DOI: 10.31860/0131-6095-2022-3-249-252

© Е. В. Иванова

Д. П. МИРСКИЙ: ПОЧВА И СУДЬБА¹

Книги серии ЖЗЛ не принято рецензировать в научных журналах не из ученого снобизма, а из-за отсутствия ссылок на источники, что исключает оценку достоверности сообщаемой ими информации. Биография «Святополк-Мирский», написанная М. В. Ефимовым и Дж. Смитом, является редким исключением: примечания занимают больше 50 страниц!

Еще одну особенность составляет двойное авторство биографии, поскольку за ним стоят два совершенно разных исследователя, каждый из которых достаточно известен среди славистов. Джеральд Смит, профессор эмеритус Оксфордского университета, занимается творчеством Мирского² с начала 1970-х годов, он застал в живых некоторых из тех, кто знал его лично, записи бесед с ними используются в биографии. В 1989 году в Беркли вышел подготовленный Дж. Смитом сборник статей Мирского, первая попытка собрать под одной обложкой его работы на двух языках — русском и английском, в этом издании каждая из статей публиковалась на языке оригинала без перевода,³ в приложении помещена аннотированная библиография работ Мирского, написанных в 1932-1937 годах, т. е. в советский период.⁴ В 2000 году в издательстве Оксфордского университета вышла написанная Дж. Смитом биография Мирского.⁵ Высоко ценивший ее М. Л. Гаспаров в свое время предпринимал усилия по ее переводу на русский язык, и если бы она своевременно пришла к русскому читателю, двойного авторства можно было бы избежать, но тогда эта инициатива не увенчалась успехом. Соавторство, таким образом, является вынужденным, и в кратком предисловии Михаил Ефимов объясняет его особенности: на обложке «указаны два автора, русский и англичанин. Но писалась книга одним человеком — и по-русски. <...> Поскольку работы Дж. Смита повлияли, в известной степени, на мои собственные представления о Мирском, наше соавторство было органичным. Оно оказалось заочным и в пространстве, и во времени: я писал эту книгу после английской книги Джеральда. И хотя русская книга ни в какой степени не похожа на английскую, без английской предшественницы, а также без многочисленных публикаций эпистолярного наследия Мирского, осуществленных Дж. Смитом, она не была бы возможна. Потому первая русская биография Мирского в полной мере является плодом русско-британского содружества» (с. 67). Публикации эпистолярного наследия, осуществленные Дж. Смитом, упомянуты не случайно — речь идет в первую очередь о публикации писем Мирского к П. П. Сувчинскому, а также о его публикациях в славистическом журнале «Oxford Slavonic Papers», одним из издателей которого он был на протяжении многих лет, писем Мирского к М. Горькому (совместно с О. Казниной), к Саломее Андрониковой-Гальперн и Вере Сувчинской-Трейл (совместно с Р. Дэвисом); ссылки на эти публикации читатель найдет в рецензируемой книге.

В свою очередь, М. В. Ефимов к моменту написания биографии «Святополк-Мирский» также имел весьма существенные заслуги: совместно с О. А. Коростелевым он является составителем и комментатором наиболее полного на сегодняшний день сборника статей и рецензий Мирского о литературе и искусстве,⁶ куда помимо работ, написанных по-русски, вошли и переводы его статей, написанных по-английски; открывался этот сборник кратким предисловием Дж. Смита «Параболы и парадоксы Д. Мирского», где в общих чертах изложена его концепция творчества Мирского, что позволяет русскому читателю познакомиться с ней. М. Ефимов также автор монографии «D.S.M. / Д. П. Святополк-Мирский: Годы эмиграции», написанной на основе диссертации, в свое время защищенной в Пушкинском Доме,⁷ здесь впервые корпус текстов Святополк-Мирского по истории русской литературы рассматривался как целостная концепция ее развития с древних времен и до писателей-современников Мирского.

Рецензируемая нами биография, таким образом, соединяет плоды трудов двух одинаково авторитетных исследователей, но в цитированном выше предуведомлении М. В. Ефимов не зря предупреждал читателя, что она написана одним человеком: яркий и блестящий стиль рецензируемой книги настолько не имеет ничего общего с привычным стилем даже самых незаурядных литературоведческих работ, что его следует отметить как отдельное свойство биографии «Святополк-Мирский». М. В. Ефимов обладает несомненным литературным даром и относится к числу тех авторов, которых можно узнать по одному абзацу.

Про биографию «Святополк-Мирский» можно сказать, что это проекция на его судьбу обширных знаний двух ученых о его творческом пути, при которой интерпретатором внутреннего смысла раскрывающихся взаимосвязей выступает один из них — М. В. Ефимов. Связи эти не лежат на поверхности, их корни уходят глубоко в целостный контекст русской литературы и истории, а кроме того — требуют глубокого понимания всего того, что привносила в творчество Мирского «почва и судьба», достаточно уникальные для русского писателя, каковым мы осмеливаемся его назвать, несмотря на то, что к литературе в традиционном смысле слова он мало причастен.

С точки зрения амплуа, в которых выступал Мирский, его следует назвать критиком, историком и популяризатором русской литературы для западноевропейского читателя, а в советский период — английской уже для советского читателя. В том, что литературный критик является еще и историком литературы, нет ничего уникального, уникальными были его суждения и оценки в той и другой области, когда протопопа Аввакума он назовет «великим художником слова» и заявит, что «каждому русскому писателю есть чему у него поучиться», а «Апокалипсис нашего времени» В. Розанова в его представлении станет своего рода гамбургским счетом для всей дореволюционной литературы. За этой точкой зрения на литературу стояло особое понимание ее роли в русской жизни и собственный глубоко выстраданный исторический опыт, который в творчестве Мирского доминировал в равной степени и над политикой, и над эстетикой. Например, в письме к Морису Берингу он рассказывал об опыте, вынесенном им с полей Первой мировой и Гражданской войн: «Это были ужасные годы потерь (в феврале 1920-го был убит мой брат, погибли все мои друзья, за исключением двоих) и разочарований» (с. 128). Это признание может служить ключом к характеристике Гумилева, не имеющей ничего общего со всем тем, что писалось о нем до Мирского и после: «...как поэт же он — „праведник перед Господом“», и пояснение: «„В 1914 г. Гумилев, единственный из русских писателей, пошел на фронт солдатом (в кавалерию). <...> Множеству литераторов Германии, Франции, Англии и Италии, которые воевали или погибли на фронте, русская литература может противопоставить только одно имя — Гумилева“» (с. 115-116). Добавим, что имя Мирского можно поставить вслед за ним.

Мирский был один из немногих, кто по достоинству оценил «Апокалипсис» Розанова, он способствовал сначала его републикации во втором номере «Верст» (1927), а потом и переводу на английский язык, хотя непонятно, что мог «гордый взор иноплеменный» увидеть в несмиренном самообнажении ее автора.

Только в контексте розановского «Апокалипсиса» можно понять основную интенцию статьи Мирского «Веяние смерти в предреволюционной литературе», опубликованной в том же самом номере журнала «Версты», где и русской культуре был вынесен не менее суровый приговор: «В дореволюционной культуре нечего сохранять или, точнее, в предреволюционной. Это не значит, что мы должны отречься от „интеллигентского“ периода нашей истории или забыть о нем. Наоборот, сильные его примером, положительным и отрицательным, мы должны уходить от него, не забывая о нем. Основывать культурный консерватизм можно было на Ломоносове, Державине, Пушкине, мужах силы и крепости. Но основывать его на поколениях, которые все силы свои положили на дело разрушения, значит не понимать слова „консерватизм“ и не уважать дела этих разрушителей. Это значит строить дом на океане» (с. 287). Тяготение Мирского к Розанову определялось его жизненным опытом, носило экзистенциальный, а не эстетический характер, на этой почве складывался и совершенно особенный консерватизм Мирского, изложенный им в форме диалога в статье «О консерватизме».

В отношении к русской критике он пошел дальше Розанова, ее представителей он называл «особой породой людей», которая «изо всех сил старалась не подпустить к телу русской литературы всех тех, кто не исповедовал ортодоксальность или хотя бы слегка отклонялся от ортодоксальности. Им бы удалось выгнать из храма даже Пушкина, если бы они позднее не приняли более мудрую политику приятия его как одного из своих, при этом сильно его исказив и изуродовав» (с. 204).

В этой своей части взгляд Мирского на русскую культуру может показаться излишне эксцентричным, но именно собственный жизненный и исторический опыт стоял за таким, например, предостережением: «Соприкосновение с русской культурой гибельно для всех лучших качеств англичанина <…> Проникнутый „русским духом“ англичанин делается мрачным истериком и анархическим педантом» (с. 164). За подобные высказывания современники часто обвиняли Мирского в излишней любви к парадоксам, но это мнение, как и любое другое, обеспечено его судьбой, судьбой России, которую все они потеряли, при этом Мирский оказался одним из немногих, кто пытался понять — почему. Этим отрицанием продиктованы его попытки найти поначалу в творчестве Цветаевой, а потом еще и Маяковского те здоровые начала, на которых русская культура сможет отстраиваться заново, но это лишь первая часть его наследия, адресованная русской эмиграции, которая встретила его полным непониманием, граничащим с ненавистью.

Вторая, историко-литературная часть, изначально имела другого адресата — зарубежного читателя, и здесь приговоры если и были, носили совсем иной характер. Здесь в центре находится «История русской литературы с древнейших времен по 1925 год» (в 2 т.), написанная по-английски и переведенная Р. А. Зерновой на русский язык (1992). Составители тома статей Мирского «О литературе и искусстве» М. В. Ефимов и О. А. Коростелев дополнили «Историю…» рядом статей и рецензий Мирского сродной тематики, опубликованных по-английски. Благодаря переводам эта часть наследия Мирского пришла также и к русскому читателю, но пока она воспринимается не как целостная концепция развития русской литературы, а как компендиум разнообразных острых и ярких идей и оценок.

Между тем она может быть названа самой перспективной и продуктивной в наследии Мирского, поскольку здесь содержится глубоко оригинальный взгляд на русскую литературу, который существенно отличается от привычного нам представления, опирающегося на пресловутые три этапа освободительного движения, а ведь именно на них до сих пор базируется наше преподавание этой дисциплины в школах и ВУЗах. Как представляется, вехи, которые расставляет в истории русской литературы Мирский, в том числе и исторические, заслуживают не просто внимания и обсуждения, а, что гораздо более важно, — применения в педагогической практике. Мирскому принадлежала еще одна идея, которую М. В. Ефимов назвал «ударом по профсоюзу советских литературоведов»: «У нас нет ни одной истории европейской литературы, которая бы включала русскую, ни одной истории русской литературы, которая рассматривала бы ее как часть европейской» (с. 589). Был еще один замысел, безнадежно утраченный, он сложился у Мирского уже в лагере и дошел до нас благодаря воспоминаниям Ю. Г. Оксмана: «Он бесконечно скорбел по поводу своего перехода в новую веру и приезда в Россию, проклинал коммунизм, издевался над своими иллюзиями. Много говорил о своих планах истории русской поэзии и верил, что останется жить» (с. 631).

Иллюзии, над которыми издевался Мирский, находясь в лагере, — особая тема. М. В. Ефимов касается этих иллюзий, заставивших Мирского вернуться в Россию навстречу неминуемой гибели. Как обычно, не обошлось без женщины: перед инфернальной Верой Гучковой-Трейл-Сувчинской Мирский в одном из писем поставил вопрос ребром, либо она выходит за него замуж, либо он возвращается в Россию. От себя добавим, что ответ на эту загадку отчасти помогает найти роман В. Набокова «Подвиг» и его же стихотворение «Бывало ночью только лягу...». Тяготение вернуться в Россию у некоторой части первой волны эмиграции носило настолько иррациональный характер, что понять его может только художник, в судьбе Мирского получилось еще страшнее: вместо оврага в черемухе была мерзлая колымская земля.

Возвращению Мирского в Россию предшествовало вступление в коммунистическую партию Великобритании, где он надеялся обрести здоровую альтернативу «загнивающему Западу». После возвращения создавалась третья часть наследия Мирского, представленного преимущественно статьями по зарубежной литературе, в которых сквозь марксистские догмы проглядывает такое тонкое знание и понимание английской литературы, какого мы не найдем ни у одного из наших специалистов-литературоведов. Но отделить эти догмы никто, кроме автора, не имеет права, и эти статьи так и остаются погребенными под ними.

В короткой рецензии трудно, даже невозможно описать все богатство и разнообразие идей, которые кодифицирует, поясняет и связывает друг с другом биография «Святополк-Мирский», ее так и хочется назвать нашим «патентом на благородство», книгой, помогающей глубоко прочувствовать «духа мощного господство и утонченной жизни цвет» ее героя. Она впервые представляет наследие этого уникального историка русской культуры как некое целое, расставляет акценты и намечает реперные точки для его освоения. Невозможно себе представить, что эта книга окажется очередным кирпичом в здании огромной серии ЖЗЛ, она должна стать темой серьезных методологических дискуссий и краеугольным камнем для построения нового курса истории русской литературы в соответствии с заглавием главной книги Мирского — «с древнейших времен» и, может быть, даже по сегодняшний день.