Везде
THE NEW MAN AND THE PEOPLE: THE LYRICAL VOICE AND POETIC DEMOCRACY IN N. A. NEKRASOV
Table of contents
Annotation Estimate Publication content
References Comments
Share
QR
Metrics
THE NEW MAN AND THE PEOPLE: THE LYRICAL VOICE AND POETIC DEMOCRACY IN N. A. NEKRASOV
Annotation
PII
S013160950017695-8-1
Publication type
Article
Status
Published
Authors
Jennifer Flaherty 
Occupation: Postdoctoral Research Fellow
Affiliation: New York University
Address: United States,
Edition
Issue 4
Pages
52-64
Abstract

This article analyzes the expression of individual limitation in Nekrasov’s poetry as a model of democratic pathos which departs from the 1860s standard of self-sacrifice. Who Lives Well in Russia is treated as a culminating expression of Nekrasov’s unique combination of individual lyric voice and the shared affective experiences created by sound, which symbolizes a bid for agency among the intelligentsia and the narod alike and draws attention to linguistic form as a combined poetic and political act.

Keywords
Nekrasov, peasants in poetry, political affect, lyric individualism, nineteenth-century democracy, self-sacrifice.
Received
28.11.2021
Date of publication
01.12.2021
Number of purchasers
6
Views
76
Readers community rating
0.0 (0 votes)
Cite Download pdf Download JATS
1 DOI: 10.31860/0131-6095-2021-4-52-64
2 © ДЖЕННИФЕР ФЛАЭРТИ (США)
3 НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК И НАРОД: ЛИРИЧЕСКИЙ ГОЛОС И ПОЭТИЧЕСКОЕ НАРОДОВЛАСТИЕ У Н. А. НЕКРАСОВА1
1. * Перевод © К. А. Осповата.
4 Рахметов, героический образец революционера 1860-х годов, выражается в романе Чернышевского подчеркнуто непоэтически: «...он говорит таким тоном, без всякого личного чувства, будто историк, судящий холодно…».2 Удивительно совершенное несовпадение этой манеры с аффективным устройством гражданской поэзии Некрасова, создававшейся в те же годы и одушевленной теми же политическими принципами. В стихах Некрасова общественное переживается как личное; разрушая автоматизм поэтической традиции, Некрасов выводит на первый план напряженные отношения своих лирических персонажей с высказанным ими словом и его содержанием.3 Отказываясь от роли отстраненного наблюдателя, лирические двойники Некрасова говорят о собственной позиции с аффектированной искренностью, зачастую с трагическим чувством своей ограниченности мелочными интересами:
2. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч.: В 15 т. М., 1939. Т. 11. С. 205.

3. Об эффекте личного у Некрасова см., например: Иванова Н. Н. Традиции стихотворной речи в лирике Некрасова // Григорьева А. Д., Иванова Н. Н. Язык лирики XIX в.: Пушкин, Некрасов. М., 1981. С. 255-256.
5 Я за то глубоко презираю себя,
6 Что живу — день за днем бесполезно губя.
7 («Я за то глубоко презираю себя», 1846)4
4. Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем: В 15 т. Л., 1981. Т. 1. С. 42. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте сокращенно, с указанием номера тома и страницы.
8 Отталкиваясь от пересекающихся поэтических и политических валентностей самой категории голоса, мы обратимся к пронизывающему поэзию Некрасова политическому аффекту, указывающему на альтернативную рахметовской речевую и символическую модель демократии: поэт-радикал отказывается от авторитетного голоса, чтобы говорить от имени немотствующего народа. Аффект оборачивается особым способом мысли, отвечающим существованию людей, полностью погруженных в быт. Аффект, усиленный поэтическими средствами, предлагает читателям опыт приобщения к такому существованию и обретает тем самым силу политической суггестивности.5 На место отчужденной и опосредованной общественной коммуникации Некрасов ставит телесно осязаемую непосредственность прямой речи:
5. О политическом аффекте см., например: Ahmed S. Cultural Politics of Emotions. London, 2014.
9 Вздумал работать, да труд не дается,
10 Глядь, уж и вечер — вороны летят…
11 Две старушонки сошлись у колодца,
12 Дай-ка послушаю, что говорят...
13 «В деревне», 1854(1, 127)
14 Эта модель аффекта и репрезентации соответствует определенному переживанию народа как символического единства: отчужденность интеллигента от народа в значении низших классов не мешает переживанию общности, но составляет ее условие. Когда каждый говорит за себя, а коллективный голос постоянно находится на грани возникновения, опыт разъединенности перестает быть препятствием для демократического чувства, но оказывается самой его сутью. (Этот эффект хорошо известен в политической философии и истории политической мысли Нового времени.6) Сдвиг в понимании народа, под которым виделась теперь не безмолвная масса, но составное пространство социальных различий и разрывов, соответствовал говорившей в стихах Некрасова разночинной культуре.7 Демократическая установка, находившая в разноголосице и разногласии (dissensus) путь к общественным преобразованиям, требовала освободить идею самовыражения от ассоциаций с романтической эстетикой и элитистским индивидуализмом политического либерализма. На их место Некрасов ставит демократический поэтический эксперимент, воплощенный в конце концов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» (1866-1877). Лирические и повествовательные голоса складываются здесь в разноголосую массу, не упраздняющую общественных и символических границ, но обретающую в их пространстве свою выразительность. И в более ранних вещах, и в поэме «Кому на Руси жить хорошо» с ее изображениями народа Некрасов не стирает, но настойчиво подчеркивает ограниченность индивида — и обозначает глубинную, диалектически-парадоксальную связь между коллективностью и лирическим голосом.
6. О демократическом разногласии и его эстетических измерениях, в том числе в литературе XIX века, пишет Жак Рансьер. См.: Рансьер Ж. Несогласие: Политика и философия / Пер. с фр. и прим. В. Е. Лапицкого. СПб., 2013; Ranciere J. Staging the People: The Proletarian and his Double / Transl. by D. Fernbach. London, 2011. См. также: What is a People? New York, 2013.

7. См.: Klioutchikine K. Between Sacrifice and Self-Indulgence: Nikolai Nekrasov as a Model for the Intelligentsia // Slavic Review. 2007. Vol. 66. № 1.
15 Проблема личности
16 «Поэтическое многоголосие», распознанное Б. О. Корманом в «Кому на Руси жить хорошо», входит в противоречие с радикальными доктринами 1860-х годов, подчинявшими народную волю руководящей рациональности революционера.8 В стихах «Памяти Добролюбова» (1864) Некрасов очертил идеал такой рациональности:
8. Корман Б. О. Лирика Некрасова. Ижевск, 1978. С. 155-187.
17 Суров ты был, ты в молодые годы
18 Умел рассудку страсти подчинять.
19 Учил ты жить для славы, для свободы...
20 (2, 173)
21 Сосредоточивая рассудок в единичной фигуре деятельного писателя, Некрасов инсценировал ту модель политического поля, которую выстраивал, например, Чернышевский в статье «Не начало ли перемены?» (1861). Политическое тело народа описано здесь через различение инертной массы и носителей «инициативы», «внешнего влияния», способных катализировать народную волю: «Мы <...> говорим только о тех людях мужицкого звания, которые в своем кругу считаются людьми дюжинными, бесцветными, безличными. Каковы бы ни были они <…> не заключайте по ним о всем простонародье, не судите по ним о том, к чему способен наш народ, чего он хочет и чего достоин. Инициатива народной деятельности не в них, они, как подобные люди наших сословий, только плывут, куда дует ветер, и поплывут во всякую сторону, в какую подует ветер. Но их изучение все-таки важно, потому что они составляют массу простонародья, как и массу наших сословий. Инициатива не от них; но должно знать их свойства, чтобы знать, какими побуждениями может действовать на них инициатива».9
9. Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. 7. С. 863.
22 Свойства поэтической речи определены этим двойственным отношением поэта и гражданина к народу, который то ли готов принять «внешнее влияние» агитатора, то ли сопротивляется ему. Если Рахметов демонстрирует нормативную веру в силу отстраненно-рациональной речи («мы говорим только по принципу, а не по пристрастию, по убеждению, а не по личной надобности»),10 то в поэзии Некрасова звучит действительный, насыщенный эмоциями голос русской интеллигенции, «интенсивный и настойчивый <...> из-за постоянной фрустрации», согласно точной формулировке Мартина Малии.11
10. Там же. Т. 11. С. 201.

11. Малиа М. Александр Герцен и происхождение русского социализма, 1812-1855 / Пер. с англ. А. Павлова и Д. Узланера. M., 2010. C. 174.
23 Воплощенный в Рахметове императив отстраненной интеллигентской рациональности сталкивался в социалистических учениях XIX века с этосом всенародного интереса. Эти учения (представленные, в частности, в работе Герцена «Русский народ и социализм», 1851) взывали к неограниченной демократии и делали упор на самых обделенных слоях: в этой логике на равенство могли претендовать все сословия, но особенное внимание обращалось на тех, кто находился в самом низу социальной лестницы.12 Политическая эмансипация требовала осмысления всей системы общественных отношений, поэтому демократическая рациональность сама не позволяла принять часть за целое, заместить действительный народ немногочисленной интеллигенцией. Так, в статье «О степени участия народности в развитии русской литературы» (1858) Добролюбов объявляет предметом литературной работы «общественные интересы», выражающиеся в борьбе «народного духа» против «класса победителей», и вслед за тем отказывается признать за интеллигенцией право говорить за всех остальных: «Мы действуем и пишем, за немногими исключениями, в интересах кружка более или менее незначительного; оттого обыкновенно взгляд наш узок, стремления мелки, все понятия и сочувствия носят характер парциальности».13 Сходная логика действовала и в моделях христианской аскезы, усвоенных социалистами и, в частности, Рахметовым: разночинец, привыкающий владеть собой в непривычных ситуациях и видеть в своей общественной отчужденности знаки грядущего обновления, не только осуществлял программу разумного эгоизма, но и перерабатывал таким образом личное и политическое осознание собственной неуместности.
12. См.: Durkheim Е. Socialism and Saint-Simon / Transí. by Ch. Sattler. London, 1985.

13. Добролюбов Н. А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1962. Т. 2. С. 228.
24 В лирике Некрасова, как хорошо известно, артикулируется двойственное самосознание интеллигента, претендующего на руководство народом, к которому он не принадлежит. Сборник 1856 года, завоевавший значительную читательскую популярность за несколько лет до апологий революционной рациональности в работах Чернышевского и Добролюбова, Некрасов открывал программным стихотворением «Поэт и гражданин».14 Узловой темой этих стихов было самопожертвование, гражданское деяние par excellence,и его поэтические изводы. В споре с Гражданином Поэт невысоко отзывается о собратьях по ремеслу, подверженных соблазнам пассивности и конформизма:
14. Об успехе сборника и его общественно-политическом контексте см.: Евгеньев-Максимов В. Е. Жизнь и деятельность Н. А. Некрасова. М., 1947. Т. 3. С. 220.
25 Спеша известности добиться,
26 Боимся мы с дороги сбиться
27 И тропкой торною идем <...>
28 Куда жалка ты, роль поэта!
29 (2, 10)
30 Отвергая эту модель литературного существования, «Поэт и гражданин» шел по следам более раннего стихотворения «Блажен незлобивый поэт...» (1852), актуализировавшего знаменитые формулы из «Мертвых душ»:
31 Но нет пощады у судьбы
32 Тому, чей благородный гений
33 Стал обличителем толпы,
34 Ее страстей и заблуждений.
35 Питая ненавистью грудь,
36 Уста вооружив сатирой,
37 Проходит он тернистый путь
38 С своей карающею лирой.
39 Его преследуют хулы:
40 Он ловит звуки одобренья
41 Не в сладком ропоте хвалы,
42 А в диких криках озлобленья. <...>
43 Со всех сторон его клянут
44 И, только труп его увидя,
45 Как много сделал он, поймут,
46 И как любил он — ненавидя!
47 (1,97-98)
48 В «Поэте и гражданине» Поэт парадоксальным образом усматривал идеал политического действия в молчании: «Блажен безмолвный гражданин». В стихах 1852 года этому соответствует апология Гоголя, образцового поэта нового направления, который не оставался безмолвен, но употреблял свой голос для обличения толпы и отказывался тем самым от ее одобрения. И Гражданин, и Поэт жертвуют во имя общественной любви непосредственной причастностью к сообществу, возможностью быть услышанными. Для превозносящего их Некрасова эта героическая жертва мыслится недостижимой и, в сущности, нежеланной. Восхваляя поэтов, отказывающихся от похвал, Некрасов вплотную подходит к отрицанию собственного голоса. «Незлобивый поэт» не может сравниться со своим собратом-сатириком в общественном служении, однако желание «сладкого ропота хвалы» проявляется — от противного — и в героическом изображении «благородного гения». Любовь героического поэта узнается только после его смерти, но лирический двойник Некрасова отказывается ждать посмертного одобрения. Как часто бывает у Некрасова, постоянно имеющего в виду своих читателей, тема и пафос его стихов не имели бы смысла вне адресации к общественному мнению современников.15 Даже провозглашая необходимость общественной критики, Некрасов стремится воссоединить поэта с толпой. Само это понятие указывает на фундаментальную раздвоенность: оно обозначает недостойный извод той самой высокой общности — народа или родины, — к которой не может не обращаться некрасовский поэт. Он балансирует тем самым между гордым отвержением своей аудитории и необходимостью ее одобрения. Сквозь апологию сурового поэта, отвергающего «хвалу», проступают очертания другой фигуры, живущей одобрением недостойной толпы, но обособленной в своей индивидуальности от сущностного национального единства.
15. О прагматизме Некрасова в отношениях со своей действительной аудиторией см: Макеев М. С. Николай Некрасов: Поэт и предприниматель (очерки о взаимодействии литературы и экономики). М., 2009.
49 Другие стихотворения сборника 1856 года тоже разрабатывают это напряжение между императивом героической жертвы и подрывающим ее сожалением о смертности, которое само по себе оказывается под пером Некрасова политической темой. Так, в первой из «Последних элегий» автобиографический герой, страдающий от тяжелой болезни, избавляется наконец от земных обыкновений и обретает тот обобщающий взгляд, к которому стремились рационалисты середины века:
50 Я вижу всё... А рано смерть идет,
51 И жизни жаль мучительно. Я молод,
52 Теперь поменьше мелочных забот
53 И реже в дверь мою стучится голод:
54 Теперь бы мог я сделать что-нибудь.
55 (1, 166)
56 Обретя знание, герой, однако, не обретает новой формы личного существования: впереди только смерть. Его сложная субъективность встает в первой строке за противительным союзом «а», разделяющим знание и быт, разум и тело, тотальность общества («все») и судьбу индивида («я»). Поэт колеблется между вдохновением, бесконечно расширяющим его взгляд, и непреодолимой заботой о жизни, без которой поэтическая работа невозможна: «И жизни жаль мучительно. Я молод». Обобщающий, надличный взгляд побуждает к действию, но этот импульс подрывается телесным недугом или упраздняется смертью. Момент поэтической осознанности локализован в исчезающе малом промежутке между порывом к движению и могилой как единственной точкой, где может сохраниться обретенное в недуге знание:
57 Вперед, вперед! Но изменили силы —
58 Очнулся я на рубеже могилы.
59 (1, 167)
60 Эта логика позволяет оправдать и толпу, не замечающую умирающего поэта: она слишком погружена в собственный быт.
61 Во всех этих стихотворениях героические поэты, жертвующие славой во имя служения, появляются только как призраки или трупы. В «Поэте и гражданине» жест самопожертвования передается Гражданину, обретающему здесь собственный голос. Гражданственное самоотрицание Поэта возможно только ценой молчания: «В суды, в больницы я входил. / Не повторю, что там я видел...». Только несоответствие Поэта суровому идеалу гражданственности, разыгранное на наших глазах, делает возможным стихи, которые мы читаем. Стихи о социальных тяготах остаются не написаны, и даже Гражданину выпадает еще более всеохватное молчание:
62 Блажен болтающий поэт,
63 И жалок гражданин безгласный!
64 (2, 11)
65 В этой горькой реплике Гражданина разделение слов и дел затрагивает и его, и Поэта. Гражданскому молчанию противостоит идеал общественной речи, но Поэт отказывается жертвовать ради него читательским вниманием. Не желая принимать рахметовскую позу «историка, судящего холодно», лирические герои Некрасова остаются жить в собственном времени. Однако они не отказываются от своих идеалов, но черпают свой пафос из этого противоречия, обозначающего границы личности как таковой. Как пишет в связи с поэзией Некрасова Б. М. Эйхенбаум, «свобода индивидуальности проявляется не в отъединенности от исторических законов, а в умении их осуществить — в умении быть актуальным, слышать голос истории. Индивидуальность и исторический закон — понятия не противоположные и не исключающие друг друга. Творчество (а индивидуальность есть понятие творческой личности), вообще, есть акт осознания себя в потоке истории — оно ответственно».16
16. Эйхенбаум Б. М. О поэзии. Л., 1969. С. 38.
66 Поэзия против самопожертвования
67 В сборнике 1856 года, таким образом, условием поэтической речи — и, может быть, речи как таковой — оказывается отказ от постоянно превозносимого со стороны этоса самопожертвования. Настойчиво оплакивая собственную слабость, некрасовские лирические персонажи тем самым привлекают внимание к конститутивным свойствам индивидуальности. Из плача о неспособности самопреодоления рождается облик героя, который не вызывает отторжения у читателей, но позволяет им узнать в нем самих себя и собственные слабости. Поэтическая модель индивидуальности становится публичной, оборачивается матрицей для читательского опыта. Этот момент оказывается принципиально важным для поэзии Некрасова в 1860-е годы. М. С. Макеев замечает в связи с программным стихотворением «Рыцарь на час» (1862): «Готовность поэта поделиться тем, что приходит к нему во время бессонницы, означает предел смелости, искренности и доверия к своему читателю».17
17. Макеев М. С. Николай Некрасов. М., 2017. С. 307 (сер. «Жизнь замечательных людей»).
68 В пространстве опыта, объединяющего автора с читателями, оформляется своеобразная модель сообщества. Не имея возможности опереться на «твердую почву <...> русского народа», которую Добролюбов в 1858 году противопоставлял немногочисленной интеллигенции, Некрасов конструирует средствами языка иную общность. Добролюбов относит народ к сфере объективно-фактического, по сути отождествляя народность с действительностью, которая в эстетике реализма существует вне языка как его объект. Тем самым Добролюбов вменяет безмолвие той самой народной целостности, чьи интересы он взялся защищать. Эта целостность оказывается лишена языка в той мере, в какой она становится предметом речи взявшихся служить ей демократов: «Знает ли это человечество, что мы о нем хлопочем, что мы лезем из кожи, готовы подраться между собой, споря о его благосостоянии?..»18 В поэзии Некрасова осуществляется иная речевая модель: говоря о самопожертвовании и его невозможности, он вырабатывает экспериментальный лирический голос, сосредоточенный на артикуляции слабости и предлагающий узнать в ней всеобщую черту. Поэтическая речь оказывается соотнесена не с объективно познаваемой и молчаливо-целостной инаковостью (или, как сказал бы Бахтин, «другостью») народа, но с публикой «парциальных» индивидов.
18. Добролюбов Н. А. Собр. соч. Т. 2. С. 226.
69 Эта модель укоренена в свойствах поэтической формы как таковой. Новейшие исследования подчеркивают способность лирики преображать личный голос в публичное высказывание. Лирика осуществляет переход от молчания к языку, возможный только в публичной сфере.19 Этот переход требует внимания к толпе, в котором еще Эйхенбаум увидел движущий принцип поэтики Некрасова: «Необходимо было создать <...> новое восприятие, чтобы поэзия имела слушателей, потому что слушателей поэзия должна иметь. „Толпа“ часто значит гораздо больше в жизни искусства, чем „избранный круг“ профессионалов и любителей».20 Поэтическое самовыражение не упраздняет горизонтов публичности, но становится их важнейшим моментом. Сходная проблематика определяет рассмотрение лирики у Бахтина. «Так называемую „реалистическую лирику“» XIX века он описывает через напряжение между хоровой природой лирического индивидуализма и его разложением: «Индивидуализм может положительно определять себя и не стыдиться своей определенности только в атмосфере доверия, любви и возможной хоровой поддержки».21 Эти формулировки точно характеризуют двойственность поэзии Некрасова, в которой стыд отщепенца сталкивается с переживанием народной общности и «всеобнимающей любви». В конструкции поэтической личности у Некрасова часть предстательствует за целое, но лишь потому, что это целое образуется процессами разграничения.
19. См.: Culler J. Theory of the Lyric. Cambridge, 2015.

20. Эйхенбаум Б. М. О поэзии. С. 39.

21. Бахтин М. М. Собр. соч.: В 7 т. М., 1996. Т. 1. С. 232-233.
70 Хорошо известно, что начиная с 1840-х годов проза сменила поэзию в качестве формы письма, объясняющей, как шутит Ю. Б. Орлицкий, «кто виноват, что делать и когда же придет настоящий день».22 Реалистическая проза обещала подвергнуть эмпирическую действительность рациональному опосредованию. Говоря о роли литературы в будущих преобразованиях, Добролюбов писал: «...в литературном изложении пыл первого увлечения непременно сглаживается, и место его необходимо заступает спокойная обдуманность <...> и вывод строго логический, свободный от впечатлений минуты».23 Прибегая к подчеркнуто личной и аффектированной лирической форме, Некрасов инвертировал этот идеал.
22. Орлицкий Ю. Б. Динамика стиха и прозы в русской словесности. М., 2008. C. 167.

23. Добролюбов Н. А. Собр. соч. Т. 2. С. 225.
71 Восходящее к спорам XIX века различение «личной» лирики и опосредованного повествования звучит и в современных исследованиях. Согласно выкладкам К. Хамбургер, поэтическое высказывание производится индивидом и аналогично прямому бытовому высказыванию, в то время как повествовательным формам свойственна особая механика остранения и опосредования. Благодаря этой механике проза избегает эквивалентности с бытовой речью даже там, где эта речь становится ее материалом.24 Исследователи поэзии Некрасова постоянно обращаются к этой проблематике. Оспаривая представление о «прозаичности» Некрасова, соответствующей демократизму его эстетических установок, К. И. Чуковский и Л. Я. Гинзбург настаивают на мелодической природе некрасовского стиха и обнаруживают в нем эффект возвышения прозаических тем до поэтического звучания.25 Смещая фокус на формы поэтического повествования у Некрасова, Б. О. Корман возвращается к анализу прозы и поэзии как различных форм соотношения субъекта и другого и обнаруживает у Некрасова парадоксальное совмещение этих форм: лирического героя, который «начинал воссоздаваться не через прямой рассказ о себе, а косвенно — через рассказ о других», и повествователя, неспособного сохранять отстраненность по отношению к изображаемому миру.26 В поэтической системе Некрасова события не нейтральны, но немыслимы вне оказываемого ими воздействия.
24. HamburgerK. Logic of Literature / Transl. by M. Rose. Bloomington, 1993.

25. Чуковский К. И. Некрасов. «Проза ли?»: Статьи и материалы. М., 1926; Гинзбург Л. Я. О лирике. М., 1997. С. 238-242; Тынянов Ю. Н. Стиховые формы Некрасова // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977.

26. Корман Б. О. Лирика Некрасова. С. 118-119.
72 В статье «Мысли о поэзии и ее разновидностях» («Thoughts on Poetry and its Varieties», 1833), часто цитируемой в англоязычной науке, Дж. Стюарт Милль, о чьих политэкономических трудах писал Чернышевский, противопоставлял красноречие, рассчитанное на публичный резонанс, и поэзию, которая как будто «подслушана»: «Особенность поэзии состоит, по видимости, в том, что поэт не отдает себе отчета в существовании слушателей».27 В стихах Некрасова эти противоположности смыкаются: точно так же, как поэзия под его пером берет на себя прозаическую работу мимесиса, она стирает различие между солипсическим аффектом лирика и публичной, общественной речью.
27. Mill J. S. What Is Poetry? Victorian Poetry and Poetic Theory. Ontario, 1999. P. 1216. В истории русской литературы этому разграничению созвучно тыняновское различение «камерного» и «ораторского» начал в лирике, восходящее, в частности, к известной статье В. К. Кюхельбекера.
73 Едва ли не самый яркий пример этих совмещений — стихотворение «В деревне», где герой подслушивает разговор двух крестьянок: «Две старушонки сошлись у колодца, / Дай-ка послушаю, что говорят...» (1, 127). На их рассказ о тяготах деревенской жизни, занимающий центральную часть стихотворения, герой отвечает патетическим вопросом о себе:
74 Плачет старуха. А мне что за дело?
75 Что и жалеть, коли нечем помочь?..
76 (1, 129)
77 От мимесиса бытовой зарисовки мы возвращаемся к рефлексии воспринимающего сознания, не забывающего о мире вокруг. На уровне речи героя вопрос поставлен риторически и как будто отрицает саму возможность его соучастия в мире, но на более глубинном уровне авторской речи этот вопрос оказывается узловым для всего акта поэтической репрезентации. Само эмоциональное соучастие обретает, хоть и благодаря поэтической потенции, осязаемую форму деятельной общественной помощи. Подслушанный разговор, при всем своем реализме, тоже перенасыщен аффектом — это плач одной из старух о смерти сына-кормильца, сулящей и ей скорую гибель: «Умер, голубушка, умер, Касьяновна, / И не велел долго жить!» (1, 129).
78 Плач о прошлом неотделим от политического диагноза настоящему. Размышления героя говорят о том, что, как политический аффект, сетование не обязательно бесплодно: констатация бессилия может означать необходимость борьбы.28 Жалуясь на собственную слабость («Слабо мое изнуренное тело»; 1, 129), отвечающую общественному облику его поколения, герой-наблюдатель едва ли не встает в положение описанной им плачущей старухи, у которой «по миру сил нет ходить». Более того, поставленный им вопрос о своих отношениях к крестьянскому миру исполнен личного и общественного аффекта, который не сводится ни к пустой чувствительности, ни к императиву альтруистического действия: формула «А мне что за дело?» отвечает тому же общему состоянию отчужденного субъекта, что и вопрос старухи — «Кто приголубит старуху безродную?». Герой-наблюдатель с его «изнуренным телом» и ждущая смерти старуха, которая в разваливающейся избе готовится накрыться «тенетами, словно как саваном», говорят как будто с того света, внеположны любой возможности действия — но в качестве речевого и поэтического акта их плач по самим себе удостоверяет их существование и указывает издалека на смутный образ иного мира, общества, которое способно было бы их услышать.
28. См.: Диди-ЮберманЖ. Сделать наглядным (Rendre sensible) / Пер. с фр. Е. Смирновой // Prostory: >>>> (дата обращения: 20.05.2021).
79 Политика «горьких песен»
80 В «Размышлениях у парадного подъезда» (1858) дана памятная характеристика русской народной песни:
81 Этот стон у нас песней зовется...
82 <...> великою скорбью народной
83 Переполнилась наша земля, —
84 Где народ, там и стон.
85 (2, 49)
86 Как единственно доступная народу форма высказывания, стон отвечает коллективному политическому аффекту скорби. Интеллигенту-агитатору подобает, наоборот, утопический оптимизм Рахметова, — но и интеллигент, как мы видели, может предаваться отчаянию о собственном бессилии. Вместе с тем осознание слабости связывается в корпусе Некрасова не столько с отказом от действия, сколько с актом самовыражения, в котором речь, достигающая границ личности, становится звуком. Стон, соответствующий в «Размышлениях у парадного подъезда» неспособности народа «проснуться, исполненным сил», обозначает форму речи, лишенную конкретного содержания и подчеркивающую звучание. Эта форма эквивалентна поэтической: на первый план в ней выходит, говоря языком формалистов, установка на выражение, выделенность высказывания и способа его организации. Таким образом бессловесные голоса обретают звучание в общественном порядке, почти неспособном услышать их. Более того, сам по себе стон исходит из переживания слабости, одновременно выражает личное страдание и назначает ему место во внешнем мире.
87 В поэме «Кому на Руси жить хорошо», сочинявшейся с 1866 года до конца жизни Некрасова, это соотношение страдания, речи и мира исследуется на материале народной жизни. Крестьяне в некрасовской поэме задают вопрос, напоминающий о вопрошаниях старухи из «В деревне», но поставленный в непосредственно-политической плоскости: «Кому живется весело, / Вольготно на Руси?» (5, 5). Следуя этому вопросу, поэма обозревает глазами крестьян главные социальные типы — помещика, чиновника, попа, купца, боярина, царя — но в более поздних главах отступает от этого принципа. Она не дает искомого ответа, и на первый план в ней выходит сам по себе акт самовыражения, стоящий за вопросом крестьян. Их путешествие начинается с шутливой сцены спора, актуализирующей напряжение между звучанием и значением:
88 А два братана Губины
89 Утюжат Прова дюжего —
90 И всяк свое кричит!
91 Проснулось эхо гулкое <...>
92 Царю! — направо слышится,
93 Налево отзывается:
94 Попу! попу! попу!
95 Весь лес переполошился,
96 С летающими птицами,
97 Зверями быстроногими
98 И гадами ползущими, —
99 И стон, и рев, и гул! <...>
100 И вправду: сами спорщики
101 Едва ли знали, помнили —
102 О чем они шумят...
103 (5, 8-10)
104 Предлагаемые спорщиками ответы на вопрос о счастье оборачиваются звуковым жестом, обретают резонанс ценой утраты смысла. По мере того, как эхо и лесные звери подхватывают звуки спора, он становится невнятен даже самим странникам. Этот факт, однако, не отменяет серьезности предпринятого крестьянами поиска; он указывает на ту форму выразительности, в которой этот поиск должен осуществляться. Говоря в категориях работы Вальтера Беньямина «Рассказчик», посвященной сказу у Лескова, «опыт общения из уст в уста», родственный «традиционному устному эпическому искусству», противостоит опыту «индивидуума в одиночестве», для которого возможность общения заменена отчужденно-рациональными формами новостной печати и романа.29 Поэма Некрасова, возобновляющая язык фольклорного эпоса и комбинирующая его с лирическим началом, занята речью — как ее формой, так и самой ситуацией разговора — намного больше, чем целью. Она не только включает устные моменты в насыщенное смыслами повествование, но и подчеркивает несовпадение между скорейшим обретением рациональных ответов на главные политические вопросы и процедурой постановки этих вопросов, демократией собеседования.
29. Беньямин В. Рассказчик: Размышления о творчестве Николая Лескова // Беньямин В. Озарения / Пер. с нем. Н. М. Берновской и др. М., 2000. С. 346-349.
105 Это различие между результатом и процессом, фактом устной народной речи и ее значением инсценируется у Некрасова в первом же столкновении народа с интеллигентом в главе «Пьяная ночь». Интеллигент Веретенников записывает за крестьянами, но обличает их быт:
106 Похвалит Павел песенку —
107 Пять раз споют, записывай!
108 Понравится пословица —
109 Пословицу пиши!
110 Позаписав достаточно,
111 Сказал им Веретенников:
112 «Умны крестьяне русские,
113 Одно нехорошо,
114 Что пьют до одурения,
115 Во рвы, в канавы валятся —
116 Обидно поглядеть!»
117 (5, 41)
118 Осуждая пьяное буйство крестьян, Веретенников извлекает «песенки» и пословицы из их живой речи и переносит их в письменную сферу. Записная «книжечка» Веретенникова одновременно эквивалентна построенной на фольклорных заимствованиях и наблюдениях поэме Некрасова и не совпадает с ней по установке. Интеллигент вписывает крестьянские голоса в рациональную этнографию империи; возражающий ему крестьянин ставит его в один ряд с угрожающими сельскому миру переписчиками («Иной угодья меряет, / Иной в селеньи жителей / По пальцам перечтет...»; 5, 43). Этой процедуре отстраненного учета Некрасов противопоставляет иную модель речи и репрезентации, в которой событие и рассказ о нем неотделимы от живого быта и реакции участников. Так, в «Сельской ярмарке» слушатели добавляют слова к «комедии с Петрушкою», а в главе «Счастливые» крестьяне соревнуются в рассказах о своем счастье, перекликаясь и подхватывая рассказы друг друга. В этом свете можно прочесть и реакцию крестьян на осуждение Веретенникова в «Пьяной ночи». «Пьяненький мужик» отнимает у народника карандаш, уличает его в непонимании крестьянского быта и заканчивает похвалой не устраивающему интеллигента шуму:
119 — Эй! царство ты мужицкое,
120 Бесшапочное, пьяное,
121 Шуми — вольней шуми!..
122 (5, 45)
123 Шум, понятый одновременно как форма групповой, «хоровой» речи и как форма социального быта, упраздняет подразумеваемую Веретенниковым ложную дихотомию между добросовестно трудящимся и отлынивающим народом: «Вино валит крестьянина, / А горе не валит его? / Работа не валит?» (5, 43). Для интеллигента пьянство зазорно как недостойная форма жизни, не соответствующая осуществляющемуся в труде идеалу осмысленной деятельности. В крестьянской жизни, однако, труд ничем не лучше «горя» и «вина»: он не создает осмысленности, по крайней мере для трудящегося, но только изнуряет его тело: «Мужик, трудясь, не думает, / Что силы надорвет, / Так неужли над чаркою / Задуматься, что с лишнего / В канаву угодишь?» (5, 44). Алогичное (с точки зрения просвещенной публики) сближение труда и буйства наделяет сцены труда голосом, которого они обычно лишены. Так, в главе «Счастливые» крестьянин Трофим вспоминает о том, как когда-то надорвался по воле подрядчика, и в самом акте рассказа о прошлом обретает голос. На обманчивые похвалы подрядчика его богатырской силе, парадоксальным образом напоминающие о народнической идеализации крестьянства, Трофим теперь отвечает: «Ой, знаю! сердце молотом / Стучит в груди, кровавые / В глазах круги стоят...» (5, 52).
124 Сцены такого рода сплавляют лирический аффект в настоящем с повествованием о прошлом и заполняют картины труда, обычно сливающиеся с безмолвным ландшафтом, крестьянскими телами и их шумом. Изнурительный труд не столько душит речь, сколько придает ей телесную осязаемость, как в начале «Пьяной ночи»: «И стоном стон стоял!» (5, 37). Этот стон обретает материальность, подобно тому как сама строка благодаря серии аллитераций вытягивается в длинный протяжный звук. В соответствии с выкладками Добролюбова, взгляд интеллигента Веретенникова на крестьян и его речь о них отмечены двойной опосредованностью — социальной отстраненностью и медиальностью иносказаний: «Вгляделся барин в пахаря / <...> на землю — матушку / Похож он...» (5, 46). Напротив того, шум обозначает непосредственную близость к трудовым крестьянским телам. То, что «нехорошо» с нормативной точки зрения народника, оказывается для его оппонента формой действительной жизни крестьян как реальных, несовершенных, вписанных в общественные структуры людей. Можно представить себе будущее без труда и пьянства, но сам подход к народу как носителю будущей утопии заглушает уважение к нему. Между тем в шуме, легко толкуемом извне как атрибут лишенных мысли мужиков, можно узнать осмысленную форму существования народа как не гнушающегося конфликтов, стихийно-демократического сообщества.30 В точке зрения трудящегося, обычно выражаемой будто бы бессвязною жалобой, заложен большой запас не признанного обществом знания: «Ой, знаю!»
30. См.: Рансьер Ж. Разделяя чувственное / Пер. с фр. В. Лапицкого, А. Шестакова. СПб., 2007.
125 В главе, которой в наших изданиях завершается «Кому на Руси жить хорошо», появляется другой интеллигент, говорящий привычным лирическим языком об одиноком пути: «Другая — тесная / Дорога, честная, / По ней идут / Лишь души сильные, / Любвеобильные / На бой, на труд...» (5, 229). Перед этим поэтически мыслящий Гриша Добросклонов расстается со странниками и сопутствующим им шумом. Его «добрые песни», которыми он отвечает на «горькие песни» народа, сочиняются вдали от «дороги стоголосой» (5, 38). Холм, на котором Гриша стоит, внимая очередной «горькой песне» и мечтая об обновлении России, четко отделен от дороги, вдоль которой разворачивалась до сих пор поэма. Уходя с дороги, мы удаляемся от языка, от собеседования, звучащей речи и связанной с нею телесности. Эта дорога, наполненная не разделившейся на одиночек толпой, не совпадает с путями Добросклонова:
126 Дорога торная,
127 Страстей раба,
128 По ней громадная,
129 К соблазну жадная
130 Идет толпа.
131 (5, 229)
132 Подобно тому, как в «Поэте и гражданине» толпа оказывается сниженным изводом народа, в «Кому на Руси жить хорошо» дорога толпы соотнесена с той народной дорогой, вокруг которой выстроена поэма. Рассказывая множество личных историй, не складывающихся ни во что, кроме шума, некрасовский эпос сосредоточивается на «рабских страстях» массы, выраженных в облике говорящих, в реакции их аудитории и в речевом акте как таковом. Как форма сообщества, отчужденно-эгоистическая толпа из «городских» стихов не отличается структурно от изображенного в поэме крестьянского мира, точно так же подменяющего — по крайней мере до наступления утопической свободы — общее действие рабской разобщенностью личных эгоизмов. (Так, подкупленный наследником своего хозяина, Глеб-староста совершает «иудин грех» и скрывает завещание с вольной своим собратьям: «На десятки лет, до недавних дней / Восемь тысяч душ закрепил злодей…»; 5, 211.)
133 В последней главе поэмы роль поэта вручена Грише Добросклонову, — но иной, более рассеянный и менее личный лирический голос связан с собирательными странниками, которые сами едва ли не распадаются на имена и звуки. Хотя их принято противопоставлять более индивидуальному лирическому тону поэта-интеллигента, голос странников легко сливается со всеми слышимыми вокруг них звуками и аффектами, в том числе с переживаниями более просвещенного субъекта.31 Читатели Некрасова привыкли соотносить такую всеохватность с фигурой поэта-интеллигента. Действительно, в фигуре Гриши Добросклонова нам предстает, наконец, недоступный лирическим героям Некрасова идеал поэта-гражданина, ушедшего в народ и отождествившего литературную работу с идеалом гражданского самопожертвования. Однако его лирический голос, по-прежнему не отделимый от рациональной отстраненности героического революционера, звучит только в замыкающих частях поэмы и не одушевляет предшествующее им эпическое созерцание народной жизни. Тем самым становится наглядной значимость иного голоса и иного взгляда на народ. Не порывая с опытом рассмотренной выше лирики Некрасова и ее героев-интеллигентов, поэма обнаруживает и объективирует на ином материале найденную там модель многоголосия, общества индивидов. Этим многоголосием определяется в поэме изображение крестьянского мира, релятивирующее фундаментальное различие между крестьянством и интеллигенцией: при всех своих несходствах жизнь обоих классов определяется нерасторжимостью индивидуализма и социальной принадлежности, переживания личности с ее слабостями и укорененностью в коллективном существовании.
31. Саженина Е. В. «Кому на Руси жить хорошо» Н. А. Некрасова: К вопросу о реализме поэтического высказывания // Карабиха: Историко-литературный сб. Ярославль, 2016. Вып. 9. С. 106-126.
134 В то время как Грише народ является издалека, в песне бурлаков, герои лирики Некрасова могли бы причислить себя к народу в его обличии «громадной, к соблазну жадной <...> толпы» (5, 228). Понятый таким образом народ основывает свое единство на разобщенности и на речи, лишенной способности к обобщению во имя пользы или внятности. Здесь, в сфере шума и производящих его тел, за которыми скрываются возможности лирики, мы слышим речь народа, говорящего с той же отчужденностью и разорванностью, что и интеллигент некрасовской лирики. Напротив того, происходящий из крестьян и одушевленный любовью к ним Гриша Добросклонов выбирает позицию на холме и лирический голос героического одиночки, во многом противоположный осуществившемуся в многоголосии поэмы народному шуму. Вопреки представлению о том, что народ может обрести свой истинный облик только в будущем, Некрасов вырабатывает и для себя, и для изображенных в «Кому на Руси жить хорошо» крестьян специфически-меланхолический голос, которым каждый может говорить о своей беде.

References

1. Ahmed S. Cultural Politics of Emotions. London, 2014.

2. Bakhtin M. M. Sobr. soch.: V 7 t. M., 1996. T. 1.

3. Ben’iamin V. Rasskazchik: Razmyshleniia o tvorchestve Nikolaia Leskova // Ben’iamin V. Ozareniia / Per. s nem. N. M. Bernovskoi i dr. M., 2000.

4. Chernyshevskii N. G. Poln. sobr. soch.: V 15 t. M., 1939. T. 11.

5. Didi-Iuberman Zh. Sdelat’ nagliadnym (Rendre sensible) / Transl. by E. Smirnovoi // Prostory: http://prostory.net.ua/ua/krytyka/491-sdelat-naglyadnym-rendre-sensible (data obrashcheniia: 20.05.2021).

6. Dobroliubov N. A. Sobr. soch.: V 9 t. M., 1962. T. 2.

7. Durkheim E. Socialism and Saint-Simon / Transl. by Ch. Sattler. London, 1985.

8. Eikhenbaum B. M. O poezii. L., 1969.

9. Evgen’ev-Maksimov V. E. Zhizn’ i deiatel’nost’ N. A. Nekrasova. M., 1947.

10. GinzburgL. la. O lirike. M., 1997.

11. Hamburger K. Logic of Literature / Transl. by M. Rose. Bloomington, 1993.

12. Ivanova N. N. Traditsii stikhotvornoi rechi v lirike Nekrasova // Grigor’eva A. D., Ivanova N. N. Iazyk liriki XIX v.: Pushkin, Nekrasov. M., 1981.

13. Klioutchikine K. Between Sacrifice and Self-Indulgence: Nikolai Nekrasov as a Model for the Intelligentsia // Slavic Review. 2007. Vol. 66. ¹ 1.

14. Korman B. O. Lirika Nekrasova. Izhevsk, 1978.

15. Makeev M. S. Nikolai Nekrasov. M., 2017 (ser. «Zhizn’ zamechatel’nykh liudei»).

16. Makeev M. S. Nikolai Nekrasov: Poet i predprinimatel’ (ocherki o vzaimodeistvii literatury i ekonomiki). M., 2009.

17. Malia M. Aleksandr Gertsen i proiskhozhdenie russkogo sotsializma, 1812-1855 / Per. s angl. A. Pavlova i D. Uzlanera. M., 2010.

18. Mill J. S. What Is Poetry? Victorian Poetry and Poetic Theory. Ontario, 1999.

19. Nekrasov N. A. Poln. sobr. soch. i pisem: V 15 t. L., 1981. T. 1, 5.

20. Orlitskii lu. B. Dinamika stikha i prozy v russkoi slovesnosti. M., 2008.

21. Ranciere J. Staging the People: The Proletarian and his Double / Transl. by D. Fernbach. London, 2011.

22. Rans’er Zh. Nesoglasie: Politika i filosofiia / Per. s fr. i prim. V. E. Lapitskogo. SPb., 2013.

23. Rans’er Zh. Razdeliaia chuvstvennoe / Per. s fr. V. Lapitskogo, A. Shestakova. SPb., 2007.

24. Sazhenina E. V. «Komu na Rusi zhit’ khorosho» N. A. Nekrasova: K voprosu o realizme poeticheskogo vyskazyvaniia // Karabikha: Istoriko-literaturnyi sb. Iaroslavl’, 2016. Vyp. 9.

25. Theory of the Lyric. Cambridge, 2015.

26. Tynianov lu. N. Stikhovye formy Nekrasova // Tynianov Iu. N. Poetika. Istoriia literatury. Kino. M., 1977.

27. What is a People? New York, 2013.

Comments

No posts found

Write a review
Translate