<p>DOI: 10.31860/0131-6095-2022-3-41-49</p>

<em><strong>© Н. Ю. ГРЯКАЛОВА</strong></em>

«ПСИХОПАТЫ»: ИСТОРИЯ ПОНЯТИЯ И ЕГО ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТРАНСФОРМАЦИИ НА РУБЕЖЕ XIX—XX ВЕКОВ¹

Среди многочисленных самоописаний, характерных для русского модернизма, доминирующее место современные исследователи отводят дискурсу дегенерации, анализируя мироощущение «конца века» и переживания эпохального кризиса сквозь призму «декадентского утопизма» или же рассматривая концепцию вырождения как «большой нарратив» эпохи fin de siècle на материале не только литературных произведений, но и репрезентативного корпуса текстов русских психиатров конца XIX века.² Вовлечение в сферу внимания патографий — жизнеописаний знаменитых личностей с точки зрения их заболеваний (или психических отклонений) и «патографических текстов» в расширительном понимании,³ интерпретация известных модернистских романов в свете популярных клинических теорий,⁴ а феномена безумия — в семиотической парадигме,⁵ выявление семантического потенциала топики болезни и соответствующего спектра поэтических метафор⁶ — эти новейшие литературоведческие и историко-культурные штудии напрямую коррелируют с «антропологическим поворотом» в гуманитарных науках. Но также и с другой важной составляющей современного знания — с фундированным фукианской эпистемологией постмодернистским интересом к маргинальным феноменам и локусам, к «инаковости», «присутствию» в человеке, в его бессознательном, «Другого», что делает его (человека) нетождественным самому себе, ставит на грань или за пределы «нормы» — психической, социальной, нравственной. Данная научная парадигма способствует дальнейшему осмыслению социальных, интеллектуальных и художественных явлений рубежа XIX и XX веков как периода радикальных изменений модусов мысли, моделей поведения, личностных характеристик, а также векторов литературного развития. В этом контексте целесообразно обратиться к «археологии» употребительного, вплоть до сегодняшнего дня, выражения «психопат», по-прежнему сохраняющего отчетливый пейоративный оттенок, и проследить траекторию его дискурсивной миграции. При этом литературным материалом послужат по преимуществу те произведения или группа произведений, где данная лексема вынесена в заглавие, что манифестирует установку на определенный дискурс, концепт или событийный контекст.

В книге «Уединенное» В. В. Розанов, создатель особого литературно-исповедального жанра, оставил выразительное психолингвистическое наблюдение: «В мое время, при моей жизни, создались некоторые новые слова: в 1880-м году я сам себя называл „психопатом“, смеясь и веселясь новому удачному слову. До себя я ни от кого (кажется) его не слыхал. Потом (время Шопенгауэра) многие так стали называть себя или других; потом появилось это в журналах. Теперь это бранная кличка, но первоначально это обозначало „болезнь духа“, вроде Байрона, — обозначало поэтов и философов. Вертер — был „психопат“. — Потом, позднее, возникло слово „декадент“, и тоже я был из первых. Шперк с гордостью говорил о себе: „Я, батенька, декадент“. Все эти слова, новые в обществе и в литературе, выражали — ступенями — огромное <em>углубление</em> человека».⁷

Приведенный фрагмент обилием интертекстуальных отсылок — имен, цитат, концептов — настоятельно побуждает к их атрибуции, тем более что до настоящего времени эта работа проделана не была, несмотря на выход многочисленных изданий сочинений писателя. Остановимся на интересующем нас случае.

Розанов, возможно, и лукавил, приписывая себе изобретение словечка «психопат», однако в хронологии он точен. К 1880 году термины «конституциональная психопатия», «конституциональное дегенеративное психопатическое состояние» и производные от них со страниц учебников и руководств по психиатрии, принадлежавших по преимуществу профессорам невропатологии и психических болезней немецких и австрийских университетов,⁸ перемещаются в сферу судебно-медицинской практики. Именно в это время происходит вовлечение в компетенцию врачей-психиатров явлений, считавшихся до этого не подлежащими ведению психиатрии, и создается зона «пограничной психиатрии». Изучение психопатий — патологий характера и поведения, не являющихся психическим заболеванием в общепринятом значении, — стимулировалось рядом судебных процессов начала 1880-х годов. Их фигуранты, подсудимые со стойкими нарушениями характера и поведенческих паттернов (сужение эмоционального спектра, ослабление нравственных чувств, различные девиации и проч.), квалифицировались как «психопатические личности», т. е. психопаты и психопатки.

Ранний период развития учения о психопатии протекал под знаком психического вырождения. В течение второй половины XIX столетия создается колоссальная систематика наследственной дегенерации, породившая фигуры «вырожденца», «дегенерата», «психопата». М. Фуко, анализируя дискурсивные практики в связи с историей знания и функционированием европейских «институтов власти», фиксирует внимание на генерализации психиатрии в описываемый период и изобретении ею концепта «наследственность»: «Наследственность функционирует как фантастическое тело то телесных, то психических, то функциональных, то поведенческих аномалий».⁹ Считалось, что развитие психопатии детерминировано дурной наследственностью и в значительной степени связано с инцестом и бастардизацией, т. е. со смешением родственного или чужеродного генетического материала. Отсюда — нота нравственного осуждения и негативной оценки «психопатов», сохранившаяся даже тогда, когда клиническая картина личностных расстройств освободилась от фантома дегенеративной наследственности.

Открывало череду громких судебных процессов слушание по уголовному делу Прасковьи Качки, 19-летней девушки, дворянки, из ревности убившей своего возлюбленного, студента Медико-хирургической академии. Это случилось в меблированных комнатах на Басманной во время товарищеской вечеринки. Выстрел из револьвера был произведен подсудимой в момент исполнения ею романса на стихи Н. А. Некрасова «Еду ли ночью по улице темной...». И это не просто конкретная деталь криминального дела, но факт, существенный для понимания истории социального функционирования литературного текста. Его сюжет в прямой проекции на предысторию жизненной драмы подсудимой (детство, лишенное материнской заботы, наследственность, отягощенная алкоголизмом отца) орнаментировал защитительную речь «московского златоуста» Ф. Н. Плевако, которую современники относили к шедеврам судебного красноречия.¹⁰ «Дело Качки», которое слушалось 22 и 23 марта 1880 года в Московском окружном суде, было не столь резонансным, как процесс по делу И. Мироновича, Е. Семеновой и М. Безака (1883-1885), о чем речь пойдет далее. Однако именно оно, по мнению историков психиатрии, было первым случаем применения понятия психопатия в рамках судебно-медицинского производства.¹¹ 29 апреля 1880 года на конференции в Преображенской психиатрической больнице московский психиатр С. С. Корсаков, приглашенный к медицинскому освидетельствованию подсудимой, выделил ее психическое состояние в отдельную форму, отличную от признанных законом того времени понятий «безумие» и «сумасшествие», а свойственные ей черты характера — дисгармоничность чувств, аффективная неустойчивость, смена эмоциональной направленности, «раздвоение душевной жизни» — были подведены под понятие психопатия. Это существенным образом смещало фокус диагностики с генетически обусловленной патологии к расстройству личности, что входило в компетенцию психиатрии и служило гуманизации судебного процесса (поскольку ставился вопрос о вменяемости / невменяемости подсудимого). В итоге «присяжные заседатели признали факт преступления доказанным, а подсудимую — действовавшей в состоянии умоисступления. Суд определил отдать П. П. Качку для лечения в больницу».¹² С этого времени обозначение дисгармоничных личностей как психопатических все шире входило в психиатрическую терминологию и в конце концов прочно закрепилось в ней.

Возвращаясь к комментируемому фрагменту, заметим: конкретная датировка появления новейшего motto и соответствующая самопрезентация писателя («сам себя называл „психопатом“») должны были быть обеспечены глубоко пережитым личным опытом, чтобы по прошествии многих лет остаться в памяти. И такой «психопатический» след в биографии писателя присутствует. Именно в ноябре 1880 года Розанов, студент Московского университета, узаконил свои отношения с Аполлинарией Сусловой,¹³ бывшей возлюбленной Достоевского, femme fatale своего времени. Автор современной биографии писателя подчеркивает «влияние на Розанова факта прежней близости Сусловой с Достоевским, которого он в те годы буквально боготворил», как одну из «странных», «почти психопатических особенностей этого „идейного“ брака».¹⁴ Привязанность к этой «инфернальной» женщине, характер и поведение которой были отмечены чертами истерического расстройства, обернулась для писателя, по его позднейшему признанию, «бесконечным несчастьем, многолетним унынием, помрачением ума, совести, всего».¹⁵

В речевой обиход слова «психопат» и «психопатка» стремительно входят на волне общественного интереса к сенсационному делу об убийстве 13-летней Сарры Беккер, совершенном при ограблении ссудной кассы (ломбарда) на Невском проспекте. Ход судебных заседаний ежедневно освещался в прессе — как крупными столичными газетами, так и полицейскими и «бульварными» листками. Процесс, длившийся с 1883 по 1885 год, превратился в крупнейшее медийное событие эпохи.¹⁶ Из трех фигурантов дела особое внимание и публики, и прессы, и экспертного сообщества привлекала личность Екатерины Семеновой. Сначала давшая признательные показания, затем отказавшаяся от них, покушавшаяся на самоубийство, лжесвидетельствовавшая, она в конце концов была признана невменяемой. Судебно-медицинская экспертиза в лице известных психиатров профессоров О. А. Чечотта и И. М. Балинского, проведя освидетельствование подсудимой, апеллируя к психическим и поведенческим девиациям в анамнезе, пришли к заключению: не страдая определенной формой психического расстройства, она, тем не менее, находится в «психопатическом состоянии», т. е. является «психопаткой». Мнение экспертов было мгновенно растиражировано репортерами «Нового времени», «Судебной газеты», «Санкт-Петербургского полицейского листка», объявившими фигурантку процесса «первой публично обнародованной психопаткой».¹⁷ Согласно вынесенному вердикту, И. И. Миронович, владелец кассы, был оправдан, М. Безак, инициатор ограбления, признан виновным в преступлении и приговорен к ссылке в Сибирь, сама же Семенова, признанная невменяемой, помещена в психиатрическую больницу. Таким образом, и в истории психиатрии, и в юриспруденции, и в общественном сознании появление термина «психопат» прочно связалось с данным процессом.¹⁸

Еще одним каналом трансляции и распространения термина «психопат» стал интеллектуальный бестселлер эпохи — книга М. Нордау «Вырождение» («Entartung», 1892; на рус. яз. 1893), точнее — ее русский перевод, осуществленный Р. И. Сементковским. В предисловии ко второму изданию редактор и переводчик, вновь отметив приоритет О. А. Чечотта во введении в общее употребление этого термина, сделал еще один ход. Конкретизировав его семантику сравнительно с термином «вырождение», он предложил адаптировать последний к условиям русскоязычного узуса: «...у нас слово „психопат“ приобрело именно то значение, в каком Нордау употребляет слово „entarteter“ (выродившийся субъект), и поэтому мы позволили себе заменить в переводе последнее более родственным, а вместе с тем и понятным для нас словом „психопат“».¹⁹ Редактор подчеркивал, что в представляемой книге под термином «вырождение» подразумевается не только «отклонение от нормы в физическом отношении вследствие наследственных причин», но «уклонение от нормального типа вообще», т. е. «психическое вырождение».²⁰ Свою мысль Нордау иллюстрировал на огромном литературном материале от «современных французов» до Г. Ибсена и Л. Толстого, рассматривая литературу как «собрание патологических случаев». Мистицизм, криптомания, интерес к «темной области нервной жизни», массовые психозы, «нервные помешательства» — такими чертами обрисована эпоха fin de siècle.

Современные историки психиатрии отмечают, что термин «психопатия» в художественную литературу и в повседневный речевой обиход вошел быстрее, чем в специальную психиатрическую номенклатуру, объясняя данный факт тем, что «психопатические личности оставались в жизни, вне стен психиатрических лечебниц, и психиатры в те годы редко встречались с ними как с пациентами».²¹ Распространению и литературной легитимации термина «психопат» изначально способствовали, ни много ни мало, писатели первого ряда. Еще до окончания судебного процесса, когда «дело Семеновой» находилось на утверждении в Сенате, в февральском и мартовском номерах журнала «Новь» за 1885 год Н. С. Лесков опубликовал рассказ под заглавием «Старинные психопаты»: в этой «номинации» выступили главные герои — малороссийский помещик-самодур Степан Иванович Вишневский и его жена, Степанида Васильевна, с целью укрощения дикого нрава мужа подыскивавшая для него юных наложниц, при этом жизнь супругов текла в полном согласии и довольстве друг другом. Объясняя свой интерес к личностям неординарным, эксцентричным, курьезным и подразделяя их типологически на «героев» и «плутов», автор подводил их под общий знаменатель — «психопатов», используя «модное» слово в предуведомлении к типичному для него повествованию о провинциальных чудаках: «Очевидно, фантазия людей данной местности выражает их настроение и, так сказать, создает сама себе <em>своих козырей</em> для своей игры. Но замечательно, что все эти козыри, как герои, так и плуты, — все в своем роде выходят как будто в свою очередь тоже и „<em>психопаты</em>“».²²

Не прошел мимо сенсационного события и А. П. Чехов, выступив в октябре 1885 года на страницах «Петербургской газеты» с рассказом-сценкой «Психопаты», где юмористически обыграл «психопатическую» зависимость обывателя от информационного натиска прессы. Писатель доводит до алогизма и языкового абсурда репортажи из зала суда по «делу Мироновича», каким они предстают в восприятии недалеких мещан, падких на газетные сенсации. Типы новой формации и дали название скетчу, вышедшему из-под пера автора «психопатологических очерков» (так характеризовал он сам рассказы сборника «Хмурые люди»), диагноста и аналитика психопатических состояний, — тема, подробно и в разных ракурсах рассмотренная в современном чеховедении. В речи персонажей чеховских произведений середины 1880-х — начала 1890-х годов (драма «Иванов», рассказы «Тина», «Поцелуй», «Мститель», «Хорошие люди», «В потемках» и др.) модные слова «психопат», «психопатка» (и даже глагольный дериват последнего — «опсихопатилась») встречаются достаточно часто, что свидетельствует, во-первых, о распространении моделей поведения, подпадающих под данное определение, во-вторых, о вовлечении медицинского термина в повседневный языковой узус, наконец, о роли литературы как катализатора подобных явлений.

Беллетристическим откликом на череду судебных процессов первой половины 1880-х годов в их «гендерной» специфике стал рассказ Я. П. Полонского «Психопатка» (1889). В нем много рассуждений о душевных расстройствах, патологиях характера, споров о том, считать ли лживость, эгоизм, отсутствие нравственных принципов отрицательными чертами личности или же признаками душевного недуга, — в этом как раз и заключен основной «посыл» произведения.²³ Его главная героиня, Александра Марковна Иволгина, мошенница и шантажистка, в зале суда ведет себя неадекватно, манипулирует мнением, то клевещет, то прибегает к самооговору, но этим только привлекает внимание к своей персоне: «Процесс был в высшей степени интересен, и от публики отбоя не было... Всем хотелось видеть психопатку...».²⁴ На признании психопатии у подсудимой и строится линия защиты, и здесь автор достаточно точен в фиксации ее основных пунктов: «…не были забыты ни наследственность сумасшествия, ни воспитание, ни ранние годы подсудимой, проведенные при больной матери, ни даже ее, будто бы вынужденное неудачное замужество…».²⁵ Психопатка оправдана, но в речи одного из персонажей (а это газетный отклик на судебный процесс), точка зрения которого совпадает с авторской, подобный вердикт подвергается сомнению: вопрос о психопатии как болезни остается открытым, поскольку осознается возможность симуляции и использования девиантного поведения в корыстных целях. «Мы, вследствие ненормальности жизни, все более или менее психопаты. Есть психопатия и в излишествах любви и самоотвержения, и есть психопатия в излишествах порока или в явной наклонности к уголовщине. Не наказывайте психопатов и психопаток, если вы находите это справедливым, но будьте справедливы и к обществу, спасите и его от их разнузданной воли, пошлых страстей, низменного ума и произвола».²⁶

Целую галерею «психопатов» представил в одноименном сборнике рассказов А. В. Амфитеатров, плодовитый беллетрист, сторонник натурализма как метода беспристрастного наблюдения. Весь событийный контекст вокруг дела «первой психопатки» был ему, «охотнику до странных характеров, исключительных положений и настроений»,²⁷ хорошо известен.²⁸ В центре внимания автора — «исключительные случаи»: ситуации, выходящие за пределы рационального понимания, характеры, балансирующие на грани нормы и патологии. Бред, галлюцинации, гипнотизм, разные формы маний и девиаций, поданные с налетом таинственности и намеком на увлечения оккультизмом, всегда сюжетно мотивированы психической болезнью персонажа, дурной наследственностью («вырождением»), влиянием среды и прочими модусами позитивного знания. Кто же они, амфитеатровские психопаты? Их ряды открывает «первый психопат» — Иуда, переживающий обсессию на почве предательства и кончающий собой в состоянии аффективного возбуждения. Это обитатели уединенных поместий, зараженные криптоманией, доставшейся в наследство от дедов вместе с библиотекой мистической литературы; молодые женщины, страдающие истерией и галлюцинациями; вдовцы, жаждущие общения с туманными призраками своих умерших жен; институтки, одержимые сомнамбулическими припадками; неуравновешенные субъекты, совершившие криминальные деяния в состоянии аффекта.²⁹ Так, например, этюд «Он» имеет однозначный в своих коннотациях подзаголовок «Исповедь сумасшедшей». Повествование в форме монолога окрашено «готическим» колоритом (замок, населенный призраками прошлого, «тайны» семьи, чтение мистической литературы и т. п.), насыщено актуальными аллюзиями, выполняющими функцию «эффекта реальности» (названы имена известных психиатров — Шарко, Кожевников, модные методы лечения неврастении — душ, гипноз и пр.). Фантом больного воображения сексуально фрустрированной героини — «Он» — «странное, непонятное существо, ни человек, ни демон, ни зверь, ни призрак», однозначно интерпретируется как сгусток энергии либидо: «Он, ежедневно налагающий на меня свою тяжелую руку; он, в чьей губительной власти моя душа и тело; он, кого я днем боюсь и ненавижу, а ночью люблю всею доступной моему существу страстью; он, неумолимо ведущий меня к скорой ранней смерти. Существование человека, ступившего одной ногой за порог естественного, превращается в сплошной экстаз, в безумную смесь хандры и пафоса, восторгов и отупения...».³⁰ В сюжетной основе этюда «Сказка темной ночи» — встреча страдающего галлюцинациями персонажа с «призраком», воплощением своего «второго я»: «Быть может, я ничто иное, как твоя безумная, печальная, острая, злая дума в то самое мгновение, как она зарождается в твоей голове отделившаяся от тебя и представшая тебе полувоплощенной. я — ничто, я — лишь отраженность ума, я — тот инстинкт, которого лишился человек, когда возвысился над природой».³¹

Внимание писателя привлекают те неопределенные душевные состояния на грани между психическим здоровьем и помешательством, заявляющие о себе разными странностями характера — эксцентричностями.³² Через дневники, исповеди, записки своих персонажей он дает голос «неразумию» современной ему эпохи, создавая коллективное тело «психопата» — фигуры Иного, вытесненного культурой из своего ratio. Все это образцы страстного, аффектированного, полубессознательного «говорения» (язык инстинкта, «ночной стороны души»), предвосхищающие практику психоанализа. Психиатрия и психопатология, в том числе судебная, вводят в научный оборот описание клинических и криминальных случаев — патологических казусов, анамнезов, «исповедей», «досье». Таким образом этим формам дискурсивных практик открывалась дорога в литературу либо через беллетризацию, либо через включение в текст на правах «человеческого документа» — подлинного свидетельства о человеческой жизни, что предполагало использование «сырого», необработанного материала: писем, дневников, записных книжек, автобиографических признаний — прототипа психоаналитических «досье». Подробно реконструируя историю понятия, возникшего в эпоху натурализма, декларативно ориентированного на методы экспериментальной медицины Клода Бернара, современный исследователь обращает внимание на связь понятия «человеческий документ» с семантикой «болезни», его ассоциации с «больной душой», что было особенно актуально в контексте «представлений об эпохе „упадка“ и „разложения“».³³

«Психопат», «неврастеник», «мономан», «вырожденец», «декадент» создают эпохальные конфигурации «Иного» — эмблемы того, что культура отвергает, оттесняет в маргинальное пространство и в то же время стремится переосмыслить и принять. Ставкой в противостоянии между теорией вырождения (дегенерации) — доминирующим биолого-медикалистским дискурсом эпохи fin de siècle, и свойственными уже новой фазе модернизма антипозитивистскими воззрениями на природу творческого воображения и свободу личностного самовыражения будет «оправдание» невротического (психопатического) субъекта, моделирование его ментального горизонта, речевого поведения и в итоге — конституирование как культурного персонажа.