</em><em> — «перечень „</em><em>куриозов</em><em>“, вызывающих изумление непосредственного московита», человека «малосведущего» (с. 181). Этот вывод вписывается в устоявшееся представление о путешествиях петровского времени и умножает материал, на основе которого может быть выстроена история русского </em><em>нарратива</em><em> о Европе — задача, которую еще только предстоит поставить. Также заслуживает внимания наблюдение </em><em>Люстрова</em><em>, что </em><em>Хольберг</em><em>, заимствуя рассказ о набожности русских у А. </em><em>Олеария</em><em>, передает русскую лексику по немецкому переводу упомянутой выше книги </em><em>Дж</em><em>. </em><em>Перри</em><em> (с. 198).</em>

<em>В главе «Вместо заключения», на наш взгляд, можно было вполне обойтись без такого итога: «...в перечнях, появившихся в Дании в середине XIX </em><em>в</em><em>., </em><em>Россия</em><em> или возглавляет список европейских держав, или его </em><em>заканчивает, срединное место она не занимает никогда» (с. 231). </em><em>Подобных мало относящихся к основной теме выводов и оставленных в стороне завязок для отдельных исследований в книге много, но эту особенность не назвать недостатком: думается, что благодаря ей результаты работы М. Ю. </em><em>Люстрова</em><em> могут быть использованы в исследованиях самой разной направленности.</em>

<em>В выходных данных книги не указан редактор, его отсутствие, по-видимому, усилило нагрузку на корректора, что привело к большому числу опечаток, особенно в именах, и мелких погрешностей: </em><em>Трестиниус</em><em> (с. 41, вместо </em><em>Тресотиниус</em><em>), </em><em>Смирдий</em><em> (с. 45, вместо </em><em>Смердий</em><em>), </em><em>Артактеркс</em><em> (с. 46, </em><em>вместо</em><em> </em><em>Артаксеркс</em><em>), дочь </em><em>сандмирского</em><em> </em><em>палатина</em><em> (?) (с. 124, вместо </em><em>сандомирского</em><em>). </em><em>На</em><em> с. 17 </em><em>в</em><em> списке пьес </em><em>Хольберга</em><em>, переведенных на русский язык, в тексте указан «Превращенный мужик» («</em><em>Jeppe</em><em> </em><em>pae</em><em> </em><em>Bierget</em><em>»), а в примечании вместо нее — «</em><em>Jean</em><em> </em><em>de</em><em> </em><em>France</em><em>», и т. п.</em>

<em>М. Ю. </em><em>Люстров</em><em> выказывает приверженность методологическим принципам, принятым в рецензируемой книге, и в следующей своей монографии «Очерки по истории русско-шведских литературных контактов в XVII — начале XIX века» (М., 2022).</em>⁶<em> </em><em>Яркой иллюстрацией соединения компаративистики и </em><em>россики</em><em> здесь служит, например, раздел «Северная война в русской и шведской литературах первой четверти XVIII века», в котором, в частности, рассматриваются шведские и русские панегирики, реляции и «журналы», а также составленные на их основе компиляции. В описании содержания новой книги в целом, данном автором в предисловии, выявляется то же стремление к слиянию двух указанных направлений, несмотря на то, что материал распределяется по трем разделам: «В первом из них рассматриваются переводы на шведский язык , а также оригинальные шведские сочинения второй половины XVIII века, посвященные современным российским монархам или происходящим в России событиям. </em><em>Во втором сопоставляются шведские и русские </em><em>сочинения, тематически близкие или принадлежащие к одному жанру . Третий раздел посвящен описанию рукописного сборника, составленного из работ, переведенных (на русский язык.</em><em> — </em>А. С.)<em> с немецкого и повествующих о жизни и войнах Карла XII.» (с. 5). Она тоже будет ценной для специалиста и отдельными сюжетами, и в совокупности как продолжение исследования русско-скандинавских литературных связей.</em>

Подводя итоги, можно сказать, что рецензируемая монография написана не о Хольберге в России, а о Хольберге и России. В ней на первый план выходит не анализ всех переводов и переделок, упоминаний и влияний датского писателя на русскую литературу, но выстраивание интертекстуальных связей. Так, параллелью к комической поэме Хольберга «Педер Порс» выступает переведенный Н. Осиповым сборник рассказов Р. Распе о бароне Мюнхгаузене (с. 219-224). А короткая, но выразительная глава о Й. Баггесене служит примером «сопоставления некоторых аспектов творчества скандинавских и русских авторов — современников» (с. 225). М. Ю. Люстров находит точку соприкосновения двух авторов (далеко не всегда биографическую, это может быть, например, какой-либо мотив или тема) и рассматривает через нее их произведения, и это именно тот тип исследования, который увлекает его больше всего и приносит наиболее интересные результаты.