DOI: 10.31860/0131-6095-2022-2-241-243

© О. А. Лекманов

ЭПИЗОД БИОГРАФИИ О. Э. МАНДЕЛЬШТАМА: ОПЫТ РЕКОНСТРУКЦИИ

Как известно, в 1913 году Мандельштам «до того бурно увлекся кубофутуристами, что едва не перешел в их группу».¹ Практическим следствием этого увлечения стало, кажется, единственное публичное выступление поэта вместе с участниками кубофутуристической группы «Гилея». Об этом выступлении в интервью В. Д. Дувакину рассказал М. А. Зенкевич: Маяковского «первый раз я увидел на лекции Корнея Ивановича Чуковского, где он читал известную свою статью о футуристах. В это время у нас велись переговоры о блоке между левыми акмеистами и футуристами. И там должен был выступать Мандельштам от акмеистов. Мы с ним вместе кое-что работали к выступлению, но основное он сам все сделал. И вот я пришел на эту лекцию. <...> Они хотели, чтобы туда вошли я, Нарбут и Мандельштам, и тогда соглашались блокироваться. Посредником был брат Бурлюка, Николай Бурлюк».²

В прекрасно подготовленной летописи жизни и творчества Мандельштама сообщается, что Зенкевич здесь говорит о лекции К. И. Чуковского «Искусство грядущего дня. Русские поэты футуристы», которая состоялась 5 октября 1913 года в зале Тенишевского училища.³ Однако это не совсем так. Название лекции указано правильно, а дата и место ее проведения — нет. Дело в том, что 4 ноября 1913 года Чуковский еще раз прочитал свою лекцию, на этот раз — в Женском медицинском институте, и Мандельштам присутствовал именно там. Доказательство очень простое: на вопрос Дувакина о месте проведения лекции Зенкевич отвечает так: «На Женских медицинских курсах — это я хорошо помню — на Петербургской стороне».⁴ Женский медицинский институт, действительно, располагался на Петербургской стороне, по адресу: Архиерейская улица, д. 6-8 (ныне — ул. Льва Толстого).

В двух газетных отчетах о лекции Чуковского и диспуте, который был устроен после нее, выступление Мандельштама, к сожалению, не отреферировано. В одном отчете издевательски пересказываются реплики Маяковского и Крученых, а затем сообщается: «...течение футуристического диспута превращается в бесконечные и нудные пререкания между противниками и сторонниками футуристов. <...> В такой атмосфере „скандализированного успеха“ выступили еще два-три адепта футуризма от учащейся молодежи».⁵ Второй отчет столь же лаконичен: «Говорили еще несколько футуристов из молодых. Слушатели добродушно аплодировали, раздавался смех, прерываемый изредка свистом <...> Выступавшие футуристы были именно те футуристы, над которыми не следует задумываться, и лекции о которых абсолютно не нужны».⁶

Как это часто бывает, основная полемика на диспуте развернулась вокруг финального, ударного пассажа лекции-статьи Чуковского. Вот как он выглядит в опубликованном варианте: «И когда я всматриваюсь в этих новаторов, в их надрывную нервическую скачку за какой-то завтрашней секундой, — хотя секунда есть только секунда, — мелькнула, и вот ее нет! — я вспоминаю другого поэта, любимого моего Уолта Уитмена, библейски величавого барда, циклопического старца-пророка, который много десятилетий назад сподобился встать пред миром, как первый поэт-футурист, первый предвестник грядущего, — не грядущих секунд, а веков! — и отпечатлел в своем творчестве молитвы, чаяния, страсти и верования будущей неотвратимой эпохи, воплотив ее всю в изумительном единственном слове, о котором почему-то позабыли наши эго- и кубопоэты, — в титаническом слове: демократия. Демократия! только в ней наш удел, только в ней наше неизбежное будущее, наш истинный футуристический быт. Но, конечно, его футуризм возник не в шелковой Желтой гостиной, а в сутолоке демократических толп, где нет ни озерзамков, ни бриллиантовых тронов, ни виконтесс-кокотесс!»⁷

На этот упрек и ответил первый участник диспута, чье выступление Зенкевич охарактеризовал так: «Маяковский как-то сразу врезался в нее и нарушил весь ход блестящей лекции Корнея Ивановича Чуковского, чем, мне кажется, тот был не совсем доволен».⁸ Приведем и соответствующий фрагмент одного из газетных отчетов: «Первым говорит футурист в желтой кофте г. Маяковский, поставивший Чуковскому вопрос „ребром“: „Да понимаете ли вы, г. Чуковский, что такое поэзия, что такое искусство и демократия? Поэзия — это то, — в тоне гордого презрения возвещает г. Маяковский, — что разрушает вековые ценности, которыми гордится старая культура. И только та поэзия демократична, которая разрушает старую психологию плоских лиц и душ“».⁹

Выступивший следом Крученых «в свою очередь что-то несвязно бормотал о демократии и прочел к удовольствию аудитории пародию на самого г. Чуковского, в которой он превратил его в пристава».¹⁰ Приведем фрагмент этой пародии-импровизации, как она отразилась в газетном отчете:

Чуковский — пристав

Занялся читкой

И ловлей прыткой,

Носат, неистов.

Из голенища

Берет узду,

Уитмен — пища.

Закончил езду...¹¹

В этот контекст и должна быть вписана единственная приведенная в интервью Зенкевича реплика из мандельштамовского выступления на диспуте: «…на лекции Чуковского было первое наше с ними совместное выступление. Тут теоретически, не только со стихами выступал Мандельштам. Он ко мне прибегал и говорил: „Я у них был… я их видел. Это такая богема, богема, знаешь. Я заново переписал свое выступление...“ — и так далее. И вот он там выступал. По-другому уже выступал, знаете, как он обычно — с апломбом несколько таким. Об акмеизме говорил. Ну вот, против Чуковского тоже высказывался, что он Уитмена. „А Уитмен, — говорит, — это человек, который... идет и раскланивается с явлением, снимает шляпу и идет дальше“».¹²

Проделанная краткая реконструкция, как кажется, позволяет предложить вариант ответа на напрашивающийся и интригующий вопрос: а с какими конкретными поэтическими текстами Мандельштам собирался примыкать к группе кубофутуристов? Или, формулируя чуть по-иному: какие поэтические тексты Мандельштама 1913 года отразили его увлечение поэзией и/или риторикой кубофутуристов?¹³

Напомню сначала, что о великом американском поэте Уолте Уитмене Мандельштам высказался не только на диспуте после лекции Чуковского, но и в позднейшей статье «О природе слова» (1922): «Америка, растратив свой филологический запас, вывезенный из Европы, как бы ошалела и призадумалась и вдруг завела свою собственную филологию, откуда-то выкопала Уитмена, и он, как новый Адам, стал давать имена вещам, дал образец первобытной, номенклатурной поэзии, под стать самому Гомеру».¹⁴

Нельзя ли предположить, что стихотворением о новой Еве, написание которого отчасти спровоцировал диспут после лекции Чуковского, стала «Американка» Мандельштама, датированная 1913 годом?¹⁵ В этом стихотворении как бы скорректирован ключевой тезис выступления Маяковского 4 ноября 1913 года («Поэзия — это то, что разрушает вековые ценности, которыми гордится старая культура»). Мандельштамовская дикарка-американка не стремится разрушить вековые ценности старой культуры, а напротив, трогательно и чуть комически хочет приобщиться к ним. При этом она сама в третьей строфе стихотворения ненавязчиво уподобляется одной из таких культурных ценностей. «Прекрасная, как тополь» «океана дочь» «стоит» «в Лувре», вероятно, перед еще одной «океана дочерью» — Афродитой с острова Милос:¹⁶

Американка в двадцать лет

Должна добраться до Египта,

Забыв «Титаника» совет,

Что спит на дне мрачнее крипта.

В Америке гудки поют,

И красных небоскребов трубы

Холодным тучам отдают

Свои прокопченные губы.

И в Лувре океана дочь

Стоит прекрасная, как тополь;

Чтоб мрамор сахарный толочь,

Влезает белкой на Акрополь.

Не понимая ничего,

Читает «Фауста» в вагоне

И сожалеет, отчего

Людовик больше не на троне.¹⁷

Отметим в заключение, что еще Н. И. Харджиев возвел образность второй строфы мандельштамовской «Американки» к первой строфе стихотворения Маяковского все того же, 1913 года, «Кое-что про Петербург»:¹⁸

Слезают слезы с крыши в трубы,

к руке реки чертя полоски;

а в неба свисшиеся губы

воткнули каменные соски.¹⁹