DOI: 10.31860/0131-6095-2023-2-259-262

© О. В. Макаревич

ПОЧЕМУ НЕЛЬЗЯ ХОДИТЬ ПО ЧУЖИМ СЛЕДАМ? (О ЛИТЕРАТУРНОМ КОНТЕКСТЕ «НЕОБЫКНОВЕННОЙ ИСТОРИИ» И. А. ГОНЧАРОВА)

Общим местом всех статей, посвященных «Необыкновенной истории» И. А. Гончарова, стало утверждение о том, что писатель обвинил своего бывшего приятеля, коллегу по литературному цеху И. С. Тургенева в плагиате. Именно о проблеме плагиата и связанных с ним аспектах литературной собственности и авторского права, как правило, пишут исследователи, вне зависимости от того, анализируют ли они произведение как «человеческий документ» или рассуждают о его жанровых, стилистических особенностях, его литературном и культурном контексте.

Между тем, сам Гончаров, употребляя термин плагиат в «Необыкновенной истории», отнесся к нему с большой долей осторожности – в тексте он фигурирует редко и с оговорками. Ср., например: «„Но ведь такой plagiat по-русски называется воровство“, – сказал я. – „Ну, пожалуй, воровство!“ – повторил он (Тургенев. – О. М.) равнодушно, вполголоса…»;¹ «…я юридически доказать не мог его plagiat, как он выразился, не решаясь перевести слова на русский язык – et pour cause» (с. 210); «…забылось бы и обвинение мое против него – в похищении, или плагиате, как он осторожно выражался» (с. 210). Повторяющиеся отсылки к проблеме перевода с французского на русский подсказывают обратить внимание не только на французское plagiat (плагиат; подражание), но и на очень близкое к нему contrefaçon (подделка, контрафакция²). Стоит заметить, что, к примеру, в материалах Парижского литературного конгресса 1878 года, посвященного вопросу соблюдения авторского права, второе из слов оказывается гораздо более употребительным.³ Для Гончарова, однако, не столько важен узус, сколько значимы смысловые оттенки: словом plagiat описывают заимствование идеи, contrefaçon – заимствование формы и/или стиля, причем как незначительное (несколько слов, фраз), так и масштабное, вплоть до сюжета, образов, композиции и т. п. В «Необыкновенной истории» русским аналогом французского contrefaçon выступает подделка, маркирующая мелкие заимствования, неспособные сохранить дух оригинала, а потому заведомо проигрывающая ему в стилистическом отношении; ср.: «Но как образы целиком украсть нельзя, надо подделываться под них, а кисти нет, и выходят подделки бледны, и если есть искры, то чужие – и в воображении читателя не остаются» (с. 241).

Среди предъявляемых Гончаровым «обвинений», помимо уже названных «плагиата» и «подделки», используются такие обозначения, как «подражание», «параллель», «переложение», «заимствование», «слепок», «сколок», «воровство». Однако наиболее частым оказывается не терминологическое обозначение, а метафора, повторяющаяся более десятка раз: «…а я, так сказать, иду по его следам, подражаю ему» (с. 206); «…шаг за шагом идти по моим следам!» (с. 206); «…чтобы приписать себе почин этих идей: а другие, мол, идут за мной» (с. 212); «Оттого он и берет рамки и программы у другого – и идет по его следам» (с. 213); «Чтобы сделать вполне похожим, что не он – по моим, а я иду по его следам…» (с. 228); «…что все родилось у него и что я иду по его следам» (с. 228); «…делаете слепки с разговоров, картинок – и ставите ноги в те следы, где я иду…» (с. 234); «…он шел по следам этих трех гениев, а не мы же за ним…» (с. 239); «…и оттого так следом и шел за мной по пятам» (с. 246); «…идет по моим следам: что я ни задумаю, он сейчас подражает, следовательно и прежде подражал!» (с. 247); «…он силится себя поставить передовым, а меня подражателем его, когда я заметил ему, что он ставит ноги в мои следы» (с. 250); «…а я заимствовал у них – и вообще, что я шел по чужим следам!» (с. 278); «доказать формально, что я иду по его следам, а не он подбирает у меня» (с. 280); «…я его подражатель, идущий по его следам…» (с. 286) и т. п. Ключевой для Гончарова, таким образом, оказывается не идея воровства или заимствования, а идея следования образцу.

Эта метафора восходит к античной риторике, встречаясь уже у Горация, который предложил следующую оппозицию: «Aut famam sequere aut sibi conuenientia finge» (в переводе А. А. Фета: «Или следуй преданью иль выдумай сам, только складно»;⁴ в переводе М. А. Дмитриева: «Следуй преданью, поэт, иль выдумывай с истиной сходно!»;⁵ в переводе М. Л. Гаспарова: «Следуй преданью, поэт, а в выдумках будь согласован!»⁶). Стих из «Поэтического искусства» задает два возможных подхода к созданию литературного произведения – подражание и вымысел (либо следуй традиции, либо придумывай что-то новое). Со времен античности это сопоставление мыслилось как базовое и являлось основой для осмысления особенностей художественного познания. К XIX веку оно стало хрестоматийным и открывало любой учебник словесности. Ср., к примеру: «Латинцы переводили первое слово чрез facere; хорошие авторы говорят facere poëma, то есть сделать, сработать, сотворить; а второе чрез fingere и чрез imitari, которые означают как искусственное подражание, каковое оно находится в искусствах, так и подражание действительное и нравственное, каковое оно бывает в обществе. вымышлять будет то же, что представлять, подражать, или лучше подделываться…».⁷ Мастерское подражание при этом представляло природу в ее идеальном воплощении, «со всем совершенством», более того, художественный образ – это не просто переосмысление какого-то прототипа, но возведение идеи в абсолют (не «истинно существующее», а «истинно могущее существовать»⁸). Противопоставление сотворенного и подделанного (подражания подлинного и искусственного) находит отражение и в «Необыкновенной истории». Так, признавая мастерство Тургенева как создателя «миниатюрных» очерков, Гончаров критикует его «большие формы»: «Везде, в другом месте, он не создает, а сочиняет, и притом как будто пересочиняет слышанное…» (с. 202). Как кажется, гончаровское «сочиняет» в противопозиции к «создает» здесь вполне созвучно идее вымысла как ложной сущности искусства («…слово вымысл должно значить не иное что, как искусственное подражание характерам, нравам, деяниям, речам и проч.»⁹). При этом Тургенев пишет не как художник, а как фельетонист, «тенденциозный по уму, „новый“ человек дорожил больше всего идеями, а не образами, выражавшими их, играя из себя, на чужой счет, мыслителя, превозмогающего художника» (с. 219).

Из антиномии подражания и вымысла, зародившейся в Античности и получившей множество интерпретаций на протяжении столетий, и рождается метафора «идти по следам», «следовать», подразумевающая, что подражатель следует за образцовым автором, стремясь попадать в его следы.¹⁰ Несомненно актуальной эта метафора оказалась в классицистическую эпоху. Например, в предисловии к пресловутой поэме «Девственница, или Освобожденная Франция» Ж. Шаплен использовал ее для разграничения свободного и рабского (соответственно, хорошего и плохого) подражания: «С одной стороны, я следовал, по своей слабости, путем, проложенным этими превосходными людьми (т. е. «старыми», «образцовыми» поэтами. – О. М.), а с другой – я тщательно избегал ставить ноги в их следы (mettre les pieds sur leurs vestiges) Мне было достаточно уловить их идею и подражать им в целом, не заимствуя и не копируя ни их мыслей, ни их слов…».¹¹ Иными словами, в классицистической эстетике (одним из основоположников которой и может считаться Шаплен) идеал – это подражание духу, идее, гению искусства (которое отчасти может быть сопоставлено с тем, что обозначается словом plagiat), в то время как противоположность этого идеала – заимствование мелких деталей, отдельных характеров, элементов стиля или сюжета (аналогичное понятию contrefaçon) – осуждается как подражание «рабское», не соответствующее высокому предназначению искусства.

Метафора «хождения по следам», таким образом, отсылает внимательного читателя к проблеме подражания и его осмыслению на протяжении столетий. С одной стороны, Гончаров замечает, что Тургенев «счел (его) за колоссальный талант» (с. 255), подражать которому, если верить Шаплену, не только допустимо, но и почетно. С другой стороны, одним из лейтмотивов обвинений, адресованных Гончаровым Тургеневу, становится упрек в том, что его заимствования носят частный, мелкий характер. Если Шаплен утверждает, что не заимствовал ни общих идей, ни конкретных выражений, а ориентировался на образец в целом, то Тургенев, с точки зрения Гончарова, поступает как раз наоборот – хочет «мало-помалу вытаскать все содержание из “Райского”, разбить на эпизоды, поступив как в “Дворянском гнезде”, то есть изменив обстановку, перенеся в другое место действие, назвав иначе лица, несколько перепутав их, но оставив тот же сюжет, те же характеры, те же психологические мотивы, и шаг за шагом итти по моим следам» (с. 206). Или: «все свои заимствования у меня подвел под эту систему искажения обстановки, то есть места, званий действующих лиц (с удержанием характеров), имен, национальностей и т. д.» (с. 210). Тургенев, если верить автору «Обрыва», растаскивает его замысел по кусочкам, по «клочкам»: «По моей рукописи Тургенев, как по узору, вышивает свой узор, с другими красками, и иногда цветами, меняя расположение самых цветов, иногда листьев, вставляя кое-какие свои – и потом осмысливая моею же идеею» (с. 218); «…и он всю жизнь свою положил, чтобы растаскать меня по клочкам…» (с. 211). Более того, заимствования из Гончарова у европейских авторов, по мнению писателя, тоже носят крайне мелкий частный характер: «…все удачные сравнения, фразы из „Обрыва“ очутились у Ауэрбаха в „Даче на Рейне“ и у Флобера в обоих романах…» (с. 225).

Приведем небезынтересную параллель. Когда П. Д. Боборыкин обратился к Тургеневу с вопросом о нашумевшем романе Э. Золя «Западня» («L’Assommoir») и об обвинениях писателя в плагиате, Тургенев ответил, что действительно существует анонимно изданная книга с названием «Le Sublime», также изображающая быт парижских рабочих весьма натуралистично. Тургенев признал, что «Золя взял несколько общих черт и даже воспользовался двумя прозвищами», но русский писатель оценил это заимствование как допустимое, так как Золя «взял из книги только несколько черт. Остальное принадлежит абсолютно ему: и сюжет, и подробности, и характеры, и даже масса будничных сторон из жизни увриеров».¹² То есть заимствование «мелких деталей», отдельных «черт» не кажется Тургеневу плагиатом. При оригинальности замысла, самостоятельности сюжета подобное авторское решение представляется ему вполне допустимым.

Смежными с подражанием понятиями во французской литературной традиции, как показал А. Е. Махов, оказывались такие риторические или поэтологические термины, как изобретение (inventio), копирование или перевод, воровство (грабеж), соперничество.¹³ Сходной системой оппозиций воспользовался и Гончаров в своем сочинении. Понятие изобретения чаще рассматривалось не как противоположное, а как дополняющее по отношению к подражанию, при этом во главу угла ставилась проблема выбора образца для «следования». Заметим, что значительно позднее подобные идеи, со ссылками на предшественников, сформулировал и Ш. Нодье, рассуждая о допустимых границах плагиата. Он утверждал, что «лучше грабить древних, чем новых, а среди новых предпочтительнее обирать иноземцев, чем соотечественников», и отнес к допустимому, весьма «экзотическому», но «не менее распространенному» типу заимствования обращение хорошего писателя к творчеству бездарного (посчитав противоположную ситуацию неприемлемой).¹⁴ Гончаров пишет о том, что «изобретениями» Тургенев лишь дополняет свои романы, отталкиваясь от чужой идеи: «…я вижу остов моего плана и мелькающие там и сям подобные моим фигуры, или те же самые картинки и выражения, как у меня, пополам с его собственными, вставными изобретениями!» (с. 218). Гончаров критикует Тургенева и за то, что он не только передавал чужие идеи современникам, но и сам пытался «идти по следам» великих предшественников, например, Шекспира, которого «испортить не мог», но «вышли карикатуры»: «Зачем было трогать великие вещи, чтобы с них лепить из навоза уродливые, до гнусности, фигуры?» (с. 213).

«Рабское» подражание у классицистов часто сопоставлялось с переводом или копированием. Так, Гез де Бальзак критиковал своих предшественников, которые «плохо переводили вместо того, чтобы хорошо подражать» («Ils traduisoient mal, au lieu de bien imiter»).¹⁵ Чтобы быть хорошим подражателем, недостаточно быть хорошим копиистом – и Гончаров бросает Тургеневу схожее обвинение: «Выйдут не образы, а силуэты, потому что сняты не с натуры, а копированы с чужого» (с. 238); «…он вообразил, что я, говоря о Лире, хочу мазать тоже копию!» (с. 244). Характерно, что копирование – не только художественная стратегия Тургенева, но и, в глазах Гончарова, особенность его поведения: «Я видел, что он позирует, небрежничает, рисуется, представляет франта, в роде Онегиных, Печориных и т. д., копируя их стать и обычай» (с. 196). Наконец, не избегает Гончаров и обвинений в краже и воровстве: «…обличение его в воровстве и занятие мною моего места, на которое он прыгнул по-кошачьи» (с. 223); «Как люди, имеющие имя, положение и репутацию честных и образованных, могли позволить себе такое наглое воровство?» (с. 222). Ему посвящен и анекдот, в котором сопоставляется кража литературного произведения и шубы: «Я слыхал только, что они (воры. – О. М.) большие краденые вещи разбивают на мелкие, а бывает ли наоборот – не знаю. Знаю также , что в литературе из больших вещей таскают по мелочи или подделывают параллели к первым!» (с. 248).

В «Необыкновенной истории», таким образом, речь идет о проблемах литературной собственности («…из них делали вопиющие злоупотребления, нарушая всякие мои права, даже собственность!»; с. 266). В определении границ авторского права Гончаров, как кажется, даже более радикален, чем многие его современники, так как фактически считает подлежащим праву собственности не только текст, но и замысел произведения. Неслучайно в «Продолжении „Необыкновенной истории“» к ряду равнозначно негативных понятий добавляется adaptation – обработка, переделка (вопрос о ее месте и границах относительно прав интеллектуальной собственности обсуждался на Парижском литературном конгрессе): «…на всякие переделки, подделки, adaptation, то есть присвоение идеи, сюжета!» (с. 285). Однако в рассуждениях об авторском праве Гончаров опирается не столько на высказывания своих современников, сколько на предшествующую литературную традицию, прежде всего на идеи французского XVII века. Его понятийный аппарат также включает в себя, помимо подражания и метафоры «следования», подделку, заимствование, копирование, воровство – ключевые понятия эпохи классицизма, к которой плагиат имел лишь опосредованное отношение.