ЗАМЕТКИ

DOI: 10.31860/0131-6095-2022-3-239-242

© М. Ю. Коренева

А. С. ПУШКИН И А. ЛАФОНТЕН (ПРИМЕЧАНИЕ К «ЕВГЕНИЮ ОНЕГИНУ»)

Август Лафонтен (August Lafontaine, 17581831) принадлежал к числу тех писателей, которых невозможно было не заметить: по тиражам, по прижизненному читательскому успеху он намного опередил всех своих собратьев по перу и, как писал Г. Гейне в «Романтической школе», «прославился больше, чем Вольфганг Гете».¹ В списках общедоступных библиотек Германии Лафонтен, писавший в среднем по два-три многотомных романа в год, на протяжении полувека неизменно занимал первую строчку, численность его читателей, среди которых были представители разных социальных групп (от монархов до кухарок), составляла около 2 000 000 (при средних тиражах книг других авторов 500-700 экз.), книготорговцы покупали его романы еще до того, как они были написаны, а усердные переводчики разных стран стремительно переводили его тексты.² Известен он был и в России — и по многочисленным переводам на русский язык,³ и по не менее многочисленным переводам на французский,⁴ и по откликам в европейских и отечественных журналах, помещавших на своих страницах рецензии (в основном благожелательные), малую прозу Лафонтена или отрывки из его произведений, а также небольшие биографические очерки его жизни, как правило, переведенные с немецкого. Больше всего внимания Лафонтену уделял «Вестник Европы», от которого не отставали и «Благонамеренный» и «Сын отечества».⁵ Среди тех переводчиков Лафонтена, имена которых сегодня известны, были не только люди, включенные в литературный процесс, такие как Н. М. Карамзин, М. Т. Каченовский, И. Ф. Тимковский, П. В. Победоносцев, И. И. Мартынов, В. М. Княжевич, И. И. Ястребцов, Н. А. Радищев,⁶ но и такие, для которых, судя по всему, приобщение к переводу было случайным и порой единственным литературным опытом (Б. И. Иваницкий, Е. Е. де ла Мар (урожд. Валлериан), А. В. Каразина (урожд. Мухина), Н. Базильев, В. Сорокин). Пик популярности Лафонтена в России пришелся на конец 1810-х — начало 1820-х годов, после чего его слава стала постепенно угасать, его романы перешли в круг чтения поколения «детей»,⁷ хотя его продолжали переводить и переиздавать, а память о нем сохранялась и в 1830-е, и в 1840-е годы, когда литературная репутация Лафонтена, считавшегося еще недавно «добродетельным» писателем и певцом идеальной семейной жизни, была радикально пересмотрена и он был отнесен к «безнравственнейшим» сочинителям эпохи, развращавшим сердца ложными картинами семейных отношений и скрытой «чувственностью».⁸

Читал ли Пушкин хотя бы один роман Лафонтена, доподлинно неизвестно. В его библиотеке сочинения этого автора отсутствуют, хотя они были в тригорской библиотеке большой любительницы романов П. А. Осиповой-Вульф, книгами которой пользовался Пушкин.⁹ И тем не менее самое общее представление о творчестве знаменитого немецкого писателя у Пушкина явно имелось. Своеобразным «ответом» Лафонтену, имя которого было на слуху, и его многочисленным почитателям стали известные строки, относящиеся к Ленскому (гл. 4, строфа L):

Он весел был. Чрез две недели

Назначен был счастливый срок.

И тайна брачныя постели

И сладостной любви венок

Его восторгов ожидали.

Гимена хлопоты, печали

Зевоты хладная чреда

Ему не снились никогда.

Меж тем как мы, враги Гимена,

В домашней жизни зрим один

Ряд утомительных картин,

Роман во вкусе Лафонтена...

Мой бедный Ленской, сердцем он

Для оной жизни был рождён.

К имени Лафонтена Пушкиным добавлено примечание (№ 26): «Август Лафонтен — автор множества семейственных романов»,¹⁰ обстоятельства появления которого, не отмеченные комментаторами и обойденные молчанием в специальных статьях, посвященных пушкинским примечаниям,¹¹ нуждаются в некотором пояснении. В первой публикации четвертой главы (1828) это примечание отсутствовало. «Антилафонтеновский» пассаж в «Евгении Онегине» вызвал критику Б. М. Федорова, отозвавшегося на публикацию четвертой и пятой глав статьей в «Санкт-Петербургском зрителе», в которой он писал по поводу этих строк: «Забавно, но зачем певец Онегина жертвует цветами поэзии для украшения легкомыслия? — Без Гимена нельзя обойтись и романтикам, или романтическая поэзия сама собою уничтожится».¹² Об этом же Федоров говорил с Пушкиным и при личной встрече, как сообщал П. А. Вяземский А. И. Тургеневу в письме от 18 апреля 1828 года: «Твой Федоров издает журнал и в нем критикует Пушкина, а пуще всего требует от него нравственности. После того встретились они у меня, и Пушкин насмешил меня с ним; „Отчего не описываете Вы картин семейного счастья?“ и тому подобное говорил ему нравоучитель, а тот отвечал ему по-своему».¹³ Что именно ответил Пушкин в том разговоре, восстановить невозможно, но тема эта не забылась, и при публикации «Евгения Онегина» отдельным изданием в 1833 году поэт добавил к имени Лафонтена примечание — завуалированный ироничный ответ Федорову. Объяснять читателю начала 1830-х годов, кто такой Лафонтен, явно было не нужно, но, выбрав такую формулировку, которая преподносила Лафонтена как неизвестного, забытого писателя, Пушкин тем самым давал понять, что лафонтеновский роман как тип повествования с его неизменно счастливым концом и психологическими «моногероями» принадлежит прошлому как эстетическая архаика. В этом отторжении, тем не менее, прочитывается не только отрицательное отношение к Лафонтену, но и признание его как литературного явления, достойного того, чтобы на него реагировать, о чем свидетельствует и упоминание романов Лафонтена, хотя и вскользь, в черновике неотправленного письма к Н. Н. Раевскому конца июля 1825 года в связи с проблемой правдоподобия, занимавшей Пушкина в период работы над «Борисом Годуновым». В этом письме Пушкин противопоставляет многомерность художественных характеров Шекспира одномерности лафонтеновских героев: «[Каждый человек любит, ненавидит, печалится, радуется, но каждый — на свой образец, — читайте Ш.]. Существует и еще одна склонность [склонность, достойная романа Авг. Лафонтена]: создав в своем воображении какой-нибудь характер, писатель старается наложить отпечаток этого характера на все, что заставляет его говорить, даже по поводу вещей, совершенно [обыденных] посторонних [его страстям]...».¹⁴ Едва ли такое противопоставление было бы возможно без знакомства, пусть и поверхностного, с романами Лафонтена.

Комментируя строфу L четвертой главы «Евгения Онегина», В. В. Набоков, охарактеризовавший Лафонтена как писателя столь же «бездарного», сколь и «плодовитого», выдвинул предположение, что Пушкин в данном случае имел в виду конкретные романы, которые, по мнению Набокова, могли быть известны ему по французским переводам: «„Два друга“, переведенный на французский графиней де Монтолон (Париж, 1817, 3 тома); или „Признания на могиле“, переведенный Элизой Вояр (Париж, 1817, 4 тома); или, еще более вероятно, „Семья Хальденов“, 1789, в переводе на французский А. Вильмена (Париж, 1803, 4 тома), экземпляр которого <...> был в библиотеке соседки Пушкина, госпожи Осиповой, в Тригорском».¹⁵ Перечисленные Набоковым романы, однако, не входили в ряд тех сочинений Лафонтена, которые многократно переиздавались и пользовались особой популярностью, и первые два из них несколько отклонялись от той повествовательной схемы, которую Лафонтен тиражировал в своих семейных романах. Скорее, Пушкин дал здесь совокупный образ семейного романа лафонтеновского типа вне отнесенности к какому бы то ни было конкретному тексту. Отсылку же к конкретному роману Лафонтена можно обнаружить, как представляется, в той же четвертой главе, чуть выше, в строфе XXVI, где говорится о круге чтения Ленского и Ольги:

Он иногда читает Оле

Нравоучительный роман,

В котором автор знает боле

Природу, чем Шатобриан,

А между тем две, три страницы

(Пустые бредни, небылицы,

Опасные для сердца дев)

Он пропускает, покраснев.

В черновом варианте этой строфы третья и четвертая строка выглядит несколько иначе:

Где скромный немец думал боле

О пользе чем Шатобриан.¹⁶

Другого «скромного немца», кроме Лафонтена, которого в рецензиях, в том числе и русских, неизменно именовали «добрым пастором», «скромным пастором», в тогдашней литературе просто не было, и этот «немец» ассоциировался в первою очередь с нравоучительностью, в полном соответствии с авторскими декларациями в предисловиях, в которых Лафонтен не уставал повторять, что считает свои романы «приготовительной» школой жизни для молодых людей обоего пола, находящихся подчас во власти модных веяний и не понимающих, что только семейное счастье является главной ценностью, фундаментом жизненной крепости, спасающей и от всех политических потрясений, происходящих, по его мнению, от сиюминутных увлечений вредными идеями: «Вот молодой человек, которому надлежало бы еще научиться думать, начитается журналов <...> и утомляет слух других гордыми словами: космополитизм, свобода, равенство, критика морали, критика уголовного права, разум, критика критики, гиперкритика, неверие, философия, объективная и субъективная истина, познаваемость, чистый разум, человеческие расы и т. д. <...> Бездеятельно и бессмысленно живет он обычной жизнью, и <…> умирает никем не оплакиваемый в безвестности», — писал Лафонтен в предисловии к роману «Жизнь и деяния барона Квинкция Геймерана фон Фламинга» («Leben und Taten des Freiherrn Quinctius Heymeran von Flaming», 1795-1796), задуманному «как зеркало для таких молодых господ».¹⁷

Отсылка к Шатобриану дает подсказку, какой именно роман Лафонтена в данном случае может иметься в виду, особенно если принять во внимание выпущенную Пушкиным IX строфу из первой главы, имеющую отношение к Онегину. Строфа эта существует в двух вариантах:

Первый вариант:

Нас пыл сердечный рано мучит

И говорит Шатобриан

Любви нас не природа учит

А первый пакостный роман —

Мы алчем жизнь узнать заранее

И узнаем её в романе

[Лета] придут, а между тем

Не насладились мы ничем —

Прелестный опыт упреждая

Мы только счастию вредим —

Незнанье скроется, а с ним

Уйдет горячность молодая

Онегин это испытал

За то как женщин понимал —¹⁸

Второй вариант:

Нас пыл сердечный рано мучит.

Очаровательный обман,

Любви нас не природа учит

А Сталь или Шатобриан.

Мы алчем жизнь узнать заране,

Мы узнаем ее в романе

Мы всё узнали, между тем

Не насладились мы ни чем —

Природы глас предупреждая

Мы только счастию вредим

И поздно, поздно вслед за ним

Летит горячность молодая

Онегин это испытал

За то как женщин он узнал.¹⁹

Общая мысль, высказанная в обоих вариантах этой строфы, созвучна тому, что говорится в «Гении христианства» («Génie du christianisme», 1802) Шатобриана: «Огромное количество жизненных явлений, проходящих перед взором человека, множество книг, рассуждающих о человеке и о его чувствах, обогащают ум, но не опыт. Человек чувствует себя разочарованным, не вкусивши жизни; у него еще есть желания, но нет более иллюзий. Воображение рисует ему богатую, полнокровную, удивительную жизнь, реальность же бедна, суха и непривлекательна. Сердце его полно, а окружающий мир пуст; и ничего не испытавши, он уже во всем разочарован».²⁰ При этом во втором варианте имя Шатобриана, входившего в круг чтения и Онегина, и Татьяны, отсылает в первую очередь к его условно «антицивилизационному» роману «Рене» («René», 1802), в центре которого — разочарованный герой, пытающийся обрести новый смысл жизни среди индейцев и дикой природы. В европейском литературном пространстве «Рене» Шатобриана, «знатока» природы, представлял собой среди прочего антитезу «руссоистскому» роману Лафонтена «Природа и любовь, или Человек природы. Картина человеческого сердца» («Natur und Liebe, oder Naturmensch. Ein Gemälde des menschlichen Herzens», 1798),²¹ одному из самых популярных его сочинений, главный «тезис» которого сводится как раз к тому, что именно природа «учит» человека любви. В романе рассказывается о молодом человеке, воспитанном изначально вдали от людей и мучительно осваивающем «науку любви», которая открывается ему во всей своей чистоте лишь тогда, когда он попадает в Индию и там, оказавшись (подобно Рене Шатобриана) среди «детей природы», обретает свое истинное (семейное) счастье, чтобы затем вернуться на родину и поселиться вместе с женой, ее родителями и друзьями в той же долине, где прошло его детство и которая стала для него «Жилищем Природы, любви и счастья», как было написано на воротах при входе в нее. Если учесть, что в «Природе и любви» Лафонтена, как ни в каком другом его сочинении, довольно много «чувственных» сцен, которые могли бы заставить «покраснеть» любого читателя, то можно предположить, что с большой долей вероятности именно этот роман Ленский, старательно пропускавший «две, три страницы», и читал Ольге.