DOI: 10.31860/0131-6095-2023-2-112-117

© Е. М. Филиппова

Об источниках образа волка-нигилиста в романе И. А. Гончарова «Обрыв»

Исследователи творчества И. А. Гончарова неоднократно обращали внимание на символическую насыщенность последнего из его романов,¹ не характерную для поэтики XIX века и сближающую «Обрыв» с произведениями более позднего времени.² Особую роль играет в книге анималистическая образность (речь идет о сопоставлении или уподоблении человека и животного). Ее значимость, с одной стороны, свидетельствует, что писатель интересовался актуальной в 1840–1860-х годах позитивистской полемикой о соотношении духовного и животного начал в человеке,³ с другой же, позволяет увидеть в романе определенные признаки «антинигилистического» жанра:⁴ «…анималистические параллели уместны в антинигилистическом романе, в содержании которого стержневым является философский спор о природе человека: человек – животное или человек – храм Божий».⁵

Тем не менее тот факт, что «зооморфная» символика свойственна в той или иной степени большинству произведений Гончарова,⁶ подтверждает, что анимализм в «Обрыве» – не только отражение идей позитивизма или следование традициям жанра. Детальное изучение его происхождения требует также обращения к другим областям, например мифопоэтике и компаративистике.

Отдельную проблему составляет поиск источников образа нигилиста-волка – Марка Волохова. На протяжении книги сравнение Марка с волком используется восемь раз.⁷ Первый раз сопоставление неявно подается в сцене разговора с Верой. Намекая на тайную губительную страсть героини, Райский произносит: «…дети тоже не боятся, и на угрозы няньки „волком“ храбро лепечут: „А я его убью!“ И ты, как дитя, храбра и, как дитя же, будешь беспомощна, когда придет твой час...».⁸ Затем, во время свидания с Марком, Вера, словно повторяя прозвучавшую аналогию, снова уподобляет Волохова хищнику из басни «Волк и журавль»: «Как волк оценил услугу журавля. Ну что бы сказать ему „спасибо“ от души, просто, как он просто сделал? Прямой вы волк! – заключила она, замахнувшись ласково зонтиком на него. – Все отрицать, порицать, коситься на всех...» (VII, 523). Вновь ассоциативный ряд «страсть – Марк – волк» возникает в диалоге с Борисом: «Настоящий волк! как ни корми, все к лесу глядит!» (VII, 577).

Легко заметить, что перечисленные выше случаи упоминания волка так или иначе ориентированы на его фольклорный архетип, писатель активно использует и переосмысливает сказочные мотивы, пословицы. Не будем отдельно останавливаться на их анализе, так как подробно мифопоэтические функции волчьего образа в сюжете «Обрыва» рассмотрены в статье А. Г. Гродецкой «Бестиарный код нигилиста Марка Волохова в „Обрыве“».⁹ Вне внимания остается, пожалуй, только мотив волчьего голода¹⁰ Марка, раз за разом подталкивающий героя переступить запретную грань (и в прямом, и в переносном смыслах) – будь то забор сада или порог закрытого трактира.¹¹

Сравнительно-типологический подход к изучению анимализма Волохова применяет В. А. Недзвецкий в работе, посвященной сопоставлению «Обрыва» с романом Жорж Санд «Мопра». Прослеживая сходство двух названных романов, исследователь прослеживает параллелизм их сюжетов и героев: «Марк Волохов, сравниваемый автором „Обрыва“ с волком и библейским разбойником Варравой, “восходит” к сандовскому Бернару де Мопра, ремеслом которого до встречи с главной героиней романа был и впрямь разбой, хотя и невольный, а руководившие его поведением инстинкты сам герой называет волчьими. „Разбойником“, „дикарем“ и „мужланом“ остается он в глазах некоторых лиц произведения и после встречи с Эдме».¹²

Е. В. Уба, рассматривая характеристики персонажей только в русле поэтики Гончарова, приходит к выводу о том, что к сопоставлению своих героев с животными образами писатель прибегает тогда, когда «они – вольно или невольно – нарушают этические нормы, когда страсти, необузданные и пагубные, берут верх над разумом…».¹³ В таком ключе образ волка в художественной системе Гончарова может быть рассмотрен как устойчивый символ чрезмерности. Так, прозвищем «волчонок» в «Обрыве» наделен вполне «безобидный», но эмоционально экзальтированный персонаж – Николай Викентьев: «Этот вечный спор шел с утра до вечера между ними, с промежутками громкого смеха. <…> Любовь его к матери наружно выражалась также бурно и неистово, до экстаза. В припадке нежности он вдруг бросится к ней, обеими руками обовьет шею и ослепит горячими поцелуями: тут уже между ними произойдет буквально драка. Она ловит его за уши, дерет, щиплет за щеки, отталкивает, наконец кликнет толсторукую и толстобедрую ключницу Мавру и велит оттащить прочь „волчонка“» (VII, 281).

Отдельно следует указать на значимость волчьей аллегорики в литературно-философском дискурсе. «Обрыв», несомненно, остается актуальным в русле полемики о «новых людях», развернутой в прозе и публицистике 1860-х годов. По мнению К. Ю. Зубкова, споры о нигилизме романист воспроизводит «на языковом уровне», используя определенные «слова-сигналы», устойчивые выражения, научные термины и метафоры.¹⁴ Не составляют исключения в том числе и анималистические черты героев: сравнение нигилистов с хищными животными распространено в ранних антинигилистических романах.¹⁵ Уподобление носителя новых идей волку ставит «Обрыв» в один ряд с произведениями авторов, обращавшихся к схожим сравнениям. Среди них можно назвать романы Н. С. Лескова «Некуда» (1864), В. А. Клюшникова «Марево» (1864), М. В. Авдеева «Меж двух огней» (1868), Б. М. Маркевича «Бездна» (1883–1884).¹⁶

Не стоит, однако, забывать, что работа над «Обрывом», завершенным в 1869 году, длилась около двадцати лет (первоначальный замысел романа сложился у Гончарова еще в конце 1840-х годов), а формирование нигилизма как отдельного культурного феномена русского общества условно можно отнести к концу 1850-х – началу 1860-х. Н. Н. Страхов в статье «Слово и дело» (1863), с иронией замечает, что «нигилизм <…> едва ли существует, хотя нет никакого сомнения, что существуют нигилисты».¹⁷

Таким образом, очевидно, что Марк не мог задумываться как тип «нового человека». Сам писатель указывает на этот факт.¹⁸ В «Предисловии к роману “Обрыв”» он сообщает, что фигура Волохова «не входила собственно в задачу романа и не составляла вовсе заметного в программе лица, а оставалась на третьем плане, в тени. Она нужна была, как вводное лицо, для полной обрисовки личности Веры».¹⁹ Ранее, в переписке с Е. П. Майковой, Гончаров также подчеркивает, что «почти единственная цель в романе – есть рисовка жизни, простой, вседневной, как она есть или была, и Марк попал туда случайно», а «Марк во 2-й части – не то, что он в 3-й, 4-й и 5-й, он <…> вышел сшитым из двух половин, из которых одна относится к глубокой древности, до 50-х годов, а другая – позднее, когда стали нарождаться новые люди. Первоначальный Марк задуман был как враг старого порядка <…>, но таким пока врагом, который протест свой против старой дури, своеволия и прочее выражает, рисуя карикатуры, травя собаками полицию и вообще преследуя грубо и цинически, что ему не нравится».²⁰ Вместе с тем романист осознает, что образ Волохова, совмещающий себе старое и новое, может быть не понят читателями, так как «едва ли в современном поколении найдется такое резкое выражение крайностей», а «новая жизнь очень нова и молода», она «еще складывается», а «люди не успели повториться во стольких экземплярах одного направления, воспитания, идей, понятий, чтобы образовать группу так называемых типов, они тоже живут, так сказать, „в теории“ и в „области мышления“, следовательно, около них не успела устояться известная сфера нравов, быта».²¹ Попытка типологизировать, свести в одном персонаже устоявшееся и зарождающееся, действительно привела к тому, что Марк потерял свою узнаваемость: в статье «Образ нигилиста у Гончарова» (1928) В. Ф. Переверзев рассматривал «нигилизм Волохова», «нигилизм русского радикала» и «нигилизм русских новых людей» как совершенно несоотносимые вещи.²²

Итак, из предисловия «Обрыва» мы уже знаем, что частично фигура Марка была задумана писателем в 1850-х годах. Момент изменения ее замысла тоже датируется Гончаровым очень точно: «В 1862 году, когда я ездил вновь по Волге, прожил лето на родине, был в Москве, мне уже ясно определилось это лицо».²³ Тем не менее есть свидетельства, которые позволяют предположить, что первое представление о носителях новых идей Гончаров мог получить еще до 1862 года, в Петербурге, общаясь с семьей Майковых. Сохранившаяся переписка младшего из Майковых (Леонида) и его друзей подтверждает, что среди учащихся Санкт-Петербургского Императорского университета была группа радикально настроенных студентов, прозванных «волками». Приведем небольшой отрывок из письма от 14/26 апреля 1862 года, адресованного неизвестному товарищу по университету. Оценивая недавно вышедший роман И. С. Тургенева «Отцы и дети», Леонид сообщает: «Он <Тургенев. – Е. Ф.> метил на красных <т. е. радикалов. – Е. Ф.> и дал почувствовать, что они более или менее подлецы: да разве это правда? Они могут иметь ложные убеждения, но, несмотря на примеры Писарева, Чернышевского и пр<очих>, я никогда не поверю, чтобы они были ближе к подлости, чем к честному поступку. А военная молодежь? И многие из тех, которые в университете назывались волками?»²⁴

Ответное письмо (предположительно, автором является А. М. Скабичевский),²⁵ содержит воспоминания о двух видах «скептиков» в университетской среде и их подробный анализ. Если первые («умеренные») терпимы и способны к сомнению, то вторые («радикалы») не имеют убеждений, нравственных норм и ориентированы лишь на удовлетворение собственных мелких прихотей: «Я решительно не согласен с твоими мыслями об „Отцах и детях“, о Базарове и о нас применительно к Базарову. – В твоих словах есть доля правды, что в нашем новом поколении есть много левых новых начал, каких не было в старом; старое поколение хотя и думало иногда, что оно имеет убеждения, но убеждения эти были по большей части привитые, заимствованные, люди брали их на веру, не сличали с ними жизни и действительных фактов и жили, спустя рукава, руководствуясь более чувством, чем умом. – Новое поколение не берет ничего на веру, не дает простора чувству и разбирает умом явления жизни, не спеша подвести их под заранее составленные убеждения. Это новое направление анализа и скептицизма ты очень метко подметил, но ты забыл, что в этом направлении есть два слоя, заметно отличающиеся один от другого в настоящее время: 1) умеренные скептики и 2) радикалы; как тех, так и других порядочно размножается в последнее время, и ни те, ни другие не составляют уже какого-нибудь исключительного явления. Кружок наш²⁶ я причисляю к умеренным скептикам. Умеренные скептики не кричат, не выставляются, не рисуются. Они анализируют, они во многом сомневаются, но сомнений своих они не доводят до всеуничтожения. Они способны к вере, не стыдятся чувства (не сам ли ты, причисляющий себя к нигилистам, говорил, что пора нам восстановлять, что сожигали), они не спешат составлять себе убеждений, но в них нет недостатка в творчестве, сомнения не поглотили в них потребности суждения, и во имя этой потребности, если они путем анализа доходят до какого-нибудь убеждения, то они при всем их анализе и сомнении способны быть идеалистами в преследовании этого убеждения. Но главное их неотъемлемое достоинство – терпимость. Во имя терпимости они прощают многое, что вовсе не согласно с их мнениями; они не оскорбят дерзким самонадеянным спором своих родителей-стариков, не станут глумиться над их святым чувством, не оттолкнут родительских объятий грубою холодностью и не ответят смехом на горькие слезы матери. Совсем другое представляют радикалы. Всеотвергающие, над всем смеющиеся, они простерли свои сомнения до того, что все разрушили в себе до основания, у них нет ни чувства, ни убеждений, ничего святого, никакой основы, никакого творчества; при всем своем анализе в жизни они очень шатки и по большей части несостоятельны, и понятно почему: анализировать и сомневаться очень легко, сделать что-нибудь доброе – трудно, но путем сомнений они доходят до того, что считают совершенно бесполезным сделать это доброе, а не имея никаких нравственных оснований, путем анализа они доходят до того, что не прочь иногда учинить какую-нибудь пакость, им ничего не значит при всей их ненависти к аристократизму жить даром в доме богача; они оправдают себя какими-нибудь идеями коммунизма и, вкушая сладкие яства богача, будут в то же время на основании независимости личных убеждений поносить его в глаза и заочно, смеяться над ним, а на основании эманципации женщин или права индивидуального наслаждения обольстят его жену или любовницу. Таковы все партизаны „Современника“, шулеры Некрасовы, грабители Панаевы,²⁷ беззаветно наслаждающийся за карточным столом Писарев,²⁸ когда нужда и горе стучится в дверь его семьи. Они больше всех задают крику о себе, по всей матушке России; рисуясь и кривляясь, самохвально величают они себя передовыми людьми, прогрессистами, в себе одних видят спасение России. Очень понятно, что эти Чернышевские, [Базар<овы>] Добролюбовы и прочая братия могли [попасться] бросаться в глаза Тургенева…».²⁹

Завершается письмо также рассуждениями о «волках» и сравнением их с типом Базарова: «…Базаров не есть карикатура; Базаров один из типов современной жизни, весьма метко схваченный, изображенный весьма художественно и глубоко прочувствованный. Уж мы не будем брать таких крупных представителей базаровщины, каковы Некрасовы, Чернышевские, Писаревы, вспомни о тех многих и многих студентах, которых мы встречали в коридорах университета, и тех так называемых волках, красных, с которыми трудно было и заговорить без того, чтобы не встретить на их устах саркастической базаровской улыбки, которые в последнее время начали носить тулупы вместо шинелей, штаны прятать в сапоги и которых коробило при взгляде на белую жилетку или при звуках французского языка. Сколько в каждом из них Базаровского, подумай только».³⁰ Схожая типология скептиков нового поколения и упоминание о «волках» встречается и в университетских воспоминаниях Скабичевского: «…в студенческом движении участвовали лишь две партии: умеренный центр и крайние левые, которых прозывали „волками“. Умеренные желали мирно и спокойно пользоваться дарованными студентам вольностями, по возможности избегать шума и относиться к начальству не с настойчивыми требованиями, а с почтительными просьбами. Волки же, щеголяя, нарочно в пику беложилетникам, всклокоченными волосами³¹ и ветхими, никогда не чищенными сюртуками, являлись представителями самых радикальных требований, любителями крутых мер и скандальных демонстраций».³²

Подводя итог вышесказанному, можно с осторожностью говорить о том, что Гончаров, на протяжении всей жизни поддерживавший дружеские отношения с семьей Майковых, мог знать о существовании в стенах Петербургского университета радикально настроенных студенческих течений, называемых «волками». Однако достоверных подтверждений этому нет: Скабичевский, также посетивший несколько собраний литературного салона, характеризует автора «Обрыва» как человека замкнутого и мало сближающегося с молодежью.³³ Тем не менее такое совпадение кажется любопытным, и нельзя полностью исключать, что образ волка-нигилиста у Гончарова, помимо перечисленных мифопоэтических, типологических и литературно-философских оснований, имеет вполне определенные биографические предпосылки.