DOI: 10.31860/0131-6095-2022-3-201-215

А. М. РЕМИЗОВ. «ФИГЛИ-МИГЛИ». «ГОРОСКОП»

(ПУБЛИКАЦИЯ © А. С. УРЮПИНОЙ)¹

Рукописи рассказов А. М. Ремизова «Гороскоп» и «Фигли-Мигли» поступили в отдел рукописных фондов Государственного музея истории российской литературы имени В. И. Даля (Государственного литературного музея) в 2012 году, в составе архивных материалов писателя, хранившихся в семье его литературной ученицы и близкого друга Натальи Викторовны Резниковой. «Гороскоп» был обнаружен среди глав, не вошедших в окончательную редакцию произведения «Петербургский буерак», а «Фигли-мигли» — в россыпи произведений малых жанров. По своему содержанию, стилю и композиции эти рассказы явно примыкают к комплексу «взаимопроникаемых»² коротких миниатюр, пользуясь авторским определением, «интермедии» Ремизова «Мышкина дудочка» (1953), сформированной из отдельных малых прозаических форм на основе принципа «курметража» (от фр. court-métrage — короткометражка).³ Текст рассказа «Фигли-Мигли» сохранился в архиве писателя в виде белового автографа и идентичной ему авторизованной машинописи.⁴ Текст «Гороскопа» представлен только авторизованной машинописью, для которой писателем была изготовлена специальная обложка с графическим рисунком.⁵

Место действия этих новых сцен ремизовской «интермедии» то же, что и во всех главах «Мышкиной дудочки», — «богатый чудесами», «завеянный чаромутием» парижский доходный дом № 7 на улице Буало, где Ремизов и другие жильцы продолжали квартировать в годы немецкой оккупации (1940-1944). В художественном пространстве Ремизова это хрупкое пристанище, ставшее для многих его обитателей последним, силой авторского слова словно заговорено от опасностей и тягот военных лет. Все населяющие его жильцы — «кудесники и волшебники». Среди них и «первый чародей из всех чародеев» — драматург и режиссер Н. Н. Евреинов, и «кудесник»-«чернокнижник» востоковед В. П. Никитин, и «подлинно Волшебник» жилец Железный,⁶ портрет которого, по словам повествователя, «можно поместить в любом Оракуле, Календаре и Соннике», и «василиско-глазая Костяная-нога» (консьержка), и, конечно, сам автор. В этом доме свершаются чудеса: «единственный во вселенной» ночной горшок графолога Аксолата светится; пишущая машинка учительницы Семякиной превращается в стаю маленьких серых алжирских мух; студень Железного — в миллион «камушков для зажигалки»; а под чарами приворота и «кость-древо-каменной магии» на новолуние знаменитый Леонид Лифарь начинает симпатизировать скромной художнице Листин. В итоге образ дома № 7 «соединяется с образом его мифологического архетипа — Дельфийского храма, где находился знаменитый Оракул, и трансформируется в образ-символ „Буалонского оракула“».⁷

Герои рассказов «Фигли-мигли» и «Гороскоп» органично вписываются в общую картину этого чудесного мира. В первом из них действуют персонажи, уже знакомые читателям «Мышкиной дудочки» — Африканский доктор (В. Н. Унковский), бабка Ковалевская, Елена Холмогорова и бабушка Одолеева; в «Гороскопе» же, помимо уже известных героев (Листин, Верховая, Анна Николаевна, Сергей и Леонид Лифари и др.), появляются новые — княжна Олсуфьева по прозвищу «Гороскоп» и влюбленный в нее русский эмигрант по прозванию «Пакт». Как выясняется по ходу повествования, эти персоны хорошо известны обитателям дома номер 7, а в княжне-пророчице и вовсе можно признать главную жрицу-пифию «Буалонского оракула». Сюжетные мотивы и темы «Гороскопа» и «Фигли-мигли» перекликаются с отображенным в «Мышкиной дудочке». Так, неуклюжая влюбленность «Пакта» в княжну Олсуфьеву напоминает о попытках художницы Листин завоевать доверие брата «великого Лифаря» — Леонида, а описанная в «Фигли-мигли» гроза глубинно связана с главным для «Мышкиной дудочки» лейтмотивом бурного ненастья. Последний обозначен автором уже в предисловии к «интермедии», где писатель определяет жанр произведения как «смешное действие среди бурь трагедии» и называет время оккупации годами «вихря и убыли».

Причины, побудившие Ремизова не включать полностью подготовленные к публикации тексты обеих миниатюр в окончательный текст «Мышкиной дудочки», неизвестны. Вероятно, в некоторой степени на подобное решение писателя могло повлиять особое раскрытие в этих текстах ряда ключевых для интермедии образов. Напомним, что в «Мышкиной дудочке» мотив непогоды сопровождает одну из стержневых тем — тему гибели: время оккупации («вихря») — это годы «торжествующего шествия смерти». Но если в начале «Мышкиной дудочки» автор рассуждает о своей «заживопогребенности» в метафорическом смысле, то в «Фигли-мигли» эта метафора материализуется: бабка Ковалевская, попав в грозовую воронку, на рассвете просыпается в чужой могиле. Таким образом, в этой ремизовской истории смерть, словно издеваясь над героиней, торжествует свою победу. С одной стороны, можно подумать, что этот новый сюжетный эпизод в целом вписывается в общую канву «Мышкиной дудочки», однако в нем уж слишком буквально предстает «торжествующее шествие смерти», что явно противоречит основной идее произведения, согласно которой победа Смерти — лишь кажущееся марево. Ее «вихревому» торжеству в «Мышкиной дудочке» противопоставлено чудо жизни; и как напоминание на страницах книги регулярно возникает важнейший его символ — яйцо. Блошиные яйца обнаруживаются в бобрике Железного и извлекаются из уха Овчины;⁸ два куриных яйца приносит автору в дар его сосед — Иван Павлович Кобеко; только «змеиным кушаньем» (яйцами) питается подвижница Нонн, и на ее же подоконнике свершается чудо — из яйца вылупляется «солнечный пасхальный цыпленок». Эти же «яичные» образы обобщаются, сводятся вместе и в тексте миниатюры «Гороскоп». Однако в этом рассказе образ яйца получает новое наполнение, не соответствующее общему звучанию «Мышкиной дудочки»: яйцо становится символом обиды на жизнь в целом. Кроме того, яйцо в «Гороскопе» интерпретируется и как эротический образ («скопец» «Пакт» «остается без яиц», а «Гороскоп» «мучается яйцами»).⁹ Таким образом, хотя миниатюры «Гороскоп» и «Фигли-мигли» по своим героям, месту действия и тематике формально были близки к «Мышкиной дудочке», но трактовка представленных в них тем противоречила основной направленности ремизовской «интермедии». В обоих рассказах слишком откровенно и безнадежно звучали темы смерти и обиды на жизнь, которые в «Мышкиной дудочке» автор старался уравновесить, противопоставляя им любовь «ко всему живому» и веру в творимое человеком «чудо».

В 1945-1953 годах рассказы-главы «Мышкиной дудочки», еще не вышедшей отдельным изданием, активно печатались в различных газетах («Рабочее слово», «Дело», «Новое русское слово») и журналах («Новоселье», «Грани» и др.). Наличие авторизованной машинописи рассказов «Фигли-мигли» и «Гороскоп» указывает на то, что Ремизов планировал опубликовать их в каком-либо периодическом издании как самостоятельные рассказы. Но в персональных библиографических справочниках данные об их издании отсутствуют, хотя потенциально возможно выявление их публикации в эмигрантской периодике, выпавшей из поля зрения библиографов. В настоящее время не удалось обнаружить никаких точных указаний на то, что писатель предпринимал какие-либо конкретные попытки опубликовать тексты обеих миниатюр, написанных еще во второй половине 1940-х годов. В итоге «Фигли-мигли» и «Гороскоп» так и остались лежать в писательском архиве.

Тексты рассказов публикуются впервые по авторизованной машинописи: ГМИРЛИ. Ф. 156. Оп. 2. Ед. хр. 193 («Фигли-мигли»), 62 («Гороскоп»). Тексты воспроизводятся в соответствии с правилами современной орфографии и пунктуации с сохранением характерных особенностей ремизовского синтаксиса и написания отдельных слов, в редких случаях с восстановлением необходимых слов и знаков препинания в угловых скобках.

ФИГЛИ-МИГЛИ¹⁰

В тот год запомнились две грозы: весенняя — чувствительная для Одолеевой¹¹ и Ковалевской,¹² а другая — летняя, от которой пострадал Африканский доктор.¹³

Африканский доктор в канун своих именин в самом веселом духе — завтра придет Сургучев¹⁴ и Одарченко¹⁵ и с утра будут пить, весь день и до ночи, Африканский доктор поздно вечером на Av de Versailles переходил через улицу, к булочной, и тут не знай как, налетел на него автомобиль и, ударив крылом, поднял на воздух.

Африканский доктор силой толчка летел сорок километров и очнулся в Руане. Ажан¹⁶ подобрал его и отвез по местожительству в госпиталь Бусико.¹⁷

Прощальный вечер: бабушка Одолеева, бабка Ковалевская и Холмогорова.¹⁸ Читали о чувствительной повести Карамзина.¹⁹

Гроза все усиливалась. Раскаты, а в окно стучит дождь. За чтением не чувствительно. Стало как будто утихать. Десять часов — пора по домам. Зонтиков ни у кого. Каждая сделала себе колпак из цельнего Фигаро,²⁰ а Холмогорова нарядилась в мое теплое пальто — она сверзилась со стола перед Пасхой, моя лампочку, и ребра у нее треснули, надо было потеплее, а пришла налегке — в летнем.

В дождь все вышли ряженными под защитой колпаков. Бабушка Одолеева — в Кламар,²¹ Холмогорова — к Сергиевскому подворью,²² а бабка Ковалевская — соседка.

Бабушку Одолееву в метро на Issy-les-Moulineax²³ залило водой, и ее вылавливали баграми. И ничего на ней не осталось — все сорвали, до чулок — и есть только колпак.

Ажан провел ее за руку домой.

Семен Павлович всплеснул руками:

«С нами крестная сила!» А вот знать и крестная сила — ничего, один колпак Figaro.

Милица Васильевна высушилась и отогрелась, варит варенье из лесной земляники.

А бабка Ковалевская и чего понесло ее, глядя на дождь, прощаться к знакомым, подходила к Трокадеро. Молния ударилась в стену кладбища в Раssу — у Башкирцевой.²⁴ Закружил вихрь, Ковалевская попала в воронку и очнулась на рассвете в чужой могиле.

Холмогорова в моем пальто вернулась домой благополучно: мое пальто под дождем выветрилось, и вся моль вылетела по дороге, остались кое-какие червячки — их она тут же раздавила пальцем.

Месяц травили меня гарденалом. И мне ничего не остается, как только записывать чудное нашей жизни — теперешнее и из недавнего прошлого.²⁵

ГОРОСКОП

С «Гороскопом» меня познакомила «Блаженная Кошатница».²⁶

«Княжна Олсуфьева», — сказала она значительно, ей очень нравилось выговаривать знатный титул своей знакомой, на самом деле никакой «княжны», а просто Олсуфьева.

У «княжны» все было до такой мелочи мелко, не о чем повторить себе, и только глаза. Я не удержался и сказал:

«Какие глаза!»

Глаза были больше всей остальной мелочи, а, кроме того, они мне напомнили глаза «Блаженной», когда на мой крик — всякому терпению, даже моему, положен конец — она, в исступлении глядя на меня, кричала: «узнаю ли я ее?» — она хотела сказать, вспомнил ли я ее из той жизни, из прежнего нашего воплощения, когда мы с ней встретились и она любила меня больше всего на свете.

И как это понятно, что «Блаженная», а не «Акула» — встреча около дверей Акулы — познакомила меня с «княжной».

«Блаженная» сорвала себе мысли на оккультизме, любимое ее чтение, на «Преддвериях магии»,²⁷ «княжна» паслась в стаде «Кришны» и запуталась в индийских абстракциях. Обеим казалось ясным и понятным их наука , их высшее знание, но передать своими словами они никак не могли, и сколько paз я допытывался, слушаю внимательно, и все какие-то обрывки и ничего, хоть приблизительно, не получается. Не от природной бестолковости, обе вовсе не глупые, а от спутанности — вершины не всякому доступны, и лучше было совсем не лазить, но что поделаешь, и это тоже не зря: потянуло. И ни с кем, только с ними говоря, я всегда раздражался.

В их путаных ответах мне звучало что-то вызывающее, они меня не слушали, а скорее не слыхали. Им казалось, что я их презираю. Чем бы кончилось с «Блаженной» я не скажу: ее арестовали, как англичанку или, как она говорила, с чувством: «великобританская подданная», из лагеря она попала в Sainte Anne²⁸ и там померла. А «княжна» на меня обиделась за «гороскоп». И с тех пор я стал ее звать «Гороскоп».

Она составляла гороскопы, и «гороскоп» повторялся в ее разговоре без всякой надобности. «Гороскоп», как теперь я думаю, был единственным ее спасением: он собирал ее расстроенные мысли. Она обиделась на меня за то, что я «смеюсь» над ней — над ее «несчастьем».

«Смеюсь над несчастьем!» Один только случай был в моей жизни — то же самое обвинение, это когда мы жили до Парижа в Берлине. Часто у нас бывала «Бирюлька» <,>²⁹ она вроде «Утенка»,³⁰ растерявшаяся, у «Утенка» муж помер, а «Бирюльку» муж бросил. Однажды получаю письмо: «Бирюлька» обиделась — я «смеюсь над ее бедностью!»

У «Гороскопа» есть ритмический дар; такое бывает у одержимых, даже по природе лишенных слуха, все «бесноватые» необыкновенно ритмичны и в речи, и в движениях. «Гороскоп» мог бы заниматься переводами, а она занята черной работой — немцам уборные чистит. (Только к концу оккупации ей посчастливилось сделаться телефонисткой). И есть у нее на сердце обида, которую она не может изжить. Это чувствуется. Как над бедностью «Бирюльки», так и над несчастьем «Гороскопа», что хотите, но разве это в моем <характере>?

Работая по уборным и воюя со «старшей» (на каторге всегда найдутся «старшие», не хозяева, измываться над подчиненными), она проникла на кухню и тайком приносит со службы корм Акуле, нашей соседке<,> и нам: обыкновенно густой суп и всякие окуски и объедки. И я всегда принимал, как воистину Божий дар. (В день освобождения и таких будут брить: в торжестве и гневе некогда разбирать, поломойка или фря).

И вдруг «Гороскоп» пропал, знаю Акуле носит, а к нам не поднимется. И с год не показывалась, а это был как раз самый тягчайший для меня год — мне казалось силы небесные оставили нас — какой там еще «загробный ад»: я был свидетель человеческой муки и бессилен был помочь, беря на себя все и готовый согласиться на все. И только всего раз «Гороскоп» пришел на Пасху с «яичком» — надутая и не глядя: ее обида отводила от меня ее глаза. А пришла она с «Листином» — тоже с помесью: свихнулась на Лифаре.

От «Листина» я и узнал всю подноготную о обиде «Гороскопа» и в чем я обвиняюсь: оказывается все произошло из-за яиц, а я не только не ел этих яиц, но и в глаза не видал, впрочем, они самые обыкновенные, куриные. Жил в Париже «молодой человек», ну, ему было лет 50 — в эмиграции стареют и молодеют по-своему, и про пятидесятилетнего говорят «мальчик».

«Молодой человек» наш общий знакомый, известный под именем «Пакт», говорят, что это я дал ему такое прозвище, ничего подобного, он сам олицетворял это слово «Пакт»: «Рериховский Пакт», их всех отличить можно: «скопец» и один длинный волосок, как хвостик, висит слева. П тихости и скромности его можно сравнить с К. В. Мочульским «Караимом», а по деликатности он всех превзошел, разве что М. А. Струве, да и Струве перед ним аспид, по услужливости как сам «Гороскоп» и аскет «блудоборец», как когда-то в Петербурге в первую революцию (1905 г.) А. В. Карташев³¹ и В. В. Успенский,³² состязавшиеся в воздержании до умопомрачения. В Петербурге он учился в Тенишевском³³ с Сувчинским³⁴ и В. Набоковым,³⁵ а в Париже он «профессор международного права», враг Миркина-Гицевича,³⁶ враг скорее доброжелательный, чем «гонитель» и «подкапыватель».

«Пакт» мечтал сделаться дипломатом и натурализовался и уже французом искал всякие пути отли<чи>ться. Обыкновенно летом он ездил в Биар<р>иц, где можно было встретить принца Уэльского, правда, путешествовал не в сезон, на сезон надо большие деньги, но в рассказах всегда поминал Биар<р>иц, а кто там разберет, с принцем ли Уэльским или с консьержем с Мотодора³⁷ он проводил свой «ваканс» (каникулы). Он как-то и руку научился подавать не «совочком», как Суханов,³⁸ и не от сердца, как Чижов,³⁹ а непосредственно из-под задницы: и пухло, и рыхло-воздушно. Я думал, что тут так принято, но за годы убедился, что не всякий и не со всеми. Конечно, дипломату залезать всей пятерней в чужую ладонь неприлично.

Нашлась и дипломатическая практика.

Н. К. Рерих, обуянный манией величия — среди художников явление не исключительное, вспомните нос Бориса Григорьева, среди писателей реже — в России Брюсов, ему подражал Гумилев, а здесь — один Великий Муфтий⁴⁰ да Ладинский,⁴¹ а остальные — необуянные «бахрахи».⁴² Рерих основал «Палату» (по образцу обезьяньей — «обезвелволпал») или «Орден» — «Охрана памятников искусства». И как глава Ордена, «учитель», как в закиде величал он сам себя, вступил в разговоры со всеми государствами.

Наш кротчайший «Пакт» произведен был представителем Ордена во Франции. Сооружено было знамя, изготовлена печать, стопа орденских бланков и портреты Н. К. — портреты предназначались для рассылки главам государств, подписавших «Рериховский пакт».⁴³ Рассказывали смешную историю с портретом, поднесенным Президенту Республики, как этот портрет Н. К., после основательной вылежки в канцелярии, водворен был в Префектуре в Кэмпере.⁴⁴

«Пакт» перенял Рериховскую манеру правой рукой передергивать. Рерих, по природе косноязычный, словам помогал, а «Пакт» из преданности к «учителю». С утра до ночи таскался он по всем здешним консульствам и посольствам. «Рериховский пакт» дело безобидное и очевидное<.> «Охрана памятников»! — но почему-то пакт подписывали все мелкие государства, которым говорилось, что «великие державы» не то подписывают, не то подпишут. И всякий раз как какой-то шах или черный дагомейский король подпишут, «Пакту» за хлопоты орден. И в короткое время «Пакт» получил столько звезд и зверей, прицеплять некуда. У него был и сиамский Слон, и персидский Лев, да из обезьяньей палаты Саламандра.

В ресторане Корнилова⁴⁵ на двадцатипятилетие Лифаря, я сразу узнал на «Пакте» и огненную саламандру и персидского Льва — зеленая лента. Когда в Москву приезжал шах Наср-Эддин,⁴⁶ потом не было в Москве околоточного, и даже наш, Рогожской части, Басаврюк,⁴⁷ все украсились львами и солнцами, зеленое с детства помню. Милюков⁴⁸ обратил внимание — тоже московская память — и таким образом «Пакт» познакомился с Милюковым.

«Пакт» ходил на все похороны и панихиды по «в Бозе почивших», и если даже его имя не попадало в перечень «присутствовавших», все равно случай побыть в числе высокопоставленных, правда «бывших», но кое-кто еще сохранил и свое положение и вес. Он записался в члены Исторического Общества и познакомился с председателем Андреем Владимировичем⁴⁹ и другими «как великими, так и невеликими князьями». В Париже, конечно, великий князь — «дюк» — «гранд дюк» и никаких последствий, но русская традиция «ваше высочество» и дипломату для разговора, что Биар<р>иц.

Милюков, великий князь, это уж приоткрытые двери; консульства и посольства с орденами — первая ступенька. Занялся «Пакт» и церковными делами и, как член приходского совета, бывал в делегации у митрополита. Знакомство с митрополитом никогда не мешает. Смело подымайся на вторую ступеньку. Рериху он всякий день писал донесения и отчеты, от Рериха в ответ указы. Все было налажено, как в самой образцовой канцелярии. И вдруг война и всему конец и пропад.

Как натурализованный,⁵⁰ «Пакт» был призван. В России он подпрапорщик, а здесь нижний чин. В Денкерхене⁵¹ при отступлении, когда не оставалось офицеров, он командовал, ползя на животе, сорок пять часов. Много страху хлебнул, но жив остался. Попал в плен, но по дороге монашки обрядили его монахиней, и он благополучно пробрался в Брюссель, а из Брюсселя, но уж в мужском обличии, в Париж; по-немецки говорит, это облегчило ему путь, да в начале оккупации рогаток таких не было, как потом, когда что ни ночь, то взрыв, а среди бела дня бомба и след простыл, а завтра все мы под наказанием: весь день не велят со двора выходить.

Что сталось с Рериховским Орденом, уцелел ли хоть какой «пакт» о охране, или в бомбардировку все в пыль, как тому и надо, все ведь вышло не из любви к искусству, а из честславия , самого суетного пустого человеческого чувства.

А ордена уцелели. И в праздники в приходской церкви на Лекурб⁵² вы можете полюбоваться: весь пестрый в ленточках «Пакт» на обедне и всенощной ходит с тарелкой, говорилось и с «блюдом».

С «Гороскопом» «Пакт» встретился у нас на кухне. Я представил ее «княжной». Лет двадцать, как разошлась с мужем, а фамилия ее была пусть отцовская, но пусть будет, как «Блаженной» показалось и хочется: «княжна». «Княжна» с первого взгляда ему очень понравилась: он по-Рериховски подергивал правой рукой и длинный хвостик двигался под улыбкой, а кроткие глаза его светились жалобно.

Имя «княжна» и необыкновенная быстр<от>а или все с рывом подействовали необыкновенно. Да еще я и супом его накормил. И он не дошел и до дому, как уже называл в душе «княжну» Олечкой, а для пущей нежности к «Олечке» прибавлял «серая». В «сером» есть что-то и ластящее и нежное: «серые тучи», «серенькая мышка», «серый волк». Все эти «серые» и «серенькие» перышками окутывались в его очарованном сердце вокруг ставшего единственным для него имени «княжны Гороскопа». А дома, когда лег спать, невольно высапывалось: «Олечка» — «серая улитка». Просто он влюбился в «Гороскопа» по уши. Кстати сказать, уши у него порядочные, но не выпирают, как у Пискунка,⁵³ привлекая к себе единственное внимание.

«Утенок», постоянный на кухне, у Верховой⁵⁴ комнату снимал, как-то заметил, что у «Гороскопа» «мордочка звериная», а Акула назвала ее «славная кошечка», но есть ли что у «Гороскопа» от «серой улитки», не знаю, впрочем, очарованное сердце говорит правду, а, кроме того, «улитка» к сонному сапу очень кстати, передает звук: «у-лит-ка!»

Что случалось у нас от «свинячьей доли», так назывался суп и объедки «Гороскопа», они вправду предназначались для свиней, — я всегда делился с «Пактом». Он приходил на кухню, хоть и поев дома, но всегда голодный. И всякий раз, как он уписывал свинячье, я поминал с благодарностью «княжну Гороскопа», а это еще больше располагало к его «серой улитке».

Тут большая тайность: безо всякого колдовского приворота только через кушанье. Только при упоминании имени под ложку и глоток «любивник» очаровывается и еще крепче привязывается к «предмету своей страсти».

«Гороскоп» доставал в «кантине»⁵⁵ — такая потребительская лавочка при учреждении, где она уборные чистила — яйца, масло, сгущенное молоко, чего нам по карточкам не выдавалось. Несколько раз она приносила нам кое-что из этих «ненормированных продуктов» и однажды уступила, не помню, кажется, молоко и своему воздыхателю «Пакту». Он принял банку прямо из «горячих» рук «Гороскопа»: руки у «Гороскопа» костяные, не ледышки, но никак не скажешь «горячие» — но для влюбленного других и не может быть, как только из «горячих» рук. И самое обыкновенное сгущенное молоко показалось ему таким, какого не бывает и нигде, кроме как у «Гороскопа», достать нельзя и его потянуло и еще попросить. А «Гороскоп» и еще раз дал ему еще банку, и цена не страшная, а купить нельзя.

«Гороскоп» напичкан теософией, оккультизмом и стихами. Она и сама пишет стихи. Из смеси образовалась невылазная каша. И из этой каши чувство «избранности», мечты головокружительные, конечно, больше о Индии, там ее поле действия и там она вознесется среди звезд звездой «на востоке». И вдруг, извольте, поломой — это ужасно. Это с кого хочешь кожу сдерет. Оттого у «Гороскопа» и слова все с дёргом и движения «срыву».

Она носит «парамант»⁵⁶ и спит, лежа на животе, как австралийские людоеды. И сны ей снятся особенные, не наши.

Наши сны всегда из жизни дневные, из дневных событий, днем проходящих мыслей и оброненных слов, вообще вокруг да около. А она во сне и на собрании богов побывает — ишь куда, на самую вершину Олимпа — и Грааль (чаша) ей представится. Сны ее или космические или вещие — пророческие. Предсказания ее трудно проверить, но для ее-то убеждения снится ей вещее и все по ее сну сбывается. Она предсказала и войну, и Гитлера, и «желтого» (сожженного) Гитлера и только одного не предвидела, как сама она будет дрожать в день освобождения: «обреют».⁵⁷

Ну, кто бы из нас увидел хотя бы такой сон: передаю со слов «Гороскопа», исправляя в словах. Я читал «Пакту». «Пакт» в восторге.

«Гороскоп» весь день занят на своей поломойне, а дома, в свободные часы составлял гороскопы. Все оставались довольны. И только в последнее время работой было не похвастать. И произошло от несчастного случая.

Каким-то троим вычислила она по гороскопу «неминучую гибель».

Не обратили внимания: какая гибель не «неминучая»? Но оказалось, что бывает и не «неминучая»: в самый кратчайший срок один за другим все трое из этих обреченных по гороскопу попали действительно в список «мертвых». Нынче долго ль человеку и без гороскопа в одно мгновение ока ни с того, ни с сего исчезнуть и был или не был, даже не всякого в список запишут. Мы живем безо всякой «гарантии».

И хотя «Гороскоп» стал подделывать свои гороскопы, она всем, несмотря ни на что, сулила всякие блага в жизни, но в памяти у всех застряли ее грозные предсказания, это и отваживало. И еще круче вздергивало ее вздернутую душу и путало запутанные мысли.

Да и жизнь наша с каждым днем несуразится. Какой-то злой смех: он и всегда был, но теперь чаще услышишь и совсем где и не ждешь.

Из прошлого вспоминаю, как однажды в Киеве⁵⁸ по ошибке сел я в вагон I класса и в уголку к окошку устроился замечать дорогу, билет до Одессы. И когда открылось, что я ошибся, влез в I-ый вместо своего, с каким смехом — удовольствием меня выпроваживали и прогнали в III-й, а в III-ем, какое там у окна, напихалось народа, вагон до верху — через край.

Потом тут с каким удовольствием выпроваживали меня из «Société des gérants de lettres»:⁵⁹ я не член и, как пишущий только по-русски, не имею права быть членом общества французских писателей, а я подавал прошение — «мириться, говорю, с неминучей не хочу» — и прошение не взяли.

А вот на прошлой неделе, не выдали по карточке сыр, убедив меня, что завтра могу получить — и все это мне говорилось с каким-то удовольствием. А на завтра снова больше часу я стоял в очереди, никакого сыру не оказалось — все выдано. И это «все выдано» с каким-то удовольствием и смехом вчерашних счастливцев, получивших, несмотря на уверения о завтра.

И еще: когда в молочной дошла моя очередь (часовая очередь не считается, еще два часа куда ни шло, на тротуар к двери и в лавке к прилавку) усатая хозяйка сказала: «Этому 1/4-ь, а всем до меня по 1/2 литра. И все это с каким-то удовольствием, не могу понять, чего туту радоваться, что меня оделили. И это не в первый раз.

А вчера подрались в очереди: из нашего молочного хвоста сунулся один без очереди в масленый, и началось побоище: задний за втершимся стал его выпихивать да кулаком с карточками и дернул по морде. Пришел ажан и к удовольствию всех масленых, стал нас, молочных <,> разгонять, как зачинщиков. Так без молока я и домой вернулся, шваркнул кувшин о стол, крышка на пол.

Ну что тут смешного и кому какое удовольствие и откуда это берется злой смех и даже у несмеющихся! А без него нынче и дня не проживешь и будь всегда готов.

Жизнь наша проходила в полный развал.

Как-то навалясь на суп и заедая сырными корками, я рассказывал о Рерихе. Кроме окоченелого «Гороскопа», как всегда торопящего освободить посуду, в кухне надышивали тепло Утенок, Листин и Иван Павлыч.⁶⁰ Я рассказывал о Рерихе, какой это замечательный человек и несмотря на свои «мысли» никак не может выскочить в мировые люди, на что имеет все данные.

Н. К. Рерих одержим двумя мыслями — очарован двумя идеями, в которые верит, а не представляется верующим. Он хочет овладеть силами загробного мира и стать царем на Москве. Как спирит, он достиг большой власти и все богатства он получил от спиритических духов — ну как же не поверить в могущество загробных сил и прежде всего сам он поверил всем сердцем и всем помышлением. Рерих чистокровный латыш, никаким боком к Скандинавии, но как Рерих, да это варяжское — это Рюрик, а кому же и быть царем на Москве, как не Рюрику. И в свое царственное призвание он поверил всей своей верой и всем помышлением, как в свою власть над силами загробного мира.

Будущее устройство России с царем Рюриком — Рерихом Николаем Константиновичем было подробно разработано и назначены министры.

«С. К. Маковский⁶¹ — министр двора, — перечислял я знакомых, — А. В. Руманов⁶² — министр земледелия, О. Г. Зелюк⁶³ — министр финансов, а наш „Пакт“ — министр народного просвещения».

Потом я узнал, что М. А. Таубе,⁶⁴ которого до Жеребкова⁶⁵ прочили в эмигрантские фюреры, тоже распределял министерские портфели в будущей России под игом Гитлера, но у Таубе наш «Пакт» зачислялся по министерству иностранных дел, а министром просвещения называл Лоллия.⁶⁶ Передаю, что слышал от самого Лоллия.

Мой рассказ о Рерихе произвел огромное впечатление, внимательнее всех слушал оттаивающий «Гороскоп».

Я ей сказал, что, если ей любопытно взглянуть на последние картины Рериха, их всего две: Будда и сам Рерих в образе Сергия Преподобного — хранятся у «Пакта», и «Пакт» ей с удовольствием покажет.

Так попал «Гороскоп» на квартиру «Пакта». И вечер ее посещения стал роковым для «Пакта».

Состоялось знакомство с матерью «Пакта». «Гороскоп» ей понравился. Разожгли камин. Пили настоящий чай. Восхищались Рерихом.

И когда «Гороскоп» ушел, а каминное тепло еще держалось, это под утро будет ледник, «Пакт» размечтался. Он горячо представил себе, как женится на «Гороскопе» и освободит ее от черной работы. И пусть забавляется гороскопом, думал он, книжки читает и пишет испанские стихи. А когда все кончится, он поедет с ней в Россию, и они будут жить в Петербурге, он — министр иностранных дел (по Таубе) или народного просвещения (по Рериху), и у них будут дети, сына он назовет Жоржем, а дочь Олечкой.

На другой день над Парижем закружила такая метель, какой никогда не бывало. Хорошо в России метель, как я любил белоснежные пески. А тут пропадай. И только беда, только неволя выгонит со двора, чтобы потом с чем-то вернуться на оледенелую кухню, и обмерзлые руки подставить под ошпаривающий холодом кран — хоть что-нибудь приготовить.

Кому забрести в такую погоду?

А вот «Пакт» и сугробов не побоялся, ему не терпелось рассказать о вчерашнем «Гороскопе» и как для нее зажгли камин и что понравилась матери.

Вижу и читаю за камином и за чаем, за словами и подробностями чистейшее очарование.

«Хочу попросить о яйцах?» — сказал «Пакт» и совой уставился на меня.

«Отчего не попросить, она достанет, нам приносила. Но вам непременно надо пройти к ней!» — и поддавшись совиному очарованию я невольно добавил, будто бы «Гороскоп» всякий раз с восторгом вспоминает о нем.

«Что вы говорите, неужто вспоминает», — он не сказал «с восторгом», а может и я не говорил, а только думал сказать, но все равно от умиления он совал ложку не в рот, а мимо и густой суп ленточкой пробирался по нем<у> на пол, так, значит, потрясло его: «вспоминает с восторгом».

«Что ж, горело в нем, почему бы и не осуществиться его мечте?»

А я, чуя его мысли, хотел было предложить для крепости какой-нибудь приворот с магическими проводниками: случай с Леонидом Лифарем был у всех в памяти.⁶⁷ Но подумалось: повторение всегда скучно.

«В субботу вечером она дома! — я это из головы выдумал, — пройдите, не откладывая, да, кстати, и о яйцах».

«Удобно ли, — сказал он, — она так занята».

Но я еще раз свое:

«В субботу часов в 9, — и посоветовал не просто, а с цветами, — больше всего любит тюльпаны, не забудьте, только не махровые».

А про махровые у меня само-собой сказалось, а вышло в точку: какие, стало быть, я подробности знаю.

«И не мешает во всех орденах. Блеск — это тоже магия, как испуг и царапина» — я опять вспомнил Леонида и «носовую косточку» на выставке в Лувре, начало очарования, победа Листина, конец неприкосновенности Лифаря.

«Пакт» как-то даже вздохнул при орденах. Или «ордена» попали как раз в середку его мечты. Конечно, он будет венчаться во всех орденах. Или то, что свадьба, связанная с орденами, это только мечта, а как оно будет на самом деле. А вдруг да занимающимся составлением гороскопов жениться строго воспрещается?

И почему-то вспомнился ему случай, хоть и никакого отношения к гороскопу, как его товарищ по Тенишевскому Саша Кобылин затруднялся высказать предложение и, наконец, осмелел: «не хотите ли переменить фамилию?» А она была Курицына. И она расхохоталась. Очень обидно.

И какая-то обида вдруг стянула его лицо, словно он, не готовясь, напоролся, и без того губан, а тут оттопырился до Бахраха.⁶⁸

Мне даже стало его жалко: так он хотел жениться.

Наступила суббота.

Эта суббота — торжество смешной путаницы — роковая для «Пакта» и «Гороскопа», как для Леонида, когда в Опера, встретив Листина с астрономическими приборами, он в исступлении схватился за руку пожарного «алярма» (тревоги).⁶⁹

«Пакт» во всех орденах: персидская зеленая лента льва и солнца через плечо, в руках букет — это не букет Холмского⁷⁰ с уличного лотка, а из лучшего цветочного магазина, нарочно ездил за тюльпанами на Мадлен.⁷¹

Первое, что он скажет, с этого все и начнется, что только что был у великого князя Андрея Владимировича на заседании нашего Исторического Общества, заседание рано кончилось, и он решил зайти к ней. (Само собой она поймет, что это ответный визит). И тут он безо всякой подготовки, впрочем, в этом он не совсем уверен, спросит ее: «не желает ли она переменить фамилию».

Я сказал «Пакту», что в 9 ч<асов>, и он с 8-и дежурил у Eglise d’Auteuil.⁷² По соседству с домом, где жил «Гороскоп»: ее комната на 8 этаже, разбитое окно льющее холод; кровать головой к окну.

«Гороскоп» вернулся со своей каторжной поломойни, вся издерганная — вечные ссоры — и сразу же взялась за стирку — как раз вечер горячей воды.

И когда с тюльпанами появился неожиданно «Пакт», она встретила его замыленными руками. Ведь и посадить было некуда, все было завалено мокрым. Урча, она срыву схватила букет и, не разворачивая, шваркнула на стол.

Тут бы «Пакту» и распахнуть пальто, показаться во всем блеске и ленте, а он растерялся и вместо «великого князя» бухнул про яйца: нельзя достать яиц?

«Гороскоп» на яйца ответил такой скороговоркой, словно на неизвестном языке или так, чтобы отвязаться.

«Гороскоп», когда говорит даже относительно спокойно, и то половину не разберешь: Утенок прав: особенное устройство «полости» рта — «кунья мордка».

«Пакт» не понял и опять за свое: за яйцы. Яйцы заслонили ему все слова.

«6 франков яйцо!» — разобрал, наконец, «Пакт».

«Очень дорого, — сказал он, — нельзя ли подешевле?» — он убежден был, что не больше 3-х франков; для него 6 фр<анков> также неожиданно, как «Гороскопу» его появление в такой час с тюльпанами.

«Гороскоп» обидчивый — потому что его обидели, так надо думать, и подозрительный, потому что его обманывали, впрочем, обидчивость и подозрительность всегда об руку. Она подумала, что «Пакт» с ней торгуется, подозревая ее в такой высокой цене, а не то, что ей за такую цену в кантине продали яйца.

Никаких яиц она не дала ему. И хотя «Пакт» повторял «подешевле», она не слушала: на нее вдруг нашла другая мысль: она прочтет свои стихи. И сейчас же опростала стул. И «Пакт» плюхнулся в мокрое, но опять не расстегнул пальто — и магия орденов так и осталась без употребления.

«Гороскоп» читал свои стихи о Ахилое и Артемиде.⁷³ Очень волновался, глотая слова и с перебивом. Понять что-нибудь очень трудно. Гул ее голоса окутывал его сердце живее всяких слов.

Когда она кончила, он, как в высшей степени деликатный, он — Рериховский министр народного просвещения, не желая больше беспокоить «княжну», поднялся с мокрого стула, но вместо «проникновеннейшего» простите, опять-таки от смущения, — влюбленные и до Шекспира всегда глупеют — о стихах ни слова, а за старое, про яйца: он почтительнейше просит известить его, когда подешевеют.

И это последнее яичное слово взорвало ее: переход от Артемиды к подешевелым яйцам, все равно, что по голове треснуть — так она и будет ему еще и письма писать о яйцах.

Он вышел на улицу, ему показалось лето, а было очень холодно. Очарованный, он сочинял себе, как она смотрела на него, читая, и как в ее неразборчивых словах читал он ясные свои слова, подставляя в раздраженную, едва различимую, жесткую речь, нежные слова любви.

И только переходя мост Мирабо,⁷⁴ он расстегнул пальто — и без всякого фонарика путь его был чист: все ордена сияли, а персидская зеленая лента вилась перед ним весенней муравой.

«Серая улитка», — повторял он, а больше слов не складывалось, так горячо они плыли в его слепом влюбленном воображении.

В этот вечер «Пакт» был самый счастливый в затолоченном Париже — в нашей рабьей доле.

Есть такая привычка, «яканье». Когда говоришь: мне холодно — жди ответа, но только не о себе. Вместо того, чтобы сказать — «что придумать, чтобы вам было тепло», — говорят: «а мне не холодно!» Точно также и про еду на мое: «я этого не могу есть» — вместо «что же бы вам съесть?» — говорят: «А я это ем».

А есть повадка, а может обратиться в привычку: чуть что и сейчас же писать письмо.

На другой же день после тюльпанного визита, «Пакт» получил от «Гороскопа» письмо. Письмо, как и надо ожидать, о яйцах, но не о том, что яйца подешевели, а как он мог подумать так о ней, прося «подешевле».

«Пакт» сейчас же почтительнейше ответил, что и мысли не было торговаться, но 6 франков за яйцо вместо 3-х, для него было неожиданно и ему недоступно.

Он надеялся получить ответ. Но ответа не последовало. Он ждал неделю — ничего. «Серая улитка» в последний раз показала свои рога, они были как ножи, какие острые! и навсегда скрылась под яйцом — 6 франков штука.

«Пакту» ничего не оставалось, как только помириться со своей судьбой: рериховский министр народного просвещения, а раскроется самозванство Рериха, «министр иностранных дел» в правительстве Таубе, и он с горя записался в «резистанс».⁷⁵

И те же самые яйца, которые толкнули в «резистанс» разбитую мечту «Пакта», навязчиво пристали к «Гороскопу» — а ведь это тоже ее затаенная обида и только приняла форму яйца.

Вместо космических и вещих снов ей стали сниться яйца: всяких видов и всяких размеров, от блошиного до яиц дельфийского Клеодиса.⁷⁶ Сперва они просто болтались в глазах, потом спустились к самому ее носу и игриво, как на елке золотые, висели пучась всю ночь.

От блох есть средство — порошок, его привезут американцы, но от этих воздушных яиц — 6 франков штука? И все свалилось на меня. Это я все подстроил и с одной целью, здорово живешь, посмеяться. И не день, не месяц, а год «Гороскоп» носил на сердце яйцо против меня. И больше никогда не принесет к нам в нашу беду «свинячий» корм, где часто не было и не «свинячьего».

От Листина я слышал, как мучается яйцами «Гороскоп», во всем обвиняя меня, я понимаю, и от всего сердца мне было жалко «Гороскоп». А кто же смеется над тем, кого жалко? А сколько смешного в жизни даже в такой, как наша, мы больше не видим ночного неба — звезд!⁷⁷