DOI: 10.31860/0131-6095-2022-4-122-128

<em><strong>© М. Ю. Коренева</strong></em>

В. А. ЖУКОВСКИЙ, БРАТЬЯ ТУРГЕНЕВЫ И НЕМЕЦКИЙ «РОМАНТИК» К. Д. ФРИДРИХ: К ИСТОРИИ ОДНОГО ПОРТРЕТА

История отношений В. А. Жуковского и немецкого художника Каспара Давида Фридриха уже давно известна. Ее общая канва реконструирована по дневникам поэта, его письмам к разным корреспондентам, а также по письмам Фридриха к Жуковскому.¹ Их личное знакомство состоялось в июне 1821 года в Дрездене, во время первого заграничного путешествия Жуковского, сопровождавшего великую княгиню Александру Федоровну. Впечатления от этой встречи подробно описаны в письме Жуковского к Александре Федоровне от 23-29 июня / 5-10 июля 1821 года: «Фридриха нашел я точно таким, каким воображение представляло мне его, и мы с ним в самую первую минуту весьма коротко познакомились. В нем нет, да я и не думал найти в нем, ничего идеального. Кто знает его туманные картины, в которых изображается природа с одной мрачной ее стороны, и кто по этим картинам вздумает искать в нем задумчивого меланхолика, с бледным лицом, с глазами, наполненными поэтическою мечтательностию, тот ошибется: лицо Фридриха не поразит никого, кто с ним встретится в толпе; это сухощавый, среднего роста человек, белокурый, с белыми бровями, нависшими на глаза; отличительная черта его физиогномии есть простодушие: таков он и характером; простодушие чувствительно во всех его словах; он говорит без красноречия, но с живостью непритворного чувства, особливо когда коснется до любимого его предмета, до природы, с которою он как семьянин; но об ней говорит точно так, как ее изображает, без мечтательности, но с оригинальностью. В его картинах нет ничего мечтательного; напротив, они привлекательны своею верностью: каждая возбуждает в душе воспоминание! Если находишь в них более того, что видят глаза, то лишь от того, что живописец смотрел на природу не как артист, который ищет в ней только образца для кисти, а как человек, который в природе видит беспрестанно символ человеческой жизни. Красоты природы пленяют нас не тем, что они дают нашим чувствам, но тем невидимым, что возбуждают в душе и что ей темно напоминает о жизни и о том, что далее жизни».² Эта характеристика Фридриха, данная в письме, фрагмент которого был воспроизведен в 1827 году в «Московском телеграфе»,³ является единственным развернутым высказыванием Жуковского о Фридрихе, которого он назовет в письме к Е. Г. Пушкиной от 5/17 ноября 1827 года «поэтом-живописцем»⁴ и у которого он будет с некоторыми перерывами заказывать работы и для царской семьи, и для себя.⁵ Эти деловые контакты оформились в период длительного пребывания Жуковского в Дрездене (с сентября 1826-го по конец апреля 1827 года), как об этом можно судить по письмам Жуковского к Е. Г. Пушкиной, которой он, находясь уже в Санкт-Петербурге, давал поручения относительно заказов картин у Фридриха: «Еще прошу Вас сказать Фридриху <...> что я надеюсь получать от него каждую весну по две картины в тот размер, в какой уже взял от него несколько. Мы с ним говорили о сюжете; он знает мой вкус. Чтобы всегда укладывал их в ящики и передавал Барклаю для отсылки или отправлял в Берлин на имя графа Алопеуса для доставления в Петербург Жуковскому», — говорится в письме от 5/17 ноября 1827 года.⁶ О том же обещании Жуковский напоминает 16 февраля 1828 года: «Прошу вас также повидаться с Фридрихом и сказать ему, чтобы не забыл обещания всякую весну, то есть ко всякому маю, присылать мне по две картины в ту величину, какая у нас положена, или по одной в двойную величину. Он обещал <em>четыре части дня;</em> впрочем, оставляю на его вкус — ему известен мой».⁷ При этом если современники, знакомые с собранием картин Фридриха, находившимся у Жуковского, отчетливо улавливали связь художественного мира русского поэта с художественным миром немецкого «романтика», отмечая в качестве общего элемента «балладность»,⁸ то сохранившиеся не слишком многочисленные документы не дают представления о внутреннем наполнении отношений этих двух людей, считающихся ныне равновеликими представителями общеевропейского романтического движения в литературе и живописи.⁹

Письма Жуковского, касающиеся Фридриха, несут в себе следы сугубо делового взаимодействия и отражают в том числе хронику его хлопот по поводу организации материального вспомоществования дрезденскому знакомцу, оказавшемуся после перенесенного в 1835 году паралича практически недееспособным. Такую помощь добросердечный Жуковский оказывал и множеству других нуждавшихся в деньгах. Четыре сохранившихся письма Фридриха к Жуковскому относятся к 1818-1835 годам¹⁰ и не содержат никаких личных суждений; их главная тема — взаимные расчеты, краткий перечень картин, предназначенных для продажи, а также изготовленные для наследника, великого князя Александра Николаевича, «транспаренты» — прозрачные картины, относительно которых Фридрих составил подробную инструкцию, пояснявшую то, как следует использовать свет и музыку при просмотре этих «диковин».¹¹ Слабый отклик, позволяющий судить об искренней симпатии Фридриха к Жуковскому, обнаруживается в письме А. П. Елагиной из Дрездена от 14/26 октября 1835 года, в котором она сообщает Жуковскому об одной трогательной детали: «Бедный, недавно оправился от апоплексического удара, который грозился отнять у него правую руку и ногу; ногу он еще волочит, а руку я застала уже на картине. — Добродушие, с которым он меня принял, именно вашего рода, и показал все свои произведения, тронуло меня до глубины сердца. У подножия станка его стоят две широкие старые туфли, которые он по духовному завещанию назначает вам на память».¹²

Единственный достоверный источник, позволяющий судить о том, каким Жуковский виделся Фридриху, это тройной портрет «А. И. Тургенев, В. А. Жуковский, С. И. Тургенев», находящийся ныне в Государственном музее А. С. Пушкина (Москва) <em>(</em><em>см</em><em>. ил.).</em>¹³<em> </em>

[[[image1]]] <em>К. Д. Фридрих.</em> А. И. Тургенев, В. А. Жуковский, С. И. Тургенев. 1827 © Государственный музей А. С. Пушкина, Москва

Картина эта была заказана Фридриху, судя по всему, осенью 1826 года, в первые недели совместного пребывания Жуковского и братьев Тургеневых в Дрездене, и завершена в общих чертах в начале 1827 года, как это следует из письма А. И. Тургенева к В. А. Жуковскому от 21, 24, 25 декабря 1827 года, написанного почти пять месяцев спустя после смерти С. И. Тургенева, который скончался 20 мая / 1 июня 1827 года в Париже на руках брата и Жуковского: «Скоро будет уже год картине, где нас <em>трое: </em>сохрани ее, милый друг и брат, на память об этом времени. Я все еще смотрю в эту даль; но одно утешает, что скоро и наша жизнь пройдет. Фридриксова звездочка в тучах неба была предзнаменованием, что там будет скоро брат наш: мы тогда этого не понимали. Мы об ином думали. Нас все еще трое на земле, а он светит нам оттуда тихим, уже немерцаемым светом. Скажи тому, кого больше любишь, чтобы в сей день обнял тебя за меня и за них. Душа наша с тобою будет».¹⁴ Для Жуковского и старшего Тургенева этот портрет стал своего рода «памятником» неразрывной дружбы и одновременно «памятником» месяцев, проведенных в Дрездене и воспринимавшихся Жуковским как счастливые, несмотря на болезненное состояние С. И. Тургенева: «Великое счастье, что я нашел здесь Александра и Сергея. Наше <em>вместе</em> стоит десяти докторов», — писал Жуковский Е. А. Карамзиной 18/30 октября 1826 года.¹⁵

Фридрих изобразил друзей стоящими спиной к зрителю, при свете луны, возле решетки Брюлевой террасы на берегу Эльбы в Дрездене.¹⁶ В верхней части решетки вписано кириллицей имя: Василий Жуковский, в нижней — дата: 30 июля, проставленная, вероятно, перед отправкой картины Жуковскому в 1827 году ввиду его предстоящего отъезда в Россию. На головах у всех троих — большие береты, А. И. и С. И. Тургеневы — в плащах-накидках, Жуковский — в приталенном сюртуке с фалдами. Такая одежда называлась «старинным немецким костюмом» («Altdeutsche Tracht»), который сразу после Венского конгресса стал одеждой немецких «патриотов», преимущественно членов студенческих союзов (буршеств) и близких к ним университетских преподавателей и общественных деятелей из неакадемической среды, выражавших таким символическим образом не только недовольство результатами конгресса, изрядно перекроившего немецкие земли, но и свои упования на создание единой Германии с широким народным представительством. Одним из идеологов этого патриотического движения был известный немецкий поэт, публицист и историк Эрнст Мориц Арндт (Ernst Moriz Arndt, 1769-1860), выпустивший в свет в 1814 году брошюру «О нравах, моде и национальном костюме» («Über Sitte, Mode und Kleidertracht»), содержавшую «идейное» обоснование необходимости ношения такой одежды. В 1814-1815 годах мужской национальный немецкий костюм вошел в широкую моду и активно «рекламировался» иллюстрированными модными журналами,¹⁷ однако после убийства Августа Коцебу (August Kotzebue, 1761-1819), совершенного в марте 1819 года студентом Карлом Зандом (Karl Sand, 1795-1820), и последовавших затем репрессивных Карлсбадских решений, принятых в августе 1819 года, ношение подобной одежды, которая ассоциировалась в том числе с Карлом Зандом, неизменно изображавшимся на портретах того времени в старинном немецком наряде, часто с большим беретом на голове, было запрещено и объявлено знаком принадлежности к движению «демагогов», ставших объектом политических преследований. Фридрих в полой мере разделял и патриотические настроения, и политические взгляды Арндта, с которым был знаком с юных лет и который в 1819 году был заподозрен в «демагогических происках», т. е. в участии в тайных политических обществах, из-за чего он после проведенного расследования, закончившегося в 1821 году, на долгие годы был отстранен от преподавания в Боннском университете. При обыске у Арндта было конфисковано письмо Фридриха от 12 марта 1814 года, свидетельствовавшее, по мнению властей, о политической неблагонадежности обоих и ставшее предметом специального рассмотрения следственной комиссии.¹⁸ В этом письме Фридрих, сетуя на то, что никто в немецких землях не торопится возводить памятники национальным героям, позволил себе откровенное антиправительственное суждение: «До тех пор, пока мы остаемся княжескими холопами, ничего значительного в этом роде никогда не будет сделано. Там, где у народа нет голоса, народу не разрешается ни чувствовать себя народом, ни чтить себя».¹⁹ В связи с делом Арндта Фридрих, поддерживавший контакты и с другими «демагогами», и сам попал в поле зрения полиции,²⁰ но избежал преследований, хотя его нескрываемые симпатии к немецким «патриотам» стали, как считается, причиной того, что он так и не получил полного профессорского места в Дрезденской академии художеств и продолжал числиться экстраординарным профессором со скромным жалованьем 200 талеров в год.²¹

Свою политическую «ориентацию» Фридрих открыто демонстрировал в многочисленных живописных полотнах, в которых начиная с 1815 года появляется сквозной мотив: фигуры в национальной немецкой одежде (с большими беретами, в плащах или сюртуках с широким отрезным низом), неизменно обращенные к зрителю спиной, т. е. отвернувшиеся от «настоящего» и обратившие взоры к «будущему».²² Но если до 1819 года подобные фигуры выглядели еще безобидно, как романтический символ немецкого национального духа, то уже после, когда были приняты Карлсбадские решения, объявившие патриотическое движение, ставшее частью либерального направления общественной мысли, преступными «демагогическими происками», такие символы наполнялись политическим смыслом, в чем отдавал себе отчет и сам художник, если судить по воспоминаниям К. Фёрстера, который описал свой визит к Фридриху в 1820 году. Показывая картину «Двое мужчин, созерцающих луну» («Zwei Männer bei der Betrachtung des Mondes», 1819),²³ персонажи которой представлены в немецкой национальной одежде, Фридрих иронично сказал: «Вот эти занимаются демагогическими происками».²⁴ Художник остался верен этому мотиву, несмотря на все запреты немецкого костюма и преследования «демагогов», на протяжении всей своей жизни: в последний раз фигура «демагога» появляется в картине «Ступени жизни» («Lebensstufen», 1835),²⁵ на которой он изобразил себя со спины, в виде старика, с неизменным беретом на голове и в плаще.

Политическая составляющая символических «посланий» Фридриха была понятна современникам, и этот подтекст, как считается, послужил причиной того, что король Прусский, к примеру, после 1820 года не купил ни одной картины дрезденского мастера,²⁶ хотя это не помешало его дочери, великой княгине Александре Федоровне, и ее мужу, великому князю Николаю Павловичу, приобрести картину «На паруснике» («Auf dem Segler», 1818-1820),²⁷ на которой изображены сам художник в старинном немецком костюме и его жена и которую покупатели восприняли лишь как романтическую аллегорию счастливой семейной жизни.²⁸ Едва ли этот политический подтекст прочитывался В. А. Жуковским в 1821 году, когда он познакомился с Фридрихом и имел возможность общаться с ним и в мастерской, и во время совместных осмотров Дрезденской картинной галереи. Их разговоры, судя по всему, касались преимущественно вопросов эстетики и за эти пределы не выходили. Не разглядел смысла политической символики и А. И. Тургенев, когда посетил Фридриха в Дрездене 25 июля / 6 августа 1825 года и отметил общую «мечтательность» живописи Фридриха,²⁹ при том что среди описанных им картин находилась работа «Могила Гуттена» («Huttens Grab», 1823),³⁰ представлявшая собой открытое политическое высказывание: на картине, написанной к 300-летию со дня смерти Ульриха фон Гуттена (Ulrich von Hutten, 1488-1523), считавшегося «иконой» немецкого патриотического движения, представлен мужчина в форме добровольческого корпуса фон Люцова, близкой к немецкому национальному костюму, перед заброшенной могилой с саркофагом, на одной из стенок которого размещены многоговорящие надписи «Ян, 1813», «Арндт, 1813», «Штейн, 1813», «Гёррес, 1821», «Ф. <так! > Шарнхорст».³¹ Все эти имена, воплощавшие для Фридриха идею либерального патриотизма, ставшего неугодным после 1819 года, были прекрасно известны А. И. Тургеневу, но он их не заметил, а сам художник, судя по всему, не стал привлекать к ним внимание при своем первом разговоре с русским путешественником, и потому в дневнике Тургенева картина описана в романтическом ключе как «задумавшийся над развалиною или над памятником рыцарь».³²

Более тесные контакты между Фридрихом, Жуковским и братьями Тургеневыми установились во время многомесячного пребывания последних в Дрездене (с сентября 1826-го по конец апреля 1827 года). И хотя друзья вели тут «монастырскую жизнь», как писал Жуковский Карамзиной 28 декабря 1826 / 9 января 1827 года, время от времени они захаживали к Фридриху, беседуя с которым не могли обойти стороной политические темы. Именно в сентябре 1826 года немецкие газеты, подробно освещавшие на протяжении всех предшествующих месяцев ход следствия по делу о «заговоре» 14 декабря 1825 года, публиковали на своих страницах материалы итогового документа — французского перевода «Донесения следственной комиссии».³³ Так, например, газета «Allgemeine Literatur-Zeitung» отвела под анализ «Донесения», в котором неоднократно упоминалось имя Николая Ивановича Тургенева, девять сентябрьских номеров (№ 223, 224, 226-228, 230-233), причем одновременно там же рассматривалось и заключение Верховного земельного суда в Бреслау по делу о «Юношеском союзе» («Jünglingsbund»), ставившем своей задачей объединение Германии и смену государственного устройства и раскрытом в 1823 году в ходе преследования «демагогов».³⁴ Соположение в одном пространстве этих двух материалов не только делало оба события (русский «заговор» 14 декабря 1825 года и немецкий «заговор» 1823 года) равновеликими, но напрямую связывало их как явления одного порядка, родственные тем «революционным» выступлениям, которые имели место во Франции, Италии, Испании, как об этом писал автор «разбора», сопоставивший, среди прочего, деятельность русских тайных обществ с деятельностью запрещенных в Германии «демагогических» объединений — «Мужского союза» («Männerbund») и «Юношеского союза»,³⁵ и указавший на тесные связи, которые «предводитель заговора» Николай Тургенев поддерживал в годы войны с немецкими «либералами».³⁶ Фридрих с его симпатиями к патриотам-«демагогам» едва ли мог упустить случай обсудить животрепещущую тему со своими русскими гостями, которые в силу родственных и дружеских отношений с «главным преступником» могли прояснить какие-то детали и обозначить свою позицию по этому остро-политическому вопросу, волновавшему в равной степени и Жуковского, еще в июле 1826 года изучившего «Донесение» и готовившегося писать «Записку о Н. И. Тургеневе» для подачи императору,³⁷ и братьев Тургеневых. Вероятно, именно в осенние месяцы 1826 года в результате таких разговоров у Фридриха и родилась мысль в знак солидарности с жертвами политических преследований в России представить своих <em>русских</em> знакомых в виде <em>немецких </em>патриотов-либералов, символически вписав их в круг если не единомышленников, то определенно глубоко близких по духу людей и одновременно невольно зафиксировав момент, когда Жуковский, далекий, по его собственному признанию, от всего «политического» и «современного» и еще только вынашивавший план «Записки», внутренне обратился к «общему делу».³⁸