DOI: 10.31860/0131-6095-2022-3-162-182

© М. М. Павлова

НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ К БИОГРАФИИ А. Н. ГИППИУС:ПЕРВЫЕ ГОДЫ ЭМИГРАЦИИ (1920-1924)

СТАТЬЯ 1

Жизненный путь второй по рождению из четырех сестер Гиппиус — Анны Николаевны (1875-1942), известной единичными публикациями в зарубежной печати,¹ по сей день остается недостаточно проясненным. Сведения о ее раннем (петербургском) периоде можно найти в работах, посвященных творческой биографии поэта-символиста Ивана Коневского (И. И. Ореуса; знакомство с сестрой З. Н. Гиппиус, состоявшееся в 1898 году, оставило след в его поэзии²); в письмах-дневниках Т. Н. Гиппиус (19061908)³ и, главным образом, в биографическом очерке А. Л. Соболева, в котором путь «четвертой сестры» прослеживается до начала Первой мировой войны.⁴ «Дальнейшая ее биография, — справедливо пишет исследователь, — известна почти пунктирно — считанные беллетристические опыты; тщетные попытки пристроиться врачом при католическом монастыре, редкая переписка с сестрой⁵ — и внезапная смерть, наступившая 11 ноября 1942 года на парижской улице».⁶

Значительные лакуны в биографии А. Н. Гиппиус — факт примечательный, но объяснимый. Она никогда не принадлежала к кругу Мережковских, как, например, младшие Гиппиус Татьяна (1877-1957) и Наталья (1880-1963). В отличие от сестер, связавших свою жизнь с литературой и искусством,⁷ Анна, хотя и имела наклонность к писательству и даже училась на историко-филологическом отделении Высших женских курсов,⁸ в итоге предпочла практическую профессию: в 1903 году закончила в Харькове Женский Медицинский институт с дипломом врача-акушера, а в 1904-м отправилась на место врача в село Николаевка Волчанского управления Харьковской губернии. Попытки найти работу в Петербурге и соединиться с родными ни к чему не привели, отчасти из-за установленного за ней политического надзора (эта история подробно документирована в очерке А. Л. Соболева), отчасти по внутренним причинам.

Анна была далека от религиозно-общественных вопросов, волновавших сестер. Закрытая жизнь неохристианской коммуны,⁹ обустроенной Татьяной и Натальей в квартире Мережковских на время их отъезда во Францию (1906-1908), была для нее малопонятной и неприемлемой. Она осуждала сестер и их со-молитвенников (А. В. Карташева, В. В. Кузнецова, С. П. Ремизову) за сектантство и келейность, что привело к обоюдному резкому и болезненному разрыву отношений.¹⁰

Ася (так ее звали в семейном кругу) вернулась в Николаевку. Сестры узнавали о ней через кузину Соню — Софью Александровну Клепинину (урожд. Степанова; 19731923), с которой та поддерживала тесные отношения.¹¹ Муж Сони Андрей Николаевич Клепинин (1871-1954) — архитектор, занимался строительством и благоустройством Минеральных Вод и их окрестностей;¹² после 1907 года работал в Одессе, куда переехала семья. Возможно, по этой причине Анна стремилась найти практику на юге, поблизости от родных,¹³ где подрастали ее племянники — Николай и Дмитрий,¹⁴ ко второму — младшему — она испытывала особую привязанность.¹⁵

Время от времени Анна наезжала в Петербург, однако дистанция между нею и сестрами не сокращалась. В августе 1913 года Т. Н. Гиппиус писала Д. В. Философову в Ессентуки: «Вижу, что очень хорошо сделала, что так не пустила Асю на дачу. Очень к нам не подходит, к жизни, и все вы к ней. П<отому> ч<то> очень много, чтобы подверглось критике, и мне было бы ее жалко. Кроме того, она очень ни с чем „не считающаяся“ и везде ищущая личинки.¹⁶ Ей вовсе не надо дачи. Леса она не любит, травки тоже — поразительно равнодушна. Любит море. А о России говорит: с удовольствием бы эмигрировала. И не как-нибудь идейно, а просто ей нечего здесь любить. О Соне говорит как-то не так. Ничего нашего, глупые мы: по Асе вижу, что Зина нам вовсе не только сестра — и что самое главное и вовсе никогда не затирается. А ты нам кто? А Дмитрий? Ценить надо. Ценить».¹⁷

В 1914 году как действующий врач А. Н. Гиппиус могла быть мобилизована на фронт, но, видимо, это произошло позднее и по ее личному порыву — в 1917-м во время мобилизации, объявленной Временным правительством (тогда же и Н. Н. Гиппиус собиралась поступить в Женский батальон).¹⁸ 30 июня 1917 года Татьяна сообщала Мережковским: «Ася в Киеве. Пойдет в мобилизацию».¹⁹

Дальнейшая биография А. Н. Гиппиус (годы эмиграции) прослеживается, опять же отрывочно, по материалам, хранящимся в Амхерстском центре русской культуры (Массачусетс),²⁰ Библиотеке Иллинойского университета (Урбана-Шампейн)²¹ и Гуверовском институте.²² Этот рассредоточенный по разным архивам корпус бумаг А. Н. Гиппиус включает неопубликованные рукописи и биографические документы: тексты докладов религиозно-философского содержания «Интеллигенция, национальное чувство и Церковь» (1921) и «Католичество и православие» (1924), тетрадь «Мои мемуары» с заметками и литературными опытами (1902-1911), миниатюры в прозе, отосланные в газету «Последние новости» (факт публикации не выявлен);²³ военный дневник 1919 года, два письма к А. В. Карташеву из Константинополя и Белграда (1921), письма к З. Н. Гиппиус из Сербии и Франции (1922-1930); альбом с фотографиями «Memorabilia».

Наиболее ценной частью этого корпуса являются рукописи и письма, в которых А. Н. Гиппиус раскрывается с неожиданной стороны — как человек, причастный к религиозно-общественной деятельности, участница Русского студенческого христианского движения за границей, как «женщина высокого христианского качества, праведница»,²⁴ и тем самым обнаруживает глубокую духовную близость с сестрами.²⁵

Центральное место здесь занимают письма к З. Н. Гиппиус; их более 50, первое датировано 9 января 1922 года (из Белграда), последнее — 30 ноября 1930-го из Клозона (Франция). Обратные корреспонденции, очевидно, сохранились не в полном объеме. Т. Пахмусс опубликовала 11 писем, первое датировано 28 октября 1922-го, последнее — 12 августа 1941 года.²⁶ Возможно, недостающая часть переписки имеется в парижском семейном архиве Клепининых, где находится поздний дневник Анны Гиппиус.²⁷

Основные темы писем: поиски своего пути в эмиграции; самоопределение по отношению к Русской Зарубежной церкви (упоминаются иерархи: митрополит Антоний (Храповицкий),²⁸ епископ Вениамин (Федченков),²⁹ митрополит Анастасий (Грибановский),³⁰ митрополит Евлогий (Георгиевский)³¹ и др.); судьбы родственников на чужбине (Клепининых, Степановых и их детей: Николая, Дмитрия, Татьяны, Александра, Ирины³²) и оставшихся на родине — Татьяны и Натальи.

Отдельные корреспонденции содержат приходившие с оказией из России письма Татьяны и Натальи.³³ Анна переписывала их и отсылала Мережковским (в письмах Натальи эзоповым языком сообщается об аресте (1929) и пребывании Татьяны в Соловецком лагере³⁴). Появление в эмиграции литературного имени Анна Гиппиус, как явствует из переписки, связано, главным образом, с необходимостью автора заработать деньги, которые она отправляла в Россию сестрам (о чем сообщала в письмах к З. Гиппиус). Некоторые послания содержат стихи, в основном духовного содержания.

Мы сосредоточимся на дофранцузском периоде биографии Анны, то есть первом пятилетии после бегства из России, сведения о котором практически отсутствуют, за исключением упоминаний о ней В. В. Зеньковского³⁵ и Н. М. Зернова³⁶ в мемуарах о белградском религиозно-философском кружке, двух писем З. Н. Гиппиус, адресованных ей в Белград,³⁷ и других единичных источников.

Итак, в 1917 году А. Н. Гиппиус отправляется на фронт. Дальнейший ее путь прослеживается в дневнике 1919 года. Во время Гражданской войны она служила врачом в санитарном поезде Добровольческой армии в частях генерала А. И. Деникина. Дневник содержит по большей части отрывочные заметки, в которых она фиксирует маршрут и стоянки поезда: Зверево — Иловайская — Ростов-на-Дону — места сражений и, что несколько неожиданно, посещение церквей, с описанием богослужений. Пространных заметок в дневнике немного, например, в записи от 20 апреля 1919 года приведено письмо В. А. Степанова³⁸ о сдаче союзниками Одессы: «А Вася пишет: проклятые подлые французишки предали Одессу и Крым. Просто и прямо предали большевикам со всеми имущественными запасами и людьми. Что происходило в 48 часов, когда французы бросились бежать из Одессы и победили большевики — описанию не подлежит. Наши сейчас хотели уезжать все. Метались целый день по порту в поисках парохода, измучились, исстрадалися, <нрзб.> и со всеми тюрюками³⁹ вернулись домой. Команды бросили пароходы, потушили котлы, по большей части испортили машины».⁴⁰

В конце 1920 года вместе с отступавшими частями Белой армии А. Н. Гиппиус оказалась в Новороссийске, откуда эвакуировалась в Константинополь, где соединилась с Клепиниными и Степановыми.

Сохранившиеся письма к З. Н. Гиппиус свидетельствуют о пережитых Анной испытаниях и произошедшем с ней духовном перевороте. В январе 1922 года она писала сестре из Белграда, обнажая их старые «болячки» (она и прежде осуждала Мережковских за буржуазную респектабельность): «Книжку твою „Антихрист“⁴¹ я читала еще в Константинополе и потряслась на Дмитриевы рассуждения о Французской революции. И про Толстого какой бред!⁴² А Философ<овские> путевые заметки⁴³ позорное ничтож<ество>. Я ему говорила, но он сказал, что это ты без его ведома напечатала. Брезгливые рассуждения барина из международного вагона о тяжести и духоте нормального во время революции вагонного путешествия. Кому это интересно и важно? Если ты не понимаешь, что это унизительно только для того, кто это пишет, то ты действительно ничего не пережила и ни на йоту не переменилась. И это очень страшно. Гораздо более нормально и менее удивительно перемениться в корне, когда вся ерунда спадает как шелуха и остается одно главное. Потому мы и не понимаем с тобой друг друга».⁴⁴

В Константинополе Анна поступила на Высшие Богословские курсы, устроенные Высшим Русским Церковным управлением за границей под руководством митрополита Антония. На курсах преподавали митрополит Анастасий, епископ Вениамин и другие видные деятели русской церкви.

В ноябре (11/24) 1921 года Анна писала А. В. Карташеву:⁴⁵ «Курсами я в общем довольна. Вместо Вениамина очень славный наш ректор о. Григорий Ломако.⁴⁶ Вы его наверное знаете. Мне он очень нравится и как человек, и читает недурно. К нему перешли предметы Вениамина: пастырское богословие, аскетика св. Отцов, свящ. Писание (Ветх<ий> и Нов<ый> Завет). Писала ему сочинение, заданное еще Вениамином, „Церковная жизнь первых христиан по Деяниям“».⁴⁷

В этом же письме она делится впечатлениями о профессорах и лекциях (например: «Ильин психология, философия и основы социальных учений — бездарно. Нагораживает миллионы ненужных заковыристых слов и не хочется засорять себе мозгов, добираться до смысла, что ему нужно выразить. Вениамин всегда сидел возле него в религиозном кружке и переводил его мысли „своими словами“»⁴⁸); сообщает, что параллельно посещает католическо-иезуитские курсы Станислава Тышкевича,⁴⁹ знакомится с жизнью католических орденов: «Ходили мы с ним в больницы и приюты католические (там и русских приняли нес<колько> человек. Сильное впечатление оставил приют для стариков конгрегации „Petites Soeurs des pauvres“.⁵⁰ Какие они милые, сияющие, действительно овеянные Благодатью Христовой. Если б этих сестричек не видела собственными глазами, книжка, которую мне дал Тышкевич, показалась бы мне тенденциозно-сантиментальной, а теперь все приобретает другой смысл. И только подумать — 40 миллионов людей работают в орденах, которых число доходит до 26 тысяч. А мы что!? И одного ордена не имеем. Мне страшно хочется работать в ордене, но только не в качестве „доброволицы“, а „regulares“, т. е. быть по-настоящему действительным и активным членом. Конечно, Тышкевич преувеличивает хорошие стороны католичества, но у нас наоборот, преувеличивают дурные. Истина где-нибудь посередине. А затем это чуранье от католиков, боязнь их силы, это что же — расписка в своей собственной несостоятельности? „Как, вы ходите к католикам?“ — удивлялся Ломако, когда я ему рассказала, — „да ведь они еретики! Он <Тышкевич. — М. П.> же вас совратит!“ Но я ему возразила, что все-таки лучшего о себе мнения, чем он. А Анастасий наоборот очень интересуется моим впечатлением о католиках. А к своим курсам отнесся очень недоброжелательно (какие же это пастырские курсы!), и они совершенно бы погибли, если б не Ломако».⁵¹

Помимо богословских курсов, А. Н. Гиппиус участвует в собраниях молодежного религиозно-философского кружка, членами которого были ее племянники Николай, Дмитрий и Ирина. Судя по всему, именно в Константинополе зародился будущий «Ковчег» — белградский религиозно-философский кружок (1921-1925), из которого вышли организаторы и руководители экуменического движения — РСХД, прежде всего, Н. М. Зернов и его сестры.⁵²

На публичном собрании, устроенном Константинопольским кружком 14 сентября 1921 года, Анна читала доклад «Интеллигенция, национальное чувство и Церковь», который был подготовлен ею под руководством епископа Вениамина. Злободневная тема вызвала бурную реакцию оппонентов.

О своем выступлении она писала Карташеву: «Соня <С. А. Клепинина. — М. П.> неодобрительно отнеслась к моему докладу — „Зачем ты душу свою выворотила, о своем предательстве рассказала беспощадно. Я бы не могла этого сделать“. Так уж время значит такое подошло, чтоб публично выворотиться, покаяться. А оппоненты мои были таковы, что Вениамин мне все время шептал: „Не обращайте внимания. Ну что они ломятся в открытые двери“ и т. д. Ничего, это я для себя сделала. Было тяжело, а теперь прошло».⁵³

Текст доклада заслуживает внимания не только как факт биографии А. Н. Гиппиус, который, несомненно, можно отнести к наиболее значительным событиям ее константинопольского периода, но и как выразительный документ времени. В письме к Карташеву она поясняла основную идею доклада: «Здесь я описываю весь путь, кот<орый> я проделала от пораженчества к Церкви через обострившееся национальное самолюбие. Когда немцы вступили в Киев среди торжества малиновых поляков и желто-голубых украинцев — мы кинулись по магазинам в поисках несчастной 3-цветной ленточки. И вот совершенно непостижимо, но тем не менее вполне реально Россия уплыла из-под наших ног. Мы очутились в чуждой и враждебной украинско-польской стране, где радостно приветствовались „друзья“ — немцы. Что же случилось? Почему такая жуткая боль в сердце, откуда она. Ведь вот же сбылась пораженческая мечта. Вот она заграница пришла к нам, почему же не радуемся мы, и даже те, кто был доволен приходом немцев, как концу обстрелов и грабежей, формулировали свое состояние так: „шкура радуется, а душа болит“. А боль эта значила очень многое. Значила она, что не совсем еще умерла кровная связь с Россией, кровная связь с матерью. И как кидается человек за матерью, когда она уходит от него, так и мы кинулись за Россией. Инстинктивно потянуло на тот территориально ничтожный клочок русской земли, кот<орый> еще уцелел в виде оазиса среди озлобленных и чуждых народностей — в Церковь».⁵⁴

Своему автобиографическому опусу Анна придавала катарсическое значение, и потому, видимо в надежде на сопереживание и отклик, послала его Мережковским. Ответ неизвестен, но, судя по реакции на него Анны в следующем письме, они не поддержали ее призыв к покаянию. Подобная реакция была вполне ожидаемой, так как Мережковские с самого начала войны открыто заявляли о своей «пораженческой» позиции.⁵⁵ 25 января 1922 года Анна писала сестре: «В общем, мы говорим об одном и том же, раз „счастье наше, что есть среди бушующего океана крепкая доска Церковь и что связь с Россией только в связи с Церковью“.⁵⁶ <...>А о покаянии, само собой разумеется, что у каждого покаяние свое. Только каялась я совсем не в том, что войны не хотела (а что, дескать, нужно было хотеть), а в том, что хотела уничтожить Россию как Россию, хотела, чтоб была „заграничка“, хотела, чтобы старенькая мамочка стала не мамочка, а была бы молодая расфуфыренная дрянь. Разве это не ясно. А пораженчество это только выражение всего этого. А сущность вот такая. А тебе хоть бы и до твоего покаяния очень далеко. Ужасно в тебе гордыни много, всех критикуешь, а вот ты все знала, все предвидела, все понимала всегда. Так ли это? Что-то уж очень неблагополучно с внутренним равновесием».⁵⁷

Осенью 1921 года А. Н. Гиппиус, Клепинины и Степановы получили сербские визы⁵⁸ и покинули Константинополь (Александр Степанов тогда же уехал в США), на Босфоре они оставили дорогую могилу. В. А. Степанов был погребен на константинопольском греческом кладбище. В письме от 21 октября 1923 года Анна рассказывала Мережковским: «С Васиной могилой тоже большой кошмар. У греков правило давать покойнику лежать только 3 года. А после перекладывают кости в сундучок и хранят в общем склепе, как бы в складе для хранения вещей. Родственники, приходящие служить панихиду, берут ящики, несут в Церковь, служат, а потом обратно кладут. У кого же родных нет, кости кладут кучками прямо под открытым небом. Я сама сколько раз видела. Андрей <Клепинин. — М. П.> дал Васины деньги, чтоб оставить могилу еще на 3 года, но они отказались взять. А после в Рус<ском> общ<естве> и вовсе украли эти деньги. Это бы еще ничего прах в сундучок положить — можно, так и перевезти легче, но дело в том, что в запаянных гробах тления никакого нет, а только все превращается в жидкость. И что будет теперь, не знаю».⁵⁹

В начале 1920-х годов Югославия стала центром православной жизни, здесь сосредоточилось большое число русских беженцев, в феврале 1921 года в Сремские Карловцы переехало из Константинополя Временное Высшее Церковное управление.

В Белграде Анна обосновалась на Сеньяке⁶⁰ вместе с Клепиниными и Зерновыми (Николаем, Владимиром, Марией и Софией), поступившими в Белградский университет.⁶¹ В. Зернов вспоминал: «Первый год нашей жизни в Сербии был труден. <...> Нам удалось найти домик на окраине города, состоявший из четырех маленьких комнат. Их единственный комфорт были дымящие железные печки. Наружная дверь выходила прямо на двор, так же как и окна, плохо закрывалась. Во время снегопада или сильного дождя вода заливала комнаты. У нас не было ни проведенной воды, ни газа, ни электричества.

Кроме четверых, с нами поселились Николай Андреевич Клепинин с женою,⁶² его двоюродная сестра Ирина Васильевна Степанова, Игорь Иванович Троянов и Мария Константиновна Львова.⁶³ Мы звали наш домик „Ковчегом“ из-за многочисленных знакомых, часто просивших у нас временного пристанища. У нас постоянно кто-то ночевал, кто-то делил нашу трапезу. Предоставить мы могли лишь матрас на полу и чай с хлебом и фасолью на ужин»; «Анна Николаевна Гиппиус <...> сочинила шуточную поэму, описывающую жизнь Ковчега и характеристики его обитателей. Начиналась она следующими словами:

В Белграде на Сеньяке сырая есть халупа.

Живет бедно, но дружно в ней молодежи группа.

Здесь, как в ковчеге, тесно и, как в ковчеге, парно,

И даже, как в ковчеге, все делятся по-парно.

Кончалась поэма так:

Когда Ковчег сеньякский в Россию доплывет,

Своих друзей белградских он нежно вспомянет».⁶⁴

Между тем бытовые условия в «Ковчеге» были, действительно, удручающими, 17 февраля 1922 года Анна писала Мережковским: «Пришла Соня <С. А. Клепинина. — М. П.> и влезла в окно. Хозяева завалились рано и через них ходить нельзя. Клозет во дворе, и тоже через окно лезем. Вот он сербский комфорт».⁶⁵

А. Н. Гиппиус была как минимум вдвое старше своих племянников и их товарищей — обитателей «Ковчега», объединившихся в братство св. Серафима, однако это не мешало ей увлеченно заниматься волновавшими их вопросами аскетики и молитвы, историей церкви и православной культурой в целом. Руководил кружком В. В. Зеньковский,⁶⁶ преподававший на богословском факультете Белградского университета.

«Если мне память не изменяет, — вспоминал Зеньковский, — там было без меня 6-8 человек (иногда, впрочем, было и до 20): трое Зерновых (Коля, Соня, Маня), Афанасьев,⁶⁷ Терещенко,⁶⁸ Расторгуев,⁶⁹ Гога Троянов, Клепинин Дима и его брат Дода (иногда и его жена Наташа),⁷⁰ Анна Николаевна Гиппиус, Ирина Васильевна Степанова (Окунева), Ася Оболенская,⁷¹ Ольга Веригина⁷² и другие. Верных, постоянных членов в кружке было всего 7-8. Это была весна кружка, самая ранняя и самая важная по существу его стадия. Прежде всего все они были православные, строго и вдохновенно церковные, и у всех было одно и то же стремление — исходить во всем — и в жизни и в мысли — от Церкви. Едва ли формула „оцерковление жизни“ была в ходу в этот период, но по существу именно она была руководящей. Говорили мы решительно на все темы и всегда сходились на том, что в свете Православия, в свете Церкви все вопросы получают свое верное и исключительно глубокое решение».⁷³

Неудивительно, что переписка А. Н. с З. Н. Гиппиус начинается с вопроса об отношении к Православной Церкви. 9 января 1922 года Анна писала сестре: «Я по крайней мере совершенно не понимаю, в какой Церкви ты была все это время? Что это за Церковь и где она теперь существует. И где существовала? Какая-то отвлеченная Вселенская Церковь с признанием догматов, но без признания культа и иерархии. И, значит, с отметанием всей церковной истории и эволюции? Напиши мне, пожалуйста, яснее. Я абсолютно ничего не понимаю. Я всегда считала вас вне православной Церкви реально-существующей, да и я принадлежала до последнего времени к ней совершенно формально. Я помню, какие горячие споры были у вас с Антоном из-за патриарха.⁷⁴ А уж если хочешь, то патриарх есть первая ступень к вселенскости, первая ступень той лестницы, по которой очень далеко подвинулось католичество в папстве. Или по-твоему Синод должен быть вселенским или может быть совдеп из священников? Или совдеп из мирян должен управляться Церковью? Для меня это все вопросы и вопросы. То есть как надо, это я знаю, а как ты думаешь, не знаю».⁷⁵

Вопрошания о церкви Анна продолжает в следующих письмах. 24 января 1922 года: «Теперь о твоих вопросах. Прежде всего ты задаешь мне вопросы, а сама на мой очень важный — в какой ты Церкви всегда была — не отвечаешь. Церковь есть конечно учреждение в формах времени, национальности и истории, что составляет ее изменяемую часть, содержащее вечное неизменяемое — Божественную Благодать. Благодать в чистом виде, без сосуда, можно, конечно, воображать, но это будет не Церковь. А наша православная Церковь, она, кроме совокупности Благодати в разные времена (и в явлениях и в людях) имеет совокупность многих внешних явлений, которые составляют неразрывно с нею связанную ее историю. Мы живем во времени и пространстве, и Церковь нами должна тоже сознаваться таковой. Иначе будет просто метафизика, христианская идея без воплощения <...> нельзя игнорировать православие, хотя бы теперь, когда из него столько людей черпают как из источника воды живой, нельзя игнорировать Тихона,⁷⁶ когда он стал краеугольным камнем. Антония никто не защищает, и в Карловцах все духовенство было против. Но что он очень умный и прозорливый человек, хотя и несимпатичный, этого от него отнять нельзя».⁷⁷

25 января 1922 года: «Теперь мне хочется сказать то впечатление, какое на меня всегда производили вы с Дмитрием. У вас была „сфера“, которая была только ваша, и в которую втягивались все, кто был для вас приемлем. Немножко ершиться, как Дима <Д. В. Философов. — М. П.>, это позволялось. Глаза ваши были обращены на Бога, Ему пелись ваши песни, курился ваш фимиам... И вот случился катастрофический хаос, все перевернулось и все ушли из пассивно-метафизически-эстетической религиозности в жизнь, в <спорт?>, может не в действие, а в судороги действий, но ушли. Ты ничего не понимаешь и стоишь, грустно и удивленно смотря на это, и говоришь: „Ведь Бог же остался на месте, где же они все? Надо же иметь очи отверсты и уши, чтоб слышать!“ Раз такой факт, значит же не то что-то было, ну не вполне то. А ты не хочешь этого признать, нет у тебя сил взглянуть со стороны, и ты объясняешь по-своему. У меня все благополучно, а вот они все взбесились, все с ума сошли. Да пойми же ты, наконец, что пора и тебе выйти из „своего“ (не от Христа, не от Бога, а от твоего Христа субъективного) и пойти к тем, кто ушел от тебя. Смирись, и войди в Церковь, как вошел социалист Наживин и какие замечательные строки написал о Церкви в своих „Записках о революции“.⁷⁸ Говорю и чувствую свое полное бессилие! Ничего тебя не проймет, слаб мой голос, и глухи твои уши. Говорю и кричу из последних сил, потому что не могу этого не делать, но знаю, что все тщетно. Почему Дима все понимает, а ты можешь, но не хочешь спуститься со своего Трона и признать свои заблуждения. Ты не можешь заблуждаться. Правда? Да, конечно, смирение не мантия, в которую можно красиво задрапироваться, а живая ободранная душа, и как больно иногда бывает».⁷⁹

Споры сестер о сути христианской веры и православной церкви продолжались не один год, свое отношение к позиции Анны старшая Гиппиус кратко определила в письме к Е. М. Лопатиной:⁸⁰ «Она не столько христианка, сколько клерикалка».⁸¹

Одна из постоянных тем корреспонденций — поиски работы при церкви или монастыре. В Белграде медицинская практика для врачей-эмигрантов была связана с административными ограничениями и препятствиями. Мережковские по мере сил поддерживали Анну денежными переводами, но этого не хватало. 17 февраля 1922 года она писала им: «Вот такое у меня в душе и мне хочется только одного — работать в ордене. Карташев заваривал какой-то православный орден, но ничего мне не пишет, когда я спрашиваю. Но я хочу не любительницей быть, а настоящим членом («regulares», как в католических — отречение от собственности и своей воли). У меня даже иногда является мысль поступить в католический госпитальный орден и работать там по своей специальности для Бога. Хочу написать своему иезуиту Тышкевичу. Может и ты что-нибудь узнаешь, тогда напиши, пожалуйста. Можно ли поступить на испытания (а там ведь всех испытывают), не принимая католичества. Может это в будущем и для православия пригодится».⁸²

К этому времени Анне удалось найти место окружного лекаря в деревне Хайдучица, в том же письме (17 февраля 1922 года) она сообщала сестре: «Географически это так — из Белграда по Дунаю до Панчева. Из Панчева по железной дороге до бывшей Венгрии на город Вршац, и оттуда станция Хайдучица. <...> Живут наполовину немцы, наполовину словенцы. Почти все говорят по-немецки. И я кувыркаюсь по-немецки. Иногда выходит, а иногда ни черта. Понимаю очень плохо, не привыкли уши. В Константинополе только французский был в ходу, а немцам даже и жить там не позволяют. Церковь — лютеранская кирха с органом, голыми стенами и орущим на скамьях народом! Какая безблагодатная пустыня это лютеранство, и как знаменательно, что оно носит имя не Христа, а Лютера».⁸³

В деревне Анна провела около двух лет. Все это время она не чувствовала себя отлученной от «Ковчега» («Чаще других мне пишет Зеньковский. Мы с ним познакомились по поводу того, что Соня переписала мое „Об орденах“, которое я тебе посылаю, и дала ему прочитать»).⁸⁴

Письма из Хайдучицы 1922-1924 годов полны колоритных рассказов об эмигрантских буднях. Помимо тяжелых бытовых условий и непосильной фельдшерской нагрузки, многие месяцы не выплачивали зарплату, в результате Анна заболела и была вынуждена вернуться в Белград.

В письме от 28 июля 1923 года она живописала: «В Бел<граде> со мной случился очень неприятный инцидент, о кот<ором> прямо даже противно рассказывать. После болезни пошла в баню без паспорта. На улице подошел жандарм и как беспаспортную повел в участок. Там записали все, что я сказала про себя, и повели в другой участок. Здесь жандарм меня толчками загнал в камеру с проститутками и еще по лицу ударил. На все мои просьбы телефонировать в посольство или передать мое письмо только издевался. Не знаю, через сколько времени дверь отворилась и проститутки пошли гулять. Меня одна научила пойти в канцелярию. Оттуда меня повели куда-то наверх и наконец отправили к чиновнику по русским делам (ужасная дрянь). После долгих фырканий дал мне сыщика, и я с ним пошла домой за документами и опять в Управу, и еще на другой день... На руке громадный синяк... Жаловаться, но разве русские могут жаловаться?! Я пробовала несколько раз, но нам не верят. И кто свидетель? Проститутки?? В Сербии так, а где лучше?»⁸⁵

Мережковские хотели предать случившееся гласности, Анна ответила отказом: «Твое возмущение по поводу моего инцидента понятно, но непонятно желание огласить. Дима прав был, когда говорил, что вы с Дмит<рием> остались в „прежних“ масштабах. Если б я хотела дать делу законный ход (а я первое время хотела), т. е. жалобу подать по начальству с приложением медицинского свидетельства (на руке был гигантский синяк), то, кроме унижения для меня самой, ровно бы ничего не вышло. Начали бы следствие. А где свидетели? Проститутки, которые одни это видели и хохотали? Да пока бы дело разбиралось, их бы там может и не стало бы больше. <...> Разве можем мы сербам жаловаться на сербов (они большие националисты и это к их чести). Ну а почему же не огласить? Где? Во Франции? Обращаются к общественному мнению, когда его уважают. А если общественное мнение может молчать, когда в России людоедство, реки крови, пытки патриарха....!⁸⁶ Масштабы другие, Зина, а ты хочешь идти от прежней печки. Молчать? Да молчать, но не от трусости, помни это, а только от презрения и от гордости. Если ты этого не поймешь, то поверь на слово. А понять тебе, конечно, трудно. Твоя жизнь уменьшилась в количественном, а не в качественном отношении, как наша. Ты живешь в хорошей теплой квартире, имеешь прислугу, едешь на дачу... Все как прежде, только денег сравнительно меньше. А у нас все перевернулось, раз в Конст<антинополе> Соня стояла за стойкой и наливала водку, а я разносила ее по столам... Раз я днем бегала по жидам продавала сукно, а ночью лепила пельмени для ресторана...».⁸⁷

В продолжение всего сербского периода А. Н. Гиппиус не оставляла надежды получить работу при Церкви, о чем неоднократно писала сестре: «В ордене хочу работать только как врач, и при том специалист. Думаю, что если вообще врачи-акушеры нужны, то имеют же они право желать работать для Церкви и в стенах Церкви. Если же Церковь будет включать в себя одних монахов, постящихся и продающих свечи, и монахинь, вышивающих белье и бархатные туфли, то это не Единая Вселенская Апостольская Церковь».⁸⁸

23 сентября 1923 года старшая Гиппиус не без сарказма отвечала: «Сама я остаюсь при том мнении (и незыблемом), что ты никогда и ни при каком ордене или общине, ни католической, ни православной, акушеркой не устроишься, это противно всем данным реальным человеческим концепциям. Я даже не могу такого твоего желания никому высказать, ибо заранее вижу, как оно обречено на неуспех. Можно жалеть, по-Розановски, что сестры общин не рожают детей (или в таких редких случаях, что при общинах не содержат специальную акушерку), можно надеяться, что это когда-нибудь изменится, но теперь это стоит иначе, и бесцельно желать получить несуществующее в природе вещей место».⁸⁹

Намереваясь работать в католическом ордене, Анна просила благословения у епископа Вениамина, в письме к Мережковским от 1 (14) сентября 1923 года она передала им его ответ: «Не благословляю! Если удастся православный (или нечто подобное), тогда идите с миром. А сейчас в католический — не ходить... „Передайте поклон Мережковским еще раз. Его слова, переданные через Вас (Церковь и мне мать), храню с любовью“. Самое интересное, что арх. Анастасий (в Константинополе) сказал совершенно обратное, именно: идите. И еще раньше, когда он приехал из Иерусалима,⁹⁰ говорил: „То, что Вы поступили на православные Богословские курсы, меня интересует гораздо меньше, чем то, что Вы на католических курсах“».⁹¹

Благодаря дружбе З. Н. Гиппиус с Е. М. Лопатиной⁹² Анне открылась возможность познакомиться с жизнью католического ордена в Камбре (Cambrai; город на севере Франции), где получили временный приют сестры бывшей московской (Николаевской) Общины, руководимой Лопатиной и ее ближайшей помощницей О. Л. Еремеевой.⁹³ В декабре 1923 года по их приглашению Анна впервые приехала в Камбре.⁹⁴ В письмах к Мережковским она рассказывала о своих впечатлениях, о католической службе, об отношении к укладу иезуитского ордена, который, судя по ее оценкам, не согласовывался с ее представлением об идеальной обители и идеальном братстве/сестринстве («Я сама чувствую, как я поправославела у католиков <...> Самое для меня, пожалуй, было бы желаемое — это ехать в Россию к сестрам <Т. Н. и Н. Н. Гиппиус. — М. П.> и там поступить в братство. Наверно, там уже давно они есть.⁹⁵ Но как это все исполнимо и для них как будет, совершенно не представляю»).⁹⁶

Анна серьезно обдумывала свой дальнейший путь, о чем свидетельствует рукопись доклада «Католичество и Православие», работу над которым она начала в Хайдучице (мобилизовав знания сравнительного богословия, полученные на константинопольских курсах) и закончила после поездки в орден (датировка автографа: июль 1924).⁹⁷ Текст был прочитан В. В. Зеньковским и, возможно, предназначался для обсуждения в Белградском религиозно-философском кружке.

В 1924 году при помощи З. Н. Гиппиус, обратившейся за содействием к Е. Ю. (Эжену) Пети,⁹⁸ А. Н. Гиппиус и ее племянники (Николай, Дмитрий и Ирина) получили французские визы. В том же году в Париж переехали Зерновы (М. Н. Зернов был назначен секретарем РСХД), Зеньковский получил кафедру в Праге. Приблизительно за год до этих событий в письме от 12 (25) ноября 1923 года Анна с грустью сообщала Мережковским: «Теперь часто переписываюсь с Зеньковским, но чувствую, что и он бессилен что-нибудь сделать. Особенно было неприятно получить последнее письмо, где он пишет, что должен переехать в Прагу (и бросить православный кружок молодежи, который он основал) из-за материального обеспечения. Чтобы посылать в Россию. Все это хорошо и понятно, но для Церковного творчества нужны другие люди. Чтоб, положивши руку на плуг, не оборачивались и были бы достойны Его, большей любовью к Нему, чем отцу и матери...».⁹⁹

Во Франции А. Н. Гиппиус продолжала участвовать в студенческом христианском движении. В ее альбоме «Memorabilia» сохранились групповые фотографии участников съездов РСХД, на фотографии участников съезда, состоявшегося в 1927 году в Клермоне,¹⁰⁰ в центре — о. Сергий Булгаков и митрополит Евлогий (?), во втором ряду слева предположительно стоит А. Н. Гиппиус.¹⁰¹ В том же году YMCA-Press выпустило ее брошюру «Святой Тихон Задонский: Епископ Воронежский и всея России чудотворец». По-видимому, для того же издательства был предназначен и очерк «Обитель Соловецкая» (1926), опубликованный посмертно. Однако в хрониках «Вестника РСХД» за 1925-1930 годы имя А. Н. Гиппиус не встречается.

Текст доклада А. Н. Гиппиус «Интеллигенция, национальное чувство и Церковь» публикуется по автографу: Amherst College, Amherst Center for Russian Culture (USA). Zinaida Gippius and Dmitri Merezhkovsky Papers. Series 5. Box 8. Folder 19. Орфография и пунктуация приведены к современной грамматической норме.

ПРИЛОЖЕНИЕ

А. Н. Гиппиус

Интеллигенция, национальное чувство и Церковь(доклад, читанный 14 сент<ября> 1921 г<ода>в Конст<антинопольском> религиозно-философском кружке)

Прежде чем говорить по существу, я позволю себе пробежать в виде иллюстрации кое-что из личных переживаний в смысле нарождения национального и религиозно-церковного чувства. Сделаю я это не потому, что моя личность имела бы какой-ниб<удь> индивидуальный интерес, а просто потому, что я нисколько себя не отделяю, в данном случае, от всей пораженческой, безжизненной интеллигенции и скорбный и трудный путь сознания своего преступления по отношению к Родине проделала не я одна, а многие, очень многие. Все пережитое было бы, конечно, к лучшему, если б только не оказалось слишком поздно.

Под национальным чувством я буду разуметь любовь не только к своей Родине и народу, а и к своей культуре, к своим духовным ценностям и главным образом к своей религии, к своей Церкви.

Последнее время перед войной характеризуется полной атрофией этого естественного для всех национального самосознания. О причинах этого я пока не упоминаю. Западная Европа казалась нам идеалом культурной, а потому и счастливой жизни. Мы с болью отрывались от светлой заграничной жизни и с проклятиями возвращались в убогую, как нам тогда казалось, обстановку сумерок <так!> русской жизни. С величайшим цинизмом мы сплеча хулили все свое не только в разговорах друг с другом, но и в разговорах с людьми другой национальности, с евреями, поляками и теми украинцами, которые уже тогда были нашими врагами. Все они радостно вторили нам; а мы тоже радовались — вот, дескать, сколько у нас единомышленников! И количественная сила превращала все тезисы в непреложную истину. Так мы творили дело предательства России и совершенно этого не понимали. Я бы назвала нашу интеллигенцию безнациональной, а не интернациональной. То есть просто нам по существу ни до кого не было никакого дела и прежде всего до самих себя.

Церковь... мы ее, пожалуй, и не отрицали; просто она нам была абсолютно не нужна. Имела она значение, пожалуй, только как милое детское воспоминание и по временам давала, я не скажу религиозные, — это было бы слишком глубоко, а просто нежные, легко проходящие мистические настроения. В храм заходили большей частью на вечернее богослужение. На обратном пути часто заходили в кинематограф или в гости, и хрупкое настроение, конечно, испарялось без остатка. Постом Киевская интеллигенция валом валила в Софийский собор послушать знаменитое исполнение «Покаяния».¹⁰² Но здесь даже настроения никакого не получалось. Просто приходили послушать даровый концерт, возбуждавший чувственные эмоции сходством с попурри из «Пиковой Дамы» Чайковского, и шумно и весело расходились из Собора после окончания номера. Вот в такой обстановке духовной узости и скудости большинства русской интеллигенции разразилась небывалая по жестоким последствиям война. Мы и тут остались себе верными. С величайшим негодованием и отвращением мы приняли патриотическую декларацию Государственной Думы.¹⁰³ Но войне по существу мы радовались, потому что все естественно сделались пораженцами. Слава Богу, думали мы, нарушается наконец покой нашей косности. Пускай завоюют немцы, будем жить по-настоящему, по-заграничному, по-культурному. Оглядываясь назад, до сих пор не перестаешь удивляться этой тупости, этой невероятной слепой безгосударственности и необъяснимому полному отсутствию исторических масштабов. Конечно, если б у нас была в то время хоть капля национального чувства, мы бы и без всякой исторической эрудиции инстинктом бы поняли очень многое, угадали бы линию своего поведения… но этой капли как раз не было. Конечно, и среди интеллигентов были люди, все понимавшие и истинно любящие Россию, но сколько было ненужной траты энергии, сколько злобы, взаимных оскорблений и ненависти в этих ежедневных спорах, после которых люди расходились злейшими врагами, не подав друг другу руки. Но таких были единицы, а имя нам было легион. Годы, проведенные на фронте, на передовых позициях, дали некоторый сдвиг в пораженческом мировоззрении. Не то что мы приняли войну как войну за честь России, с которой мы все еще не чувствовали ни малейшей кровной связи, приняли войну как неизбежное национальное дело, а просто немного сбились с толку перед фактами постоянной близости и суеверной неизбежности смерти. Это раз. Второе: благодаря близкому и постоянному общению с людьми военными, в силу своей профессии, примитивно, без рассуждений патриотичными, нам как-то невольно передалось увлечение точно будто спортом. А ну-ка кто победит. Не худо бы и нам победить. Но все это опять-таки без всякого отношения к России, без малейшего признака настоящего сознательного патриотизма. Убийство Распутина¹⁰⁴ вызвало положительно всеобщее ликование на фронте. Пуришкевич, и раньше очень хорошо зарекомендовавший себя работою на войне,¹⁰⁵ тут сразу искупил свои прежние черносотенные грехи в глазах даже левого общества. А события уже летели с головокружительной быстротой. Случайно во время знаменитой первой бескровной революции мне пришлось быть в Петербурге. Сколько положительного волнения, сколько сенсационных слухов! Не умолкая трещат телефоны, люди часто мало знакомые друг с другом бегают по квартирам. Шепотом передают новости, одно невероятнее другого. Когда совершилось, в конце концов ликовали все, и националисты, и пораженцы. На этом наконец сошлись. Первые проблески туманного сознания у меня лично появились на первом празднике пролетариата 1-го мая. Бесконечные процессии с красными шелковыми и бархатными знаменами, обшитыми золотыми позументами, вереницы автомобилей, наполненных галдящими матросами с ружьями. Что-то зловещее и нелепое чувствовалось в надписях, вроде, напр<имер>, таких: крупно «Война до победного конца» и мелко внизу «с буржуями». «Хай живе вильна Украина» и рядом «Да здравствует интернационал». Тут же затесалось знамя «Да здравствует язык эсперанто». Какой зловещий сумбур, какие грозные пророчества!! Церковь для нас внутренно была мало нужна, я об этом уже упоминала, но резало глаз безмолвие и пустота Казанского Собора. Привычно было, что он оживал молитвой даже для атеистично-социалистических панихид по жертвам царского режима, как они тогда именовались. Я вошла туда инстинктивно, чтобы рассеять тяжелое впечатление всего торжества. «Но ведь это же хорошо, это революция, — убеждала я себя. — Нет, не хорошо», — отчетливо вдруг прояснилось в душе. По троттуару <так!> — мимо бежит мальчишка, продает медные медальки на красных ленточках. Кричит громко и глупо: «Да здравствует русская революция из не темнеющего металла!» Да революция, действительно, совсем не темнела, потому что разгоралась все больше и больше, уже алела пламенем кровавого пожара. А мы все еще не понимали всю меру ужаса приближающегося к России, потому что предчувствует любовь, а любви в нас не было, или, вернее была, но в дремлющем, латентном состоянии. И опасность Церкви мы тоже не понимали, потому что она и сама по себе, и по отношению к кровной связи с Россией еще продолжала быть нам чужой. Примитивно и ярко я почувствовала прилив национального уязвленного самолюбия, я намеренно не употребляю слово любовь, в тот момент, когда в Киеве на Фундуклеевской улице появились впервые победоносные каски входящих немцев. На троттуарах стояли ликующие украинцы с желто-голубыми ленточками и самодовольные поляки с малиновыми кокардами. Мы бежали по улице с какой-то незнакомой дамой и обе плакали. Целый день я металась по городу, ища, конечно, это смешно тем, кто этого не пережил, ища национальной трехцветной ленточки, презираемого символа черной сотни, полицейских и погромщиков из Союза Русского народа. Ленточки я так нигде и не нашла в тот день. И вот, совершенно непостижимо, но тем не менее вполне реально, Россия уплыла из-под наших ног. Мы очутились в чужой и враждебной украинско-польской стране, где радостно приветствовались друзья — немцы. Что же случилось, почему такая жгучая боль в сердце, откуда она? Ведь вот же сбылась пораженческая мечта. Вот она заграница пришла к нам, почему же не радуемся мы, и даже те, кто был доволен приходу немцев как концу обстрелов и грабежей, формулировали свое состояние так: шкура радуется, а душа болит. А боль эта значила очень многое. Значила она, что не совсем еще умерла кровная связь с Россией, кровная связь с матерью. И как кидается человек за матерью, когда она уходит от него, так и мы кинулись за Россией. Инстинктивно потянуло на тот территориально ничтожный клочок русской земли, который еще уцелел в виде оазиса среди озлобленных и чуждых народностей, и мы пришли в Церковь. Пришли уже не по-прежнему — между прочим, а сознательно, ибо без этого нам нечем было бы жить; пришли потому, что здесь была Россия. Еще пришли, чтоб укрыться от невыносимой атмосферы немецкого презрения и ненависти украинцев и поляков. С необыкновенно яркой отчетливостью воспринялся длинный, тысячелетний византийско-русский корень родной Православной, глубоко национальной Церкви. Сколько мне ни приходилось говорить с людьми, пришедшими в этот период к Церкви, — все пришли именно этим путем, путем катастрофы и совершенно неожиданно вспыхнувшего национального чувства. Так среди скорби обрелась радость.

Но не странно ли звучит — пришли в Церковь христианскую через национальность. Да какое же может иметь значение национальность перед идеей Вселенской Христовой Церкви. Христианская Церковь учит словами Апостола, что нет различия между Иудеями и Эллинами для рождения в Духе; Христос, открывающий об Отце, что Он одинаково повелевает солнцу восходить над всеми, сам действительно не делал никакого различия между национальностями по излиянию своей Божественной Благодати. Ясно, что здесь какое-то противоречие, какое-то недоразумение или в понятиях, или в самом факте. Выше я уже сказала, что Православная Церковь воспринялась нами по-новому как национальная Церковь; что же удивительного, что воскресшее национальное чувство привело к национальному, т. е. к Церкви? Допустим на один миг, что мы сделались достойными Отца и к нам на землю возвратился потерянный рай во всем легендарном блеске библейского предания. Может, это было бы совсем не на Ефрате, может, это было бы у нас на Кавказе у подножия Эльбруса, этого величественного белого Престола Божия. Конечно, одежда стала бы для нас лишней, ненужной. Мы были бы безгрешными и нагими, как первые люди. Так и национальность — одежда наша в то самое мгновение, как мы бы сподобились переступить за ограду Вселенской Церкви, спала бы с нас как ненужная чешуя. Будет ли эта Церковь здесь на земле и нужно ли это умаление бесконечного в конечном — знать нам не дано. Возможно даже, что здесь будет не умаление бесконечного, а непостижимое уму преображение конечного в бесконечность. Итак, по нашей духовной немощи нам нужна одежда, нам нужно реальное воплощение Церкви в оболочке национальности. Но национальность должна быть вторична, служебна. Уклонение от этого в сторону национальной гипертрофии или, наоборот, полной атрофии национального чувства одинаково ведет к гибели. В Евангелии говорится нам о Тайнах Божиих, но наряду с этим Евангелист Лука в главе об искушении в пустыне открывает нам величайшую и ужасную для нас тайну дьявола — все царства вселенной и слава их преданы ему, и он, кому хочет, дает ее [для погибели]. Только до той поры, пока слава Царства Земного есть слава Божия, Царство существует. Но как только национальность начинает жить во имя свое, делается самодовлеющей, безрелигиозной, вырастает до уродливых размеров дьявольской Вавилонской башни, она должна неизбежно катастрофически рухнуть падением великим и страшным, как и башня. Так рухнул Рим, так погибла империя Александра Македонского, так низвергся в бездну Наполеон Первый. Так, по всей вероятности, погибнет и современная Запад<ная> Европа. С нами случилась другая беда. Вследствие атрофии национального чувства мы оторвались от своего родного национально-церковного корня и пришли к интернациональному, самодовлеющей безрелигиозной безнациональности и, точно так же как Государство, погибли. Из этих двух примеров ясно, что национальность не должна быть на первом плане, но тем не менее она нужна. Национальность должна иметь свой собственный луч к Богу, и все цветные лучи в многоцветных переливах радуги должны, как радиусы, стремиться в один Божественный фокус, где они по таинству Благодати сольются в Единый Присносущий Белый Свет!

Итак, вот звенья цепи: преступление равнодушия и предательства, наказание — потеря Родины как раз в тот самый миг, как узнал, что любишь ее, сознание своего падения, возвращение в Церковь через национальное чувство. И невольно хочется замкнуть круг последним, животрепещущим звеном: надеждой на воскресение России, на возвращение к ней ее блудных сынов. И тем не менее, я этого не делаю, пускай цепь будет открыта...

Воля Божия абсолютно несоизмерима с волей человеческой, как не может Бесконечное измеряться конечным. Уж на какой, кажется, высоте должна была быть человеческая воля Христа, соединенная таинственно с Его Божиим Ликом, и то разошлась, правда, на одно лишь мгновение, с волей Божественной: «Авва Отче, все возможно Тебе, мимо неси от меня чашу сию» — и сейчас же опять с ней соединяется: «но не еже Аз хощу, но еже Ты».¹⁰⁶

Разве могла быть воля человеческая к тому, чтобы храм Премудрости Божией, сам как бы непостижимое воплощение этой Премудрости Божественной в слиянии с тысячелетней мудростью человеческой, перешел из рук православных в руки правоверных?¹⁰⁷ От Бога Отца к Аллаху? Однако воля Божия такова. Разве могла быть воля человеческая ко Кресту? Можно ли было ожидать, что он будет необходим людям, что Голгофа вознесется над всем миром в сиянии воскресения. Теперь посмотрим, что же проистекает из положения о несоответствии воли нашей и воли Отца. Выходит, как будто, что нельзя молиться о будущем как о желаемом, ибо «да будет воля Твоя», а не наша. Я думаю, что молиться можно и должно, но только мыслить центр тяжести совсем не там, где он мыслится невольно, т. е. в самом предмете молитвы. Молитва важна не как устремление воли, а как производящая это устремление духовная ценность. Если человек, допустим, будет молиться за врага, это вовсе не нужно Богу само по себе, как ходатайство. Ему нужно только то, из чего это проистекает, т. е. мир души. Если мы будем молиться о России, важна опять не наша воля к ее воскресению, а то, из чего рождается эта воля, т. е. наша любовь к ней.

Только одна молитва имеет абсолютное значение. Это молитва о спасении. В ней воля человека всегда неизменно сливается с волею Отца. И блажен, кто в конце жизни скажет словами псалмопевца:

Но вот Он простер Свою руку,

Врагов одолеть дал мне сил,

Приял мою смертную муку,

В тени своих крыльев укрыл.¹⁰⁸

А как совершится его спасение, через воскрешение России или иным путем — вопрос второстепенный.¹⁰⁹

Продолжение доклада

Доклад мой коснулся одной лишь части, очень малой части русского народа, а именно интеллигенции в ее переживаниях последних скорбных лет. Но ведь нас интересует Россия в ее целом. Какой-то религиозный путь совершен народом, но какой? Не знаю. И говорить о России настоящей не смею. Мне хотелось бы только, оглядевшись назад, мимолетно коснуться тех впечатлений о народе, какие сохранились в душе. В деревне мне пришлось жить довольно долго, но народом в его религиозном сознании я в то время интересовалась мало. Я считала, как и большинство русской интеллигенции, что народ нужно просвещать популярными чтениями и лекциями с волшебным фонарем и воспитывать его в духе революции посредством умных политических разговоров и митингов. Это я и делала.

Все мы верим и знаем, что наш народ религиозен, но Боже мой, какая иногда это дремучая религия! Случайно как-то спросила крестьянку, зажигавшую лампадку, «Кому ты молишься?» Удивленно посмотрела на меня, как это я не знаю таких, всем известных вещей, и твердо ответила: «А богам!» Каким же? А вот Николаю Угоднику, матушке пресвятой Богородице, Михайле Архангелу... и добавлю от себя Егорию об лошадках, Флору и Лавру об коровках, Зосиме и Савватию об пчелках. Какая ж это вера в Единого Троичного Бога и христианских святых. Это самое настоящее многобожие со специальностями богов, как в язычестве. Это мое первое впечатление. Второе: на первом плане всегда святитель Николай. Я не ошибусь, если скажу, что 9/10 храмов построено Ему. Иногда культ святителя достигает такой могучей силы, что хочется религию назвать уже даже не христианством, а николианством. В чем же тут дело? Какими своими чертами Мирликийский Угодник нужен в такой мере русскому народу? Прежде всего

1) невероятным количеством чудес от великих до самых малых, житейских, всем понятных и убедительных. И в самом деле, с кем из нас не было Его чуда?! 2) непостижимым сочетанием величайшей благости, снисходящей к человеческим недостаткам с грозною властью, доходящей до бури ярости к изрекающим хулу на Духа Святого.

Теперь третье впечатление: наряду с языческими черточками в народе существует какое-то чудесное проникновение в самые недра христианства. Вдруг познается самая вершина всего: и воплощения, и смерти, и воскресения, и именно низведение Благодати, низведение Духа Святого с небес на землю, и в чем же? Да в самом простом, нехитром и трогательном символе. В Духов день, говорит народ, земля именинница!! Таинственное соединение земли и неба в празднике Благодати. И какое благоговение к земле, осиянной Духом и потому таинственно сделавшейся святой. В этот день нельзя копать землю, нельзя рвать травы, касаться нельзя — все стало святым. Разве это не Тайна Премудрости Божией, открывающаяся младенцам чистым сердцем!? Ей Отче, ибо таково было Твое благословение!

И вдруг дьявольский вихрь революции, и святая дотоле земля вся заплевана подсолнушной шелухой, и не только земля, а и святая святых души народной. А дальше что? Не ведаем; но чувствуем всей нашей больной, измученной душой, что сейчас там, над темным хаосом нашей Родины носится Дух Божий, и, когда вновь сойдет на нее, Россия предстанет перед народами в сиянии новой, еще невиданной святости.

Аминь.