DOI: 10.31860/0131-6095-2023-2-191-205

ПИСЬМА В. П. СВЕНЦИЦКОГО К Д. С. МЕРЕЖКОВСКОМУ И З. Н. ГИППИУС

(Вступительная статья, подготовка текста и комментарии © М. М. Павловой)

Письма Валентина Павловича Свенцицкого (1881–1931) – активного церковного публициста предреволюционной эпохи, одного из создателей и идеологов союза «Христианское братство борьбы» (1905–1908; далее – ХББ),¹ писателя-проповедника, к Д. С. Мережковскому и З. Н. Гиппиус извлечены из архива Мережковских, хранящегося в Центре русской культуры Амхерста (США). Они относятся к периоду первой парижской эмиграции Мережковских (1906–1908)² и, очевидно, являются фрагментом двухсторонней переписки, в своей основной и более пространной части утраченной.

История «Христианского братства борьбы» основательно изучена, как в поле газетно-журнальной полемики, так и в контексте личной переписки участников религиозно-философского и общественно-политического движений начала ХХ века – «Взыскующих Града» и «Нашедших Град».³

В настоящее время в распоряжении исследователей имеется одно письмо Мережковского к Свенцицкому – от 25 ноября 1908 года.⁴ Судя по указанному в публикации шифру, текст воспроизведен по выписке из перлюстрированного письма,⁵ каковые изготавливались для полицейских отчетов. (Свенцицкий значился в списках полицейского управления с 1905 года, его неоднократно привлекали к следствию за издание революционных листовок, воззваний, брошюр.⁶ Переписка Мережковских после отъезда из России также перлюстрировалась).⁷

Новонайденные письма Свенцицкого к Мережковским отчасти восполняют имеющуюся лакуну и позволяют внести некоторые акценты в историю личных взаимоотношений корреспондентов.

Первая встреча студента Свенцицкого с автором трилогии «Христос и Антихрист» состоялась в январе 1905 года. Появление «неистовых москвичей» Свенцицкого и В. Ф. Эрна⁸ в квартире Мережковских в доме Мурузи (Литейный, 24) отражено в мемуарах Андрея Белого, в те дни находившегося в Петербурге. Он был знаком с «ходоками» по московским студенческим кружкам, все трое учились на историко-филологическом факультете Университета, участвовали в работе кружка по изучению В. Соловьева и еще одного, собиравшегося на квартире П. И. Астрова (заявившего о себе выпуском двух литературно-философских сборников – «Свободная совесть»).⁹

«В это время, – вспоминал Белый в «Начале века» (второй части мемуарной трилогии), – совсем неожиданно к Мережковским явились Свенцицкий и Эрн; оба только что приехали из Москвы с проектами обращенья к Синоду от группы церковников, желающих заклеймить синодальное оправданье расстрелов: Д. С. Мережковский, А. В. Карташев¹⁰ и Д. В. Философов впервые познакомились тогда с молодыми людьми (я их знал прежде); Волжский¹¹ восторженно заявлял: появились-де „религиозные радикалы“» и т. д.¹² Со слов Белого, «Свентицкий хотел самолично явиться в Синод, чтобы бросить эту духовную бомбу в „отцов“», однако его проект, «со всех позиций разобранный, был отклонен А. В. Карташевым, Д. В. Философовым как героизм совершенно бесцельный и вредный, срывающий подготовление к борьбе».¹³

3 февраля 1906 года Свенцицкий, бывший свидетелем жестокого подавления в Москве декабрьского вооруженного восстания, опубликовал в журнале «Полярная звезда» «Открытое обращение верующего к Православной Церкви» (оно начиналось словами «Я не могу молчать»), с призывом осудить кровопролитие, «возвысить свой голос и призвать сынов своих к покаянию» (наложить покаяние на московского генерала-губернатора Дубасова, «который был главным руководителем совершаемых злодейств, а равно и на всех тех, проливших кровь, кто именует себя христианами. Если же покаяние они отвергнут – отлучить от Церкви»).¹⁴

Одновременно появляется текст «Воззвание к Церкви»,¹⁵ очевидно, составленный Мережковскими, Философовым и Карташевым в те же декабрьские дни 1905 года¹⁶ (ответ на отмену свобод, дарованных царским Манифестом 17 октября, жестокое подавление московского восстания, усиление полицейских репрессий и попустительство со стороны власти еврейским погромам, расстрелам и казням). Они призывали иерархов прекратить в храмах возношение молитв за царя и царствующий дом; возносить молитву за освобождение народа; разрешить войско от присяги царю; объявить Синод лишенным канонических прав, немедленно созвать Собор, который явился бы истинным и полномочным представителем Церкви перед народом и т. д.¹⁷ По заключению С. В. Черткова, «идеи Братства были радикализированы Мережковским, причем совсем не в христианском духе».¹⁸

В феврале 1906 года Мережковские и Философов на два с половиной года уезжают во Францию. Одной из первоочередных задач, намеченных «тройственным союзом» перед отъездом, было издание коллективного сборника «Меч», посвященного вопросам религиозной общественности и религиозному оправданию революции. К участию были приглашены близкие по духу авторы и «идеалисты» – сотрудники бывшего «Нового пути» (ноябрь 1902–1904) и сменивших его «Вопросов жизни» (1905), разделявшие идеи «нового религиозного сознания»: В. В. Розанов, Н. М. Минский, Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, А. С. Глинка-Волжский, П. А. Флоренский, Л. Шестов, А. Белый, Вяч. Иванов и др. (В процессе подготовки издания состав участников расширился, в результате было принято решение поделить материал на две книги – «Самодержавие и русская революция» и «Анархия и теократия», из которых вышла в свет только первая – «Царь и революция», с участием самих инициаторов сборника.¹⁹)

Однако ни Свенцицкий, ни Эрн, несмотря на их политический радикализм, в сборник приглашены не были. В глазах Мережковских и их литературных соратников «неистовые москвичи» были ортодоксами-анахоретами, романтиками, чаявшими обновления церковной жизни по образу и подобию первых веков христианства, а не на пути разрыва с «исторической церковью», спаянной с самодержавием. (Колоритную характеристику ХББ дал П. П. Перцов в письме к В. В. Розанову от 21 января 1908 года: «Это какие-то „братчики“, либеральные хоругвеносцы, свободомыслящие церковные старосты. Они сливают несливаемое. Критикуют церковь, но не понимают ее корней. Хотят обновления без разрушения».²⁰)

Противостояние сторон нашло отражение в журнально-газетной полемике на страницах еженедельника «Век» и «Церковного обновления» (приложение к «Веку»),²¹ и др.

Позиция ХББ отчетливо сформулирована в статье Свенцицкого «Революция или бунт?» (1908): «Разница наша не в том, что мы заботливые инженеры, реформаторы, а Д. С. Мережковский – проповедник переворота, а в том, что он проповедник бунта. / Он хочет создать „Новую Церковь“, „Церковь Троицы“, „Церковь Иоаннову“, в которую взошла бы вся правда Церкви Христовой, весь второй завет с Сыном и правда нового завета – с Духом Святым, – и как первое условие, как в своем роде свидетельство о благонадежности, для входа в эту новую церковь требуется свидетельство „о неговении“. / Это уже не революция, это бунт, религиозная пугачевщина. Революция рождается изнутри, а не сваливается с неба. Она есть одно из звеньев последовательного хода истории. <…> / Мережковский спрашивает: „Реформация или революция?“ Нет: революция или бунт? Коренной переворот из недр православной стихии или пугачевский набег из вольных степей? Да, ответим мы: революция, а не бунт. Переворот, а не погром!»²²

Публикуемые письма, вопреки инерции ожидания, напрямую не касаются вопросов христианской политики и полемики. Они носят личный характер, причем два из них свидетельствует о глубоком внутреннем кризисе, переживаемом Свенцицким, в состоянии которого он доверительно обращается за поддержкой к Мережковским.

Все четыре письма (три к Мережковскому и одно к Гиппиус) не датированы. Полагаясь на документальные публикации С. В. Черткова (своего рода «путеводитель» по творчеству Свенцицкого), их можно отнести ко второй половине 1907 года, первое – вероятно, к августу, последнее – к концу 1907-го.

Эти месяцы, как и следующее полугодие, были одним из наиболее драматических периодов в духовной биографии и личной жизни Свенцицкого. 9 (22) августа 1907 года Д. В. Философов сообщал Белому: «Сегодня Дм. Серг. получил очень страшное письмо от Свенцицкого. Свенц извещает, что он идет в монастырь. Жутко как-то стало».²³ Об этом же в октябре 1907 года сообщала Мережковским (со слов Карташева) Т. Н. Гиппиус: «Свенцицкий мучится какой-то медиумической силой в себе, не находит места и думает: и в монастыре не скрыться».²⁴

4 ноября после встречи с Андреем Белым, приехавшим из Москвы, она писала сестре: «Рассказывал о Свенцицком, он в бунте, на собрании²⁵ был: Свенц<ицкий>, Ельчанинов,²⁶ Булгаков, Боря, Эрн – Свенц<ицкий> был в злобном возбуждении, спрашивал у Эрна, Булгакова и Бори – на каком основании Булгаков приним<ает> Ц<ерковь> целиком, Эрна на каком основ<ании> имеет право часть вычеркивать, а Боря – все отрицать. Ельчанинов потом Кар<таш>ову <так!> рассказывал, что было очень трудно ему отвечать, п<отому> ч<то> он был возбужден и зол и требовал ответа. Что-то переживает, м<ожет> б<ыть> отрицает Ц<ерковь> – как Боря говорил. Трудно заключить что-либо определенное, по отрывочным сведениям. Ясно одно, что какой-то бунт, с Эрном расходится все. Пишу после: очень важное Боря случайно сообщил, что Свенцицкий Дмитрия хотел страшно, отрекался от историч<еской> церкви. Рыдал, говорил – вот бы Дм<итрия> Серг<еевича>!

Общество московское – Боря говорит – говорильня со слезой. Дам миллион: умиляться ходят Свенцицким. Разница: на Бальмонте дамы в шляпках и с прическами, а на Свенцицком дамы в очках и без причесок. „Так лучше же дамы с прическами“. Зрелище – то же самое».²⁷

Летом 1907 года Свенцицкий завершил работу над романом «Антихрист (Записки странного человека)».²⁸ 2 августа он извещал А. С. Глинку: «Я кончил своего „Антихриста“ и, кончив, понял, что, каковы бы ни были его литературные недостатки, я должен предать его гласности. Мне посчастливилось, и Ефимов²⁹ согласился издать его. К 15 сентября он выйдет. <…> Я как к ребенку-калеке мучительно привязан к своему Антихристу. Он до сих пор со мной – в сердце моем, в душе моей, но уже совсем по-другому. Я „нянчаю“ его, ухаживаю за ним, убаюкиваю его – моего родного бесценного страдальца».³⁰

В ноябре первое издание романа было отпечатано, Свенцицкий посылает книгу Мережковским с просьбой написать рецензию (см. письмо 3 и прим. к нему). Мережковский отмалчивается. Гиппиус публикует в «Русской мысли» (1908. № 2) под рубрикой «Из дневника журналиста» статью «Острая точка», в которой в контексте размышлений о проблемах современной молодежи дает в целом одобрительно-снисходительную оценку романа. Однако ее рецензия не могла не задеть самолюбие Свенцицкого, содержащимся в ней упреком в инфантилизме и ординарности переживаний главного героя (Гиппиус прочитала «Антихриста» как авторскую исповедь): «…самый обычный юноша, из десятка, а может быть, из тысячи… <…> сама книжка кричит об этом, каждая страница ее – лик не одного, а многих таких же, так же томящихся смертной тоской о себе, о своем „я“, о котором, „если не решить, что оно такое – жить нельзя“ <…>. Однородное, схожее страдание у многих, хотя каждый из этих многих еще одинок. Подлинное страдание у автора „Антихриста“ <…>. И страдание воистину смертное. <…> Страданья, ошибки, борьба юного поколения нашего обращены к будущему, – потому что это страданья живых людей и трепет живых мыслей».³¹

Между тем роман, воспринятый как «человеческий документ»,³² вызвал скандал. (10 июня 1908 года Н. А. Бердяев писал Эрну: «Его книга „Антихрист“ произвела на меня очень тяжелое, кошмарное впечатление. Многого я в Свенцицком не понимаю».³³) Образ главного героя (аморалиста) резко расходился с устоявшейся репутацией Свенцицкого. М. В. Вишняк, знавший его в юности, вспоминал о нем: «Излюбленными темами было изобличение любострастия, чревоугодия, стяжательства, карьеризма. Но и меньшие пороки, вроде невинного флирта или кокетства, хвастовства или честолюбия не избегали бичующего негодования и нападок нашего Савонаролы. <…> Мы – и не только мы – были свидетелями того, что Валентин не только проповедует воздержание, но и сам ведет почти аскетическую жизнь. Просто, почти бедно одетый, он строго соблюдал все посты, раздавал нищим все деньги, которые были при нем. Постоянно нуждался. Жил почти в пустой каморке, не имел своего имущества, спал на твердом, не слишком опрятном ложе, над которым возвышался деревянный крест».³⁴

В дружеском кругу роман осудили, восприняли как акт саморазоблачения (по сути, он был опытом сублимации). П. А. Флоренский писал Свенцицкому 2 ноября 1907 года: «…насчет „Антихриста“ (кстати сказать, я очень негодую на Вас за выпуск его в свет, но сейчас не в этом дело). Нового он мне дал мало, т. е. я все в вас чувствовал и видел из отдельных разговоров и т.д. Но мне думается, что Вы не замечали самого скверного – книги. Говорю „скверного“. Это неверно. Я не знаю, были или не были случаи, описанные в “Антихр<исте>”, да и все равно это. Если бы Вы под присягою показали мне, что все это было, я ни на одну йоту не изменил бы своего отношения к Вам. Но мне не то тяжело, что это было (мало ли что бывает!), а то, что Вы носитесь с гадостью, словно любуетесь ею, и других соблазняете».³⁵

В ближайшие месяцы Свенцицкий оказывается в одиночестве, переживает разрыв с друзьями и единомышленниками (В. Ф. Эрном, П. А. Флоренским, А. В. Ельчаниновым, С. Н. Булгаковым, Д. Д. Галаниным³⁶), осуждавшими его за поступки, несовместимые с духом христианства. На фоне зреющего скандала 14 февраля 1908 года Свенцицкий читает в Религиозно-философском обществе доклад «Мировое значение аскетического христианства».³⁷

Мережковские были в курсе петербургских событий, они получали из России письма от литературных соратников и из дома – от А. В. Карташева и Т. Н. Гиппиус с рассказами о заседаниях Религиозно-философского общества, а также газеты с хроникой и отчетами заседаний. 6 марта 1908 года Гиппиус просила Розанова: «Напишите вы нам обстоятельно, что за реферат читал Савонарола-Свенцицкий? Неужели правда затвор рекомендовал? Да это все равно что непрерывно кричать о том, что необходимо молчание! Иди в затвор сам первый – и молчи. Не попалась ли вам его книжка недавняя – „Антихрист“? Сделайте исключение, прочтите ее: ручаюсь, что не раскаетесь! Это „исповедь“, автобиография. Увидите, как интересно».³⁸

В июле 1908 года Мережковские вернулись в Россию, после лета проведенного в Суйде (под Гатчиной) в сентябре они возобновили работу в Религиозно-философском обществе. Об их контактах со Свенцицким в эти месяцы сведения отсутствуют, однако они могли быть в курсе московских новостей через А. Белого, гостившего у них на даче в августе.

В ноябре 1908 года Свенцицкого исключили из МРФО по обвинению «в ряде действий, явно предосудительных» (рождение внебрачных дочерей³⁹ и присвоение денег из кассы еженедельника «Век», притом что он был одним из его пайщиков;⁴⁰ «за» проголосовали члены совета Эрн, Ельчанинов⁴¹ и Булгаков), затем он был вынужден бежать из Москвы.

В упомянутом письме к Свенцицкому от 25 ноября 1908 года Мережковский выражал сочувствие в связи с его исключением из МРФО, в создании и работе которого он принимал горячее участие, будучи одним из инициаторов и членом совета общества. (Несогласие с решением МРФО по делу Свенцицкого выразил и Вяч. Иванов в письме к В. Эрну от 25 ноября 1908 года.⁴²)

«Я слышал, что вас исключили из Религиозно-философского общества, – писал ему Мережковский. – Я не знаю тех поступков, за которые вас осудили. В газете я прочел, что вы сами себя за них осуждаете,⁴³ а если это так, то никто не имеет права судить вас, кроме Церкви. Религиозно-философское общество не есть Церковь, и суда его над вами я не могу признать правильным. Каковы бы ни были ваши поступки, я ничем не лучше вас и в покаянии и прощении нуждаюсь не менее, чем вы. Я думаю, что вам теперь трудно и больно. Копию с этого письма я посылаю А. В. Ельчанинову, чтобы он сообщил его подписавшимся».⁴⁴

26 ноября Мережковские приехали в Москву для координации работы петербургского и московского Религиозно-философских обществ (6 декабря состоялось общее закрытое собрание, на котором Мережковский читал доклад «Борьба за догмат»⁴⁵); они неоднократно встречались с Булгаковым и Эрном.

Друзья Свенцицкого отреагировали на несогласие Мережковского с решением МРФО, 12 декабря 1908 года С. Н. Булгаков сообщал А. С. Глинке (Волжскому): «Вы знаете, что Д. С. <Мережковский> написал было Св<енцицкому> письмо с изъяснениями в любви и смирении после нашего газетного письма. Здесь, когда им рассказали всё, они с нами согласились по существу (оговорки – неважны) и решили, что его нельзя пускать в СПб Религиозно-философское общество. Но только la donna è mobile,⁴⁶ сами знаете, непреклонна из них только З. Н. <Гиппиус>, которая относится к Св<енцицкому> с холодным брезгливым презрением».⁴⁷ Однако заключение Булгакова оказалось поспешным. В декабре Гиппиус писала Б. В. Савинкову: «…грандиозный скандал со Свенцицким потряс „христианскую“ Москву (Булг<аков>, Эрн), но все же мы не на стороне этих новых „смиренных“».⁴⁸

Тексты писем В. П. Свенцицкого воспроизводятся по автографам: Amherst Center for Russian Culture: Zinaida Gippius and Dmitri Merezhkovsky Papers. Series 2. Box 5. Folder 6; орфография и пунктуация приведены в соответствие с современной грамматической нормой.

1

<Август (?) 1907 года⁴⁹>

Дорогой Дмитрий Сергеевич! Я получил Ваше письмо, мне было и радостно и грустно читать его.⁵⁰ Радостно потому, что я из него увидел и понял, что между нами, как бы мы ни разномыслили, уже нет более того тяжелого чего-то, что так давило и мучило меня. Я почувствовал, что Вы меня простили, что что бы там ни было, у нас один Христос, один Бог.

Родной мой Дмитрий Сергеевич, мне до смешного хочется говорить Вам ласкательные слова, увидеть Вас и услышать. Страшное в Вашем письме было то, что Вы написали о моей силе. Мне хочется, чтобы Вы думали и знали обо мне именно то, что я есть, видит Христос, не из скромности пишу, а потому что чувствую себя правдивым.

Во мне много силы, но силы демоничной, человеческой, тяжелой, я мучаюсь ей.

Когда-то на спиритическом сеансе при свете я приказывал вещам передвигаться, и они двигались. С тех пор (пусть это был гипноз) я никогда не делаю ничего подобного, но чувствую «животную» подлую силу и «власть» не Божескую.

Хочу быть как ребенок, ничего не знать, никакой «воли» не иметь.

Я – не старший «брат» – я мишура и гордыня – вот все что я узнал к 25 годам своей жизни. И рад этому и счастлив бесконечно.

Вот почему мое решение идти в монастырь⁵¹ не есть установление объективного пути для всех. Я и за себя-то ничего решать не смею. Потому у меня нет еще определенных, отчетливых решений. Я путаюсь, признаюсь, но так ясно теперь знаю, что надо идти в пустыню, но кажется, что это искушение – одно я теперь только как неподвижную точку ощущаю в себе – это что Господь поможет мне, но оставим.

Я живу внешне значительно по «инерции»; внешнее что-то делается, езжу, хожу в Унив<ерсите>т⁵² и пр. и пр., а сам точно уже где-то не здесь. И радостно, и жутко. И так хочется плакать, что в душе столько язв, мерзости тьмы. Так ясно видишь, как мучаешь Спасителя своей подлостью и все еще не можешь перестать и быть его сыном.

О «земном» я должно быть не так выразился. Может быть, я не знаю настоящей любви к земле, но то, что я знаю, мне кажется, что есть любовь. Я люблю природу, люблю траву, цветы, лес, так бы и обнял все, так бы и приласкал.

Впрочем, теперь у меня какая-то жажда ненасытимая, хочется любить все, всегда и всех, и чем больше любишь, тем больше хочется, и боишься, что умрешь и не поспеешь еще ласкать и полюбить.

Из Вашего письма я вынес впечатление, что Вы приезжаете в Россию?⁵³ Правда ли это? Мне необходимо видеть Вас и говорить лично.

Волжский⁵⁴ когда-то все, с обычной его нежностью, выговаривал мне за то, что я не «принимаю мелочей» и что это грех. Господи, как он прав. Требовать от всех – чувствуйте, как и я, это такая безобразная форма самоутверждения и потому я, каясь за прошлое, теперь стараюсь всюду любовно и просто относиться к делам житейским, не говоря уж об «общественных», а потому по мере сил буду и в «Веке» (он возобновится в виде «Религии и Жизни»)⁵⁵ и в Религиозно-фил<ософском> обществе,⁵⁶ пока не определюсь, куда мне идти. Об этом теперь я молюсь непрестанно и прошу Вас, брата моего, молиться обо мне, как и я теперь постоянно молюсь за всех Вас, как умею.

Господи, как хочется сказать: Христос посреди нас. Господи, возьми к себе и прости и помилуй.

Горячо обнимаю Вас и крепко-крепко целую.

В. Свенцицкий

P. S. Покуда мой адрес:

Москва, Остоженка, 1-ый Зачатьевский пр. д. № 6 <нрзб.> кв. 1.

Канцелярия Рел<игиозно>-фил<ософского> Об<ще>ства.

Если Вы приедете в Россию, ведь вы конечно прочтете что-нибудь в нашем Москов<ском> Обществе?

2

<Октябрь 1907 года⁵⁷>

Дорогой Дмитрий Сергеевич!

Я возвратился сейчас из Петербурга, куда ездил для ликвидации «Века»⁵⁸ и на открытие Об<ще>ства.⁵⁹ По поводу того и другого пишу Вам «деловое» письмо.⁶⁰

Мы решили, в виду закрытия «Религии и Жизни»⁶¹ за полной невозможностью издаваться в Петерб<урге>, перенести издание в Москву. У нас для Москвы есть разрешение на «Живую Жизнь».⁶² Денег у нас с уплатой штрафа мало.⁶³ Всего хватит № на 4. Будем мы издавать поэтому с 1 ноября книжечками листов в 5 по 2 раза в месяц, т. е. два месяца ноябрь и декабрь. За это время мы откроем подписку и если подписка пойдет – перенесем издание на 1908 г., если нет, возвратим присланные деньги обратно и прекратим издание.

В виду такого оборота дела, мы просим помочь нам литературно и прислать по возможности для 1-ого № какую-нибудь, хотя бы самую коротенькую статью.⁶⁴ О том же просим Зин<аиду> Никол<аевну> и Философ<ова>. Это во-первых, а во-вторых просим разрешить упоминать ваши имена в числе сотрудников в объявлениях.⁶⁵

Теперь об обществе.

В. В. Успенский⁶⁶ сказал, что Вы в Россию нын<ешний> год не приедете. Это толкнуло меня обратиться к Вам с следующим предложением. Не согласились ли бы Вы приехать к нам в Москву со специальной целью прочесть реферат в двадцатых числах ноября? Само собой, что в материальном отношении это не потребовало бы от Вас никаких расходов, а удобство то, что Вы тот же реферат могли бы прочесть и в Петербурге.

Если бы Вы знали, какая большая радость была бы для нас Ваш приезд. По получении этого письма ответьте мне телеграммой о Вашем решении, т. к. это отразится на всем плане наших рефератов. Еще, конечно, ноябрь удобен, можно и в начале декабря, и в начале ноября.

О заседании в Петербурге Вам, наверное, напишут лучше меня,⁶⁷ скажу только о себе, что хотя я и выступал и говорил против нового религиозного сознания, но уверен, что теперь⁶⁸ все это было по-новому и уверен не только потому, что, видимо, это чувствуют идущие после заседания. Ельчанинов сказал мне, что стал говорить совсем иначе. Еще бы не иначе! Мне было так легко и радостно на душе, я все думал, что вы сидите все рядом со мной, и мне хотелось всем сказать, что мы все маленькие, все деточки, я чуть не обнял Введенского,⁶⁹ который так сердито говорил, и не подозревая, какой он сам маленький голенький птенчик.

Ну, прощайте. Христос с вами.

Ваш Вал. Свенцицкий

3

<Не ранее второй половины ноября 1907 года⁷⁰>

Дорогой мой брат о Христе, я долго не писал Вам, потому что был болен духом. Я и сейчас не совсем поправился, но уже нет той остроты. Я снова выплыл, снова начинаю любить и радоваться, а без любви и радости как-то грешно подходить к человеку. И сколько бы ни писал Вам, я всегда буду начинать с того, что люблю Вас, потому что так хочется без конца повторять это чудное⁷¹ слово. Я знаю, Дмитрий Сергеевич, что если встречусь с Вами, многое переживу нелюбовно, от многого оттолкнусь, многое внешнее не смогу преодолеть, – но все же это чувство к Вам на расстоянии – не иллюзия, наоборот – то иллюзия.

Хочу, чтоб Вы знали, в чем мои затруднения. Я передам их схематично и теоретично, но знаю, что Вам нетрудно понять их психологическое содержание.

Не в силах я преодолеть раздвоенность созерцания и религиозной активности. Это новая для меня внутренняя задача, которой раньше я как-то не чувствовал. И она разрывает мою душу на две половины, и я то хочу пустыни – то площади.

Началось это с лета, а эти дни, особенно под влиянием виденных впечатлений, дошло до болезни. Приехав, Волжский да и Булгаков сдружились с Новоселовым,⁷² теперь прославляют приятие мира в виде «житья-бытья», против религиозного максимализма восстают самым резким образом и как-то размякли. Я чувствую, что в активности много соблазна, но такая мягкость стала приводить меня в злобное состояние, скверное и несправедливое, в результате которого я дошел до грубости и опять стал впадать в религиозную писаревщину.⁷³ А тут опять заговорило в душе молитвенное, Бога видеть, почти осязать, вся душа уходит в нетленное. Сейчас успокоился, грубость прошла. У нас оттепель, и на душе тоже снег сошел. И я пишу Вам, как брату бесконечно дорогому и близкому. Христос с Вами. Зинаиде Николаевне спасибо за письмо и за приписочку в Вашем письме.⁷⁴ Письмо ее поразило меня глубоко внутренней чистотой и силой правдивости.⁷⁵ Ваши письма обоих так дополняют друг друга и имеют для меня совершенно исключительное значение. Передайте ей, что я целую ее три раза и прошу ее, пусть и она перекрестит меня, мне это нужно. Хочется мне еще сказать Вам несколько слов об Антихристе, которого послал Вам.⁷⁶ Тут дело не в том, «Антихрист» ли это – но мне хочется, чтобы Вы поняли эту книгу вполне, а для этого хочу сказать два слова о ее внутреннем происхождении. Писал я ее два года – пережитое в ней относится к 5–6 годам назад (хотя фабула взята более современная). То есть, когда мне было 19 лет, и я только что начинал веровать. Я тогда стал замечать двойственность в виде неуловимых и раздельных чувств, чем дальше, тем больше и, наконец, увидел какого-то внутреннего двойника, абсолютно со мной схожего и диаметрально мне противоположного. Даже когда я молился, он тоже по-своему молился. Я чувствовал, что погибну и духовно и психически, если его не преодолею. Господь помог мне. После того я стал принимать причастие.

Я не мог не написать этой книги, этой исповеди своего двойника, но не печатать ее, конечно, мог, – здесь уж были мотивы тоже религиозные, но уже иного порядка. [У меня был] Вл<адимир> Фр<анцевич> Вам кланяется.

Я хотел бы Вас просить написать об этой книге,⁷⁷ ибо предвижу религиозно-невежественную ругань по поводу этого больного моего «детища». Что бы и как Вы ни написали, как бы Вы меня резко не судили и как литератор и как мыслитель – Вы это сделаете с любовью, а потому уж если даже и не объективно, правильно, то (с моей точки зрения), то внутренно <правдиво?>. Впрочем, это так, я понимаю, что Вам может оказаться тяжело писать, и тогда не обращайте на мою просьбу никакого внимания.

–––––––––

Статьи Ваши получил. Журнал печатается,⁷⁸ но все выходят задержки из-за разрешения, вторая статья Ваша к несчастью нецензурна. Спасибо Вам за помощь. Надеемся выйти 25-го ноября.

Прощайте. Всем Вам желаю мира и радости. Помогите научиться любить. Христос с вами, дорогие. Вал. Свенцицкий

Влад<имир> Фр<анцевич>⁷⁹ Вам кланяется.

4

<Не ранее конца ноября 1907 года⁸⁰>

Дорогая Зинаида Николаевна,

Я сейчас получил Ваше письмо,⁸¹ – оно так меня взволновало, что я не могу не написать Вам ответ сейчас же.

Вы сказали в своем письме много несправедливого, и я, поскольку смогу, напишу Вам откровенно.

Во-первых, Вы пишете: «вы ее так любовно издали и разослали».⁸² Издателем являюсь не я, и никому книги, кроме Д<митрия> С<ергеевича>, я не посылал. Во-вторых, Ваши слова о письме Волжского⁸³ ударили меня по самому больному месту. Действительно, А<лександр> С<ергеевич> в этот приезд застал меня в подлом виде, но добрый и тихий А<лександр> С<ергеевич>, Булгаков и пр. буквально, как зайца, травили меня и чуть было не затравили, но Бог спас. И все из любви делали. И вот травля даже там в письме. Я всех их собрал в этот приезд: Флоренского,⁸⁴ Булгакова, Эрна, Рачинского.⁸⁵ Был и Бугаев – Вы любите его,⁸⁶ Вы и спросите, как они мне «помогали» это тяжелое время. Глупо, но важно-таки, что Бугаев, рассказывая о Вас, помог мне больше всех. Когда они по-дружески потравили меня некоторое время, он тихо сел ко мне и стал говорить о том, как вы молитесь. Спросите его, Бога ради, о том вечере, Вам многое станет понятно.⁸⁷ Вы пишете, что я создаю вокруг себя шум, нельзя было ничего сказать насмешливее, я с ума схожу от всех этих религиозных сплетен, где Булгакову говорит Новоселов, а Новоселову передает Кузнецов,⁸⁸ Кузнецову Тернавцев,⁸⁹ и пр., и пр., и пр.

Все мои друзья были против опубликования книги, и я почти разошелся с Эрном⁹⁰ после ее напечатания – были же, значит, какие-то мотивы побольше делания «шума».⁹¹ Да и какой шум? Разве я не понимаю, что эта книга сплошной минус для моего самолюбия.

В Вашем письме мне больно какое-то страшное внутреннее недоверие, которое парализует искренность, и когда начинаешь бояться, что написанное чувство будет воспринято как «самоковыряние». Вы пишете, что я лезу в абсолютики. Неправда это, неправда, тысячу раз неправда. Никаким себя гением я не считаю, а жить «просто» я не могу, хотя хочу этого всей душой, хочу быть Вл<адимиром> Францичем⁹² <так!>, даже быть простым и никому не знакомым, где-нибудь капусту рубить на пироги.

Вы скажете, с какой же стати было печатать. Это тайна моя большая, тайна, которую я, умирая, не скажу. Но если сколько-нибудь мне верите, поверьте, что здесь что-то побольше моей воли.

Я ничего не понимаю из того, что Вы пишете о любви. Может быть, у Вас зрение глубже, но я свое чувство не могу называть возможностью полюбить.

Я для Вас троих – когда чувствую, что люблю, все бы отдал бы, ни минуты не колеблясь.

После рассказов Андрея Белого⁹³ у меня явилась мысль поехать к Вам, ибо я хоть и средний человек, но и средние люди могут погибать. Я измучен галлюцинациями, которые путаются с видениями, измучен мелкими, но мучительными сомнениями. Мне Бор<ис> Ник<олаевич> сказал, что он, когда совсем измучится, всегда стремится к Вам.

Ваше письмо меня оттолкнуло и ударило непрямотой и резкостью своей с этим ставлением под вопрос самую задушевную сторону человека.⁹⁴ Ведь в конце концов и мелкое копание в душе большой грех и большой упадок.

Вообще сейчас мне очень трудно, много личного горя и все это как-то связывается некстати. Когда-нибудь напишу Вам еще, а покуда прощайте. Если можете, помолитесь, я, как умею, всегда теперь молюсь за Вас всех.

Вал. Свенцицкий.