© Л. Г. Жуховицкая

НЕИЗВЕСТНОЕ ПИСЬМО А. И. БРАУДО К М. ГОРЬКОМУ ОБ АРЕСТЕ М. Л. ЛОЗИНСКОГО В АВГУСТЕ 1921 ГОДА¹

В череде трагических событий августа 1921 года вслед за арестом Н. С. Гумилева (1886–1921) произошел арест М. Л. Лозинского (1886–1955); обе новости взбудоражили литературный Петербург. Незамедлительно последовали хлопоты родных, друзей и коллег об освобождении, увенчавшиеся успехом только в отношении Лозинского.

Письмо, обнаруженное и атрибутированное спустя столетие, добавляет к известным фактам новые подробности и новых непосредственных участников событий. Отнесенное к категории «неустановленных лиц» – обработчики текста привели лишь начальные буквы неразборчивой подписи «Абр…» – письмо было к тому же обречено на забвение резолюцией: «В каталог не включать». Содержание письма не оставляет сомнений в мотивах, которыми руководствовались архивисты подцензурных времен.

Прочтение «Абр…» опровергается догадкой М. Ю. Любимовой о том, что подпись принадлежит Александру Исаевичу Браудо (1864–1924), в 1921 году занимавшему должность заместителя директора Публичной библиотеки. Датировать документ 5 августа 1921 года позволяет сопоставление чисел, указанных в обращении правительственного комиссара Российской публичной библиотеки В. М. Андерсона² в Петроградскую губернскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем от 6 августа 1921 года: «Вчера, 5 августа, в помещении “Дома Искусств”³ был задержан заведывающий художественным отделением Российской Публичной библиотеки, Михаил Леонидович Лозинский, пришедший в комнату, где проживал за день до того арестованный писатель Гумилев».⁴

Приведем текст письма полностью:

Глубокоуважаемый Алексей Максимович,

сегодня утром арестован библиотекарь М. Л. Лозинский, попавший в засаду на квартире арестованного вчера Гумилева. Библиотека просит Вас не забыть в Ваших постоянных хлопотах о М. Л. Лозинском.

Искрен Ваш А. Браудо

Подательница Р. Н. Блох – помощница Лозинского по библиотеке. Она сообщит Вам подробности.⁵

Профессиональная деятельность А. И. Браудо, историка, библиографа, общественного деятеля, посвященная главным образом работе в Публичной библиотеке, началась после окончания историко-филологического факультета Дерптского университета в 1900 году и продолжалась в буквальном смысле до последнего дня жизни. Летом 1924 года ученый был командирован в Европу с целью комплектования Библиотеки иностранной литературы; 8 ноября А. И. Браудо скоропостижно скончался в Лондоне. Утро своего последнего дня он провел в библиотеке Британского музея.⁶

По инициативе и под руководством А. И. Браудо создавались справочно-библиографическая служба и Центр справочного бюро Публичной библиотеки, Кабинет новой иностранной литературы, Институт библиотековедения в Москве и журнал «Библиографический обзор». По инициативе Браудо в 1922 году в Публичной библиотеке был создан Кабинет новой иностранной литературы.⁷

Обращение Браудо за помощью к Горькому не случайно; не подлежит сомнению их знакомство, основанное на близости интересов и направлений общественной деятельности. Браудо был привлечен к работе «Русского общества для изучения жизни евреев», созданного в 1914 году по инициативе Максима Горького, Леонида Андреева и Федора Сологуба; по воспоминаниям С. В. Познера,⁸ его мнение считалось в Обществе наиболее авторитетным. Продолжая деятельность Горького по продовольственной поддержке петроградской интеллигенции, Браудо участвовал в работе АРА⁹ в 1922 году, тогда же им был основан Комитет, осуществлявший материальную помощь нуждающейся интеллигенции.¹⁰

Необычайная отзывчивость и готовность оказать внимание любому оказавшемуся в трудном положении – черта характера, о которой неизменно вспоминали все, знавшие А. И. Браудо. «Постоянные хлопоты» сопровождали его, как и Горького, всю жизнь: «В самые ответственные моменты его общественной деятельности, у него были полные карманы записок для памяти о том, за кого надо просить власть имущих…».¹¹

Передавшая Горькому письмо А. И. Браудо Раиса Ноевна Блох (1899–1943), историк-медиевист, поэт и переводчик, работала в Публичной библиотеке в 1920–1921 годах в Отделе изящных искусств и технологий под руководством М. Л. Лозинского. Занималась в его студии стихотворного перевода. В 1920 году была принята в Петроградское отделение Всероссийского союза поэтов. По сведениям биографического словаря РНБ, была арестована по делу «Петроградской боевой организации, возглавляемой проф. В. Н. Таганцевым», провела в заключении полгода и была освобождена 28 октября 1921 года.¹² Однако публикуемое письмо вносит уточнение: 5 августа Р. Н. Блох еще находилась на свободе.

В июне 1922 года Блох была командирована в Германию от Петроградского университета, продолжила образование в Берлинском университете и защитила диссертацию. Там же вышло два прижизненных сборника ее стихов.¹³ В 1933 году вместе с мужем, М. Г. Горлиным,¹⁴ эмигрировала во Францию. Находясь в Париже, продолжала сотрудничество с Публичной библиотекой, в основном – с О. А. Добиаш-Рождественской,¹⁵ аннотируя выходящие научные издания; при ее посредничестве в журналах Италии и Франции продолжали публиковаться статьи о рукописных сокровищах библиотеки. В оккупированной Франции скрывалась под чужим именем. При попытке перехода швейцарской границы Раиса Блох была задержана и депортирована в Германию. В 1943 году погибла в Освенциме.

Поэт и переводчик Михаил Леонидович Лозинский работал в Публичной библиотеке с 1914 по 1938 год, двенадцать лет – с 1918 по 1930-й – заведовал Отделом изящных искусств и технологий.¹⁶ Параллельно с работой в Коллегии экспертов издательства «Всемирная литература» Лозинский вел студию стихотворного перевода, где применялся разработанный им метод коллективного, «соборного» перевода. Перевод Лозинского «Божественной комедии» Данте, заказанный Горьким для издательства «Academia» в 1932 году, признан лучшим из русских переводов.

Обстоятельства ареста Лозинского становятся известны из письма от 26 августа его брата, Григория Леонидовича Лозинского,¹⁷ старшей сестре Елизавете Леонидовне Миллер:¹⁸ «В четверг¹⁹ по невыясненным еще причинам был арестован Н. С. Гумилев, проживавший с женой в общежитии Дома Искусств на Мойке. Весь день только и была речь, что о нем и о засаде, оставленной у него на квартире. Все об этом знали, знал и Миша (М. Л. Лозинский. – Л. Ж.), даже, по-видимому, предупреждавший о засаде кого-то из знакомых. Мы расстались с ним в четверг часов в 12 ночи, после того, как он помогал мне выклеивать марки из альбома. В пятницу утром ко мне незнакомый женский голос и спрашивает, когда можно застать меня дома. Говорю – в 12. Около 12 является молоденькая барышня, Мишина ученица по поэтич студии,²⁰ и в волнении заявляет, что Миша утром попал в засаду в комнате Гумилева; она видела, как он шел туда, но не успела догнать, чтобы предупредить его. Понимаешь, какое эта новость произвела впечатление! Неизвестно, по какому делу попался Гумилев: согласно одному из слухов, в связи с какой-то организацией, переправлявшей людей в Фдию. В понедельник 8/VIII до меня дошли еще более удручающие слухи, заставившие даже усомниться в Мишиной нормальности. По словам первой вестницы, Миша вошел в комнату Г, никого не замечая, подошел к сидевшей там (под дом арестом жене Гум и спросил ее: “Дома Н Ст?”, затем увидел направленные револьверы, сказал: “Ах, Боже мой!” – и все. На него нашло какое-то помутнение рассудка; он забыл о засаде и вспомнил, когда уже было поздно. До вечера он сидел в комнате Г вместе с его женой и каким-то попавшимся провинциалом».²¹

Письмо Г. Л. Лозинского опровергает версию о том, что в засаде на квартире Гумилева Лозинский очутился, еще не зная об его аресте, вместе с другими гостями (не случайно их имена остались неизвестными). Так, в воспоминаниях Ирины Одоевцовой говорится: «Если бы мы (с Георгием Ивановым. – Л. Ж.) в тот вечер поднялись к Гумилеву, то, конечно, тоже попали бы в засаду, как в нее попали многие обитатели Дома, желавшие навестить Гумилева, в том числе и Лозинский».²²

Основания для волнений у Григория Лозинского были более чем серьезные: днями решался его отъезд в эмиграцию через Финляндию. Михаил Лозинский, разумеется, знал о готовящемся отъезде; более того, – что особенно беспокоило Григория Леонидовича, – у него могли оказаться адреса и письма, свидетельствующие о планах брата.

Однако, несмотря на то, что Лозинского допрашивал следователь Якобсон, ведущий дело Гумилева, улик против Лозинского он не нашел, и 8 августа Михаил Леонидович был уже на свободе.²³

Немаловажную роль, вероятно, в его освобождении сыграло письмо В. М. Андерсона (Григорий Лозинский упоминает и о нем: «За Мишу хлопотал все время комиссар П Бки Андерсон»): «Я совершенно не знаю Гумилева и потому не могу сделать никакого предположения о причинах его ареста, но зато хорошо и давно знаю Лозинского. Берусь очень настоятельно утверждать, что он всегда стоял и стоит совершенно в стороне от каких бы то ни было политических интересов. Это человек, работающий исключительно в области литературы, отдающий все свое время, помимо службы в библиотеке, выполнению литературных заказов, порученных ему А. М. Горьким.²⁴ Имея на руках семью с больными детьми,²⁵ Лозинский, личность очень прямая и откровенная, всегда очень отрицательно относился к каким бы то ни было вмешательствам интеллигенции в советскую политику и все его знакомства были лишь в кругу литераторов. Гумилев пользуется широкой известностью в этих кругах и потому Лозинский, работая в области стихотворства, не мог тоже не быть знаком с Гумилевым и если он зашел к нему, то для меня нет ни малейших сомнений, что причиною этого была только какая-нибудь литературная надобность».²⁶

Лозинский был освобожден из-под ареста 8 августа; 10 августа он присутствует на похоронах Александра Блока;²⁷ 20 августа присоединяется к ходатайству петроградских литературных организаций об освобождении Гумилева под поручительство, подписав его как «тов пред П О В С поэтов».²⁸ В 1924 году, получив разрешение на поездку в Финляндию, Михаил Лозинский писал своей сестре Е. Л. Миллер: «Конечно, жить в России очень тяжело, во многих отношениях. Особенно сейчас, когда все увеличивается систематическое удушение мысли. Но не ibi patria, ubi bene,²⁹ и служение ей – всегда жертва. И пока хватает сил, дезертировать нельзя. В отдельности влияние каждого культурного человека на окружающую жизнь может казаться очень скромным и не оправдывающим приносимой им жертвы. Но как только один из таких немногих покидает Россию, видишь, какой огромный и невосполнимый он этим приносит ей ущерб; каждый уходящий подрывает дело сохранения культуры; а ее надо сберечь во что бы то ни стало».³⁰