DOI: 10.31860/0131-6095-2022-4-274-277

<em><strong>© О. Л. </strong></em><em><strong>Фетисенко</strong></em>

<strong>НЕИЗВЕСТНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ Я. П. ПОЛОНСКОГО: «ПОСВЯЩЕНИЕ» К. Н. ЛЕОНТЬЕВУ</strong>

200-летний юбилей Я. П. Полонского заметно оживил интерес к поэту, прозаику и живописцу. Вышел ряд трудов о нем,¹ остается насущной задачей академическое издание его сочинений и выпуск посвященных его творчеству томов «Новой библиотеки поэта». Настоящим сокровищем для разработки темы «Несобранный и неизданный Полонский» является его архив в Пушкинском Доме (Ф. 241; Р. I. Оп. 23 и шифрованный фонд), насчитывающий 2891 единицу хранения, в том числе многочисленные творческие рукописи. Черновик написанного четырехстопным хореем незавершенного стихотворения, о котором пойдет речь, был обнаружен среди них — в одной из рабочих тетрадей (11 119²), рядом с развернутым прозаическим фрагментом. Последний сразу удалось атрибутировать как наброски к статье — отклику на вышедшую весной 1881 года в Москве брошюру К. Н. Леонтьева «Как надо понимать сближение с народом?». Этот отзыв был однозначно негативным.³ Полонский выписывал отдельные пассажи из леонтьевской статьи и рядом, в правом столбце, возражал на них. В соответствующем томе Полного собрания сочинений Леонтьева этот текст был опубликован,⁴ о находящемся же рядом поэтическом тексте было тогда лишь упомянуто.

Уже само соседство двух набросков в тетради наводило на мысль, что они связаны. Это подтверждалось и первой строкой стихотворения: «Вы?? какой вы византиец?..» (имя Леонтьева и тогда, и сейчас прежде всего ассоциируется с его главным историософским трудом «Византизм и Славянство»). Собрание сочинений Леонтьева уже завершено, новая работа — подготовка «Летописи жизни и творчества» — побудила пересмотреть и собрать все отзывы о нем его современников. В связи с этим и возникла идея не откладывать дальше публикацию незавершенного стихотворения, которая гораздо больше, чем леонтьеведам, может быть полезна исследователям и собирателям поэтического наследия Полонского.

Черновики Полонского достаточно сложны для прочтения. В данном случае стихотворение, включая зачеркнутые варианты, удалось прочесть целиком. Правка в рукописи делалась не одновременно: сначала чернилами, затем — в первых девяти строках — карандашом. Местами карандашная правка обведена чернилами. Обратимся к тексту (варианты приведены в подстрочных примечаниях).

Вы?? какой вы византиец? —⁵

Вы Ташкентец-азиат. —

И хоть есть у нас премного⁶

Пышных храмов и палат —

Хоть развратом и Россия

Щеголяет, может быть —

Так же как и Византия.

Есть и Музы, хоть у нас⁷

Журналисты и пииты —

Церковь и митрополиты —⁸

Но хотя и сановит —

На Великого Василья

Не похож⁹ митрополит.

Тот, надевши власяницу,¹⁰

От причастья мог и смел —

Отлучить императрицу —

За излишек грешных дел. —

Мог сказать ей на пороге

Храма —¹¹ Именем Христа

Удались.... Спасенья в Боге

Не найдешь ты, красота

И могущество не властны

Подкупить Его — напрасны¹²

Все интриги — удались:

Иль покайся и смирись. —

Ну едва ли¹³ кто в России

Страшным именем Мессии

Может власти¹⁴ угрожать,

Нет. нет,¹⁵ нет,¹⁶ до Византии

Мы еще <не> доросли. —¹⁷

«Сюжетный» ход стихотворения любопытен. Поэт, известный скорее как западник, к Византии, судя по этому тексту, относящийся отрицательно,¹⁸ не высмеивает «русского византийца» за любовь ко Второму Риму, а назвав его «ташкентцем» (по прозвищу «обрусителей» новозавоеванных среднеазиатских земель),¹⁹ неожиданно начинает доказывать, что «до Византии мы еще не доросли».

В отличие от обвиняющих Византию в цезарепапизме, он во второй части произведения рисует образ независимой Церкви. Вот только выбранный им исторический пример связан на самом деле не со св. Василием Великим, а с другим отцом и учителем Церкви — св. Иоанном Златоустом. Именно он «мог и смел» <em>обличать </em>(но все же не <em>отлучать</em>²⁰<em>)</em> в своих проповедях «императрицу за излишек грешных дел», сравнивая ее то с Иезавелью, то с Иродиадой. По наветам императрицы Евдоксии он был отправлен в ссылку — сначала в Малую Армению, а затем в Пифиунт на берегу Черного моря, по пути куда и скончался в Команах в 407 году.

Если же искать прецеденты именно недопущения властителей к евхаристическому общению, то вспоминается, конечно, эпизод из жития великого отца Западной Церкви, чтимого и на Востоке — см. Амвросия, епископа Медиолана (Милана), — прещение, наложенное им на императора Феодосия Великого: «... когда тот после ужасной резни в Фессалонике, где, по его приказанию, было перебито не менее 7000 человек, явился было в храм, он совсем не допустил его в церковь, предложив ему принести публичное покаяние во грехе».²¹ Император повиновался и целых восемь месяцев до принесения публичного покаяния не присутствовал за богослужениями. Обратим внимание на то, что запрет наложен был именно «на пороге храма» — точно как в стихотворении Полонского.

Есть еще одна деталь: св. Амвросий был духовным наставником Блаженного Августина. Любопытно в связи с этим отметить, что немаловажное место в брошюре Леонтьева занимает цитата из Августинова «De civitate Dei», приведенная как иллюстрация к понятию «оптимистический пессимизм».²² Возможно, именно она непрямой ассоциацией подтолкнула движение мысли Полонского к образу епископа, обличающего-отлучающего императрицу, но вместо Амвросия, раз тема взята византийская, ему и пришел на ум один из самых известных восточных святителей — Василий Великий.

Можно припомнить и множество других обличителей императоров. Из византийских современников св. Василия Великого следует назвать хотя бы преп. Исаакия Исповедника (в день его памяти родится будущий император Петр Великий). Будучи еще простым монахом, Исаакий в Константинополе обличал Валента, императора-арианина, и предсказал его смерть.

Но почему же на рисуемом Полонским святителе не епископские ризы, а власяница отшельника? (Самое простое предположение: потому что «власяница» рифмуется с необходимой поэту «императрицей».) Полонский, конечно, мог знать по житию святого, что св. Василий в молодые годы посещал Сирию и Египет, а затем вместе со своим другом св. Григорием Богословом подвизался в пустыне близ Неокесарии; но тема пустынничества в стихотворении никак не обыгрывается, здесь, напротив, предстает образ властного князя Церкви, и, возможно, власяница на нем в создаваемой Полонским картине — это нечто вроде знака того, что архиепископ готов сложить с себя сан, если его прещения не остановят обличаемую.

Каким же образом рифмованная инвектива, которую автор не стал обрабатывать и завершать, связана с прочтенной Полонским брошюрой Леонтьева (переизданием статьи, впервые напечатанной в 1880 году в «Варшавском дневнике»)? Уже на первой странице Леонтьев, говоря об идеалах русского народа, подчеркивал: «...народ наш не европеец; скорее его можно назвать византийцем, хотя и не совсем.»²³Полонский отметил для себя эту строку и свое прозаическое возражение начал именно с реплики на нее: «.почему Византиец, т. е.: человек, пропитанный духом и понятиями 9-<г>о и 10 веков — лучше Европейца 19-го века? Этого никто кроме Леонтьева не поймет».²⁴ Получается, что в самом «византийском» настрое русского народа он не сомневается, не понимает только, зачем сделано противопоставление. В стихотворении он развернул свою мысль иначе, отказывая незримому «оппоненту» («Вы») в праве именоваться «византийцем».

Начало стихотворения годилось бы для эпиграммы на тему «Вы не византиец, а ташкентец», но Полонский повел свое перо дальше и, возможно, «соскучился» на пути. Первый стих звучит еще и как страстная реплика в живом диалоге. Не исключено, что такой спор вполне мог состояться, когда в начале мая 1881 года Леонтьев привез в столицу свою брошюру и «Записку о необходимости новой большой газеты в С.-Петербурге». Прямых подтверждений личному знакомству двух писателей, к сожалению, нет, но есть одно объединяющее обоих имя в их круге знакомств — это историк К. Н. Бестужев-Рюмин. Если встреча произошла, то, скорее всего, это было в его доме, дружественном для Леонтьева еще с начала 1860-х годов. Нельзя, конечно, исключать и того, что брошюра «Как надо понимать сближение с народом?» могла попасть в руки Полонского только в 1882 году (напомним: это дата записи на первом листе рабочей тетради).

Полонский не принадлежал к числу любимых русских поэтов Леонтьева, это место занимал Фет, а единственное упоминание автора «Византизма и Славянства» о петербургском поэте встречается в письме к Т. И. Филиппову от 26 июня 1887 года. Это насмешливый отзыв о праздновании юбилея Полонского, когда тот «восседал» «с женой уже старой, с детьми, уже взрослыми, с чадами и домочадцы»: «...уж на месте Полонского <em>во всем составе —</em> быть и с овациями не желал бы».²⁵ В открытом письме к Фету по поводу юбилея его «музы» («Не кстати и кстати», 1889) вместо Полонского будет упоминаться еще один петербуржец-юбиляр, А. Н. Майков. Но перед этим был другой эпизод, который свидетельствует о том, что Полонский находился в поле зрения Леонтьева. В 1884 году, помогая издателю маленькой московской газеты «Афиши и объявления» Ф. А. Гилярову подбирать интересный материал для его издания, Леонтьев посоветовал поместить здесь фрагменты воспоминаний поэта о Тургеневе,²⁶ дорогом для него по собственным молодым годам. Значит, Полонский не был ему чужд.

В заключение подчеркнем историко-литературное значение поэтического наброска: это, пожалуй, единственный случай обращения Полонского к византийской теме, если не считать образов грузинского поэта «в византийской одежде» («Тамара и певец ее Шота Руставель», 1851) и Симеона, осаждающего «Цареград с его дворцами» («Симеон — царь Болгарский», между 1870 и 1875).²⁷ Поэма «Келиот» (1874) относится уже к эпохе освобождения Греции.