DOI: 10.31860/0131-6095-2021-3-119-127

© А. М. ГРАЧЕВА

А. А. БЛОК В НЕИЗДАННОЙ КНИГЕ А. М. РЕМИЗОВА«С. П. Р<ЕМИЗОВА>-Д<ОВГЕЛЛО>»

13 мая 1943 года в жизни А. М. Ремизова произошло событие глобального масштаба: скончалась его жена — Серафима Павловна Ремизова-Довгелло (далее — С. П.). Она являлась центром личного «универсума» Ремизова: его любовью, музой, ближайшим другом и помощницей. С начала 1900-х годов С. П. была для писателя тем единственным человеком, кто понимал и принимал его полностью, без многоликих «масок» организатора и участника бесконечных ситуационных «игр», неоднократно использовавшихся Ремизовым как способ выживания в окружающем мире, а также ради самоутверждения в литературном сообществе эпохи Серебряного века и времени Первой волны русской эмиграции. Только с ней он мог откровенно делиться и личными горестями, и творческими планами. С 1940 года хроническая болезнь печени, которой страдала С. П., быстро прогрессировала. На Ремизова легли тяжести ухода за больной и организация их быта в оккупированном немцами Париже. Вследствие этого писатель прекратил на время заниматься литературным трудом. Лишь после смерти С. П. он смог вернуться к профессиональной деятельности, которая явилась для него способом «возвращения» самого себя. В этот момент литературная работа приобрела для Ремизова не только собственно творческое, но и психотерапевтическое значение. Первостепенной целью жизни писателя без С. П. стало «воскрешение» образа любимого человека в мире его произведений. В июне 1943 года Ремизов начал книгу о последнем этапе земного существования С. П. — «Сквозь огонь скорбей». В том же году он обратился к созданию «интермедии» «Очарование» (окончательное название «Мышкина дудочка») — рассказу о жизни С. П., а также соседей и знакомых семьи Ремизовых в оккупированном Париже 1940-1943 годов.¹ Параллельно литератор возобновил ведение дневниковых записей. Новая оригинальная форма его «Дневника мыслей» соединила в себе ежедневные заметки о реальных делах, творческих планах и посетителях квартиры писателя с регулярной фиксацией сюжетов снов, непременным деятельным «героем» которых была его жена.²

С первых лет брака С. П. очень серьезно относилась к вопросам о неприкосновенности собственного «личного пространства», о своей независимости, о самореализации. В 1909 году она писала Вяч. Иванову: «У меня натура активная, и силы есть, а на земле я существую только как жена Алексея Михайловича, прямо говоря. <...> Я бы могла жить совсем вне земли, но меня к земле привязывает А<лексей> М<ихайлович>, поэтому я на земле же должна найти дело для себя, свое собственное, как у А<лексея> М<ихайловича> есть свое собственное, это и для него будет лучше, я тогда стану сильнее. <...> Быть материалом для произведений даже А<лексея> М<ихайловича> я не согласна, потому что я знаю, что я не материал. <...> Я бы согласилась жить еще хуже материально, чем мы теперь живем, только иметь бы свое место. <...> будут свои собственные интересы и своя отдельная жизнь».³ Как известно, С. П. сумела профессионально реализовать себя: она преподавала русский язык и литературу в петербургских частных гимназиях, затем стала ученым-специалистом по русской палеографии, читала курс лекций по этому предмету в парижской «Школе восточных языков». У супругов Ремизовых было «свое пространство» и в прямом смысле этого слова. Несмотря на стесненные материальные условия, каждый из них имел свою комнату, где находились его бумаги и книги. Не совпадал полностью и круг знакомых и корреспондентов супругов.

Уникальность ситуации после 13 мая 1943 года состояла в том, что после смерти жены впервые в полном распоряжении Ремизова оказался весь ее архив. Он включал в себя деловые документы, как ее, так и семьи; письма С. П. и к ней; ее дневники, записные книжки, отдельные, сжатые по объему записи мемуарного характера. Последние велись во многом по просьбе самого Ремизова, который с середины 1900-х годов и в дальнейшем использовал некоторые из них в качестве «первоисточников» своих произведений. С текстов-воспоминаний С. П. началась многолетняя ремизовская работа над книгой о ее жизни — романом-эпопеей «Оля». Первые составляющие его рассказы были созданы писателем еще в конце 1900-х годов. А прижизненная неполная публикация эпопеи в целом, вышедшая под названием «В розовом блеске», состоялась в 1952 году.⁴ Ряд древнерусских и западноевропейских исторических документов, над которыми С. П. работала как ученый-палеограф, выполненные ею их переводы и толкования были использованы Ремизовым в книге «Россия в письменах».⁵ Наконец, произведением, в значительной степени связанным с дневниковыми записями С. П., явился ремизовский роман о времени Второй русской революции — «Взвихренная Русь» (Париж, 1927).

Для Ремизова художественная аккумуляция и осмысление всех материалов архива С. П., крайне разнообразных и по хронологии, и по жанровой природе, стали еще одной нравственной и эстетической задачей. Ее решение, так же как и создание произведения «Сквозь огонь скорбей», как ежедневное ведение «Дневника мыслей», имело единую конечную цель — преодоление факта физической смерти С. П. и полномасштабное раскрытие всех граней ее личности в зеркалах творчества Ремизова.

С 1945 года Ремизов стал переписывать разнообразные материалы архива С. П. в однотипные «конторские» книги. В итоге за период с 1945 и по 1947 год включительно им были заполнены девять таких книг, последовательно пронумерованных латинскими цифрами (1-1Х). Каждая из них имела на обложке название-аббревиатуру: «С. П. Р.-Д.». Первой книге было предпослано авторское предисловие: «Торопился переписывать: все боюсь, не поспею. Знаю, без меня никто не займется. Понадобится ли вообще кому-нибудь, не уверен: мне такого дара не дано, чтобы имя мое в будущем вызвало внимание и любопытство. Ведь наперечет имена в истории литературы. <...> Так вот кончил переписывать, и стало пусто. <...> А какой короткой оказалась жизнь. Мы жили вместе 40 лет, а ведь как миг прошли эти годы. Да, переписал. Ну, еще что-нибудь подпишу... Вот и все. А. Р.».⁶

В результате проделанной писателем работы получился уникальный по жанровой форме текст, который можно условно обозначить как коллаж-мемориал под названием «С. П. Р<емизова>-Д<овгелло>».⁷ Вошедшие в него материалы, в большинстве почерпнутые Ремизовым из архива С. П., принадлежали к разным типам письменных источников (от сугубо деловых документов до художественных текстов). Писатель соединил их в некую сложную структуру, в целом ориентированную на хронологическую канву жизни С. П. Этот головоломный, на первый взгляд, конгломерат, составленный из писем, мемуаров, отрывков из дневников и записных книжек, из текстов научных рефератов и экспертных заключений, был объединен, прежде всего, развитием главной лирической темы — раскрытия граней образа С. П., а также образом повествователя, «толкователя» представленных источников — А. М. Ремизова. Тексты как самой С. П., так и связанных с ней других лиц; а также анонимные деловые бумаги разного рода (таможенные квитанции, свидетельства об образовании, медицинские справки о смерти, похоронные счета etc.) были скреплены между собой подчас весьма обширными комментариями и дополнениями автора-повествователя. В новое произведение были вдобавок включены документальные и художественные произведения малых жанров, созданные самим писателем, такие как, например, лапидарные записи о пути Ремизовых из Петрограда до границы Советской России, рассказы, отрывки из неопубликованных произведений большой формы, принадлежавшие его перу посвящения на книгах и т. д.

Число лиц, появляющихся на страницах книги-мемориала, почти необъятно. Тут родственники, друзья, знакомые С. П. с детских лет и до последних дней ее жизни, а также представители культурного пространства эпохи Серебряного века и времени Первой волны русской эмиграции. Однако если задаться целью составить из множества имен и фамилий персонажей, возникающих на страницах книги «С. П. Р<емизова>-Д<овгелло>», список лиц, родство, знакомство или встреча с которыми имели особую значимость для С. П., то он будет достаточно кратким. При этом если сделать два виртуальных перечня «вечных спутников» каждого из супругов Ремизовых, то они в целом, что естественно, будут заметно отличаться один от другого. Лишь в немногочисленных случаях эти два мыслимых «круга» совпадут. Это относится, в частности, к имени Александра Блока.

Ремизовы познакомились с поэтом в 1905 году и в дальнейшем встречались с ним и его женой в основном в «общественных» местах (редакциях журналов, театрах, литературных салонах и т. д.). Значительное сближение Ремизова с Блоком произошло в 1912 году в процессе работы над реализацией театральных и издательских проектов, связанных с именем М. И. Терещенко и планами финансируемого им издательства «Сирин».⁸ Последний этап реальных тесных взаимоотношений двух писателей пришелся на годы Второй русской революции и был связан с их совместным трудом в ТЕО, а затем в ПТО Наркомпроса. Позднее Ремизов вспоминал: «Редкий вечер не говорили мы с Блоком по телефону. Однажды он мне сказал, что слышит музыку и пробует писать. Я понял, что он в вихре слов, но каких, я не мог себе представить».⁹ 7 августа 1921 года, в день смерти поэта, Ремизов пересек границу Советской России и навсегда покинул страну.

Еще при жизни Блока писатель особо выделял его среди блестящей плеяды поэтов русского Серебряного века. А после своей смерти Блок почти сразу же стал для Ремизова не только умершим великим современником, но и одной из ключевых фигур многоуровневого макрокосма, круги которого, согласно ремизовской мистической концепции, составляли миры божественных сущностей, духов, элементалей и людей.¹⁰ Для С. П., воспринимавшей поэзию и эмоционально, и профессионально, как филолог-русист, Блок еще в дореволюционные годы был и мыслимым, и реальным воплощением одного из «гениев» классической русской поэзии.

Если обратиться к отражению образа и личности Александра Блока в творчестве Ремизова середины 1940-х годов, то, прежде всего, надо упомянуть созданное к 25-летию смерти поэта эссе «По серебряным нитям: Лития».¹¹ По своей природе этот текст не принадлежит к традиционным жанрам юбилейной или мемориальной литературы. Он представляет собой емкое выражение ремизовской мистической «блокологии» — доктрины о двойственной природе Блока как духа, явившего себя в образе человека, а затем возвратившегося в область своего истинного пребывания — в родное ему надземное пространство. Имея в виду эту сферу и сравнивая себя с поэтом, писатель отмечал: «Про себя хочу сказать, я гость в этом чудесном мире <...>. А вот Блок не гость, Блок — изгнанник».¹²

Ремизов работал над эссе «По серебряным нитям: Лития» фактически параллельно с созданием книги «С. П. Р<емизова>-Д<овгелло>». В состав этого произведения вошли все записи С. П. о Блоке: воспоминания, упоминания его в ее дневниках и снах. Включая эти тексты в книгу, Ремизов сопроводил большинство из них своими комментариями.

Так, в мини-цикл мемуарных текстов С. П. под заглавием «Как я видела кого в последний раз» входит и миниатюра о Блоке, которая добавляет еще один штрих к свидетельствам современников о последних месяцах жизни поэта:

«БЛОК

[Александр Александрович Блок 1880—1921]

Я шла по Невскому и встретила Блока и Иванова-Разумника. Блок собирался в Москву. Я сказала:

„В Москве ужасно“. (Мы были в Москве перед этим).

А он говорит:

„У меня там есть место, ненадолго“.

Он был очень худой и совсем желтый, и очень серьезный. Я не подумала, что не увижу его больше: из Москвы он вернулся [1 мая] и слег».¹³

Кроме этой лапидарной записи С. П. о реальной последней встрече с Блоком, Ремизов внес в создаваемую им книгу и записи ее снов, одним из героев которых был поэт.

Анализируя отражение образа Блока в книге «С. П. Р<емизова>-Д<овгелло>», надо отметить, что существенное значение во внутренней корреляции лейтмотивов произведения имеет соположение образа поэта с отображением очень близкого для супругов Ремизовых человека — рано умершего писателя Владимира Вальтеровича (Васильевича) Диксона (1900-1929). Друг и помощница Ремизова Н. В. Резникова вспоминала о нем так: «С детства он тянулся ко всему русскому, говорил и писал по-русски, увлекался Блоком. <...> С. П. рассказывала ему о России, о Блоке; замечательно, как она одна умела, читала на память стихи. Диксон стал частым гостем у Ремизовых и сблизился с ними, особенно с С. П., которая приобрела огромное влияние на этого слабого характером, мало мужественного молодого человека. Диксон <...> обоготворял С. П., преклонялся перед нею духовно. <...> Он окружал Ремизовых заботами и вниманием, оказывал многочисленные услуги».¹⁴ Ремизов более реально и прагматично оценивал возникшие дружеские контакты, рассматривая этого поэта, начинавшего писать также и прозу, как своего, во многом еще только потенциального ученика, который также был готов помогать своему учителю в житейских вопросах. Со своей стороны, С. П. воспринимала свои отношения с Диксоном в эмоциональном и символикомистическом плане. Молодой человек был очень хорош собой. Он глядел на С. П. снизу вверх. Жена Ремизова видела в подобном отношении к себе некое подобие платонического служения идеального средневекового паладина La Belle Dame sans Merci. Когда Диксон скоропостижно умер от аппендицита, то в ее подсознании образ этого рано ушедшего из жизни литератора стал отчасти сопоставляться с образом ее кумира — петербургского певца Прекрасной Дамы, который был также наделен романтической внешностью и тоже безвременно покинул земную юдоль. Приводимый ниже сон С. П. может служить иллюстрацией такого ее субъективного восприятия тайного «избирательного сродства» двух поэтов:

«С БЛОКОМ О ДИКСОНЕ

— сон —

3 VIII 1925

Chartreuse de Neuville

Montreuil ^S/_M

Мы приехали в Петербург и спешим уложить наши вещи, опять ехать в Париж. С нами едет А. А. Блок [1880—1921], он худее, чем был, а лицо розовое. Он нам показывает Петербург: многое изменилось, и много чего иначе называется, напр<имер>, Васильевский остров — „Застравовонный <так! — А. Г.> остров“. Мы поднялись на вышку Исакиевского собора, смотрим на Петербург: Нева, огни. И я говорю Блоку:

„Да, Ал<ександр> Ал<ександрович>, я Вам должна сказать, Вас очень любит один, по-настоящему любит. Только он умер недавно. И зачем он умер, не дожил до того дня, что вот я Вам рассказываю“.

У Блока слезы на глазах, так его это тронуло. А я все сокрушаюсь, что он умер.

„Но, — говорю я, — вон звезды нам светят: я думаю, он слышит, что говорю я“. Это Владимир Васильевич Диксон — «Семенцов» [1900—1929]». И обращаюсь к А. М.: „Есть ли его книжка?“

„Да, есть“, — говорит А. М.

Мы спустились с вышки Исакия и видим, идет крестный ход: это Пасха. Я говорю Блоку: „Возьмите его книгу“.

„Я прочту, — сказал Блок, — и Вам о ней напишу“.

Тогда я говорю: „Еще есть у него приятель, живет в Нью-Йорке, он, наверно, Вас тоже любит: Вл<адимир> Перцев“».¹⁵

Александр Блок был одним из постоянных героев сновидений С. П. Так, например, Ремизов приводит текст ее сна 1920-х годов, относящегося к периоду одного из обострений ее хронической болезни. Страдающая от приступа печени С. П. размышляет о месте упокоения поэта, на чьих похоронах ей с Ремизовым не довелось присутствовать:

«НА КЛАДБИЩЕ И ВНИЗУ

<— сон —>

1926.11.I.

Надо мне пойти после болезни на кладбище. Я и пошла. Хорошо на кладбище. Осень. Под ветром кусты колышутся. Вот могила Блока. Какая большая, а на ней неровный пень. Пришла я домой: мы живем наверху, а внизу какие-то незнакомые. Нина Николаевна Сеземан сидит на подоконнике. [Н. Н. С<еземан> очень крупная А. Р.]. Я ее тронула пальцем, и она перекувыркнулась и упала. И прямо на кровать. Я очень испугалась. А говорят, „ничего, не разбилась“. И несут ее к нам наверх.

„Нужно пойти мне вниз, думаю, пока несут. А то неловко“.

И пошла. А внизу живут какие-то, и среди них К. (я ее вспоминаю из ранней молодости, она была не как следует, а „выпирала“).

„А у Вас не все дома сидят, кому следует“, — говорит она.

„И у Вас тоже, — повторяю ее слова, — не все дома сидят, кому следует“. А сама думаю: „Кто же это «не сидит»?“ — „А вот, знаете, — говорю, — что у нас случилось?“ И хочу рассказать, как упала Нина Николаевна.

Я очень больна. Доктор Васильев стоит надо мною, лицо у него озабочено. А в воздухе мелькает Мухина записная книжка со стихами и изречениями, такая пестрая в цветочках».¹⁶

В ежедневных заметках С. П. имя Блока упоминается гораздо реже, чем в сделанных ею записях снов. Цитируемые в книге дневники С. П. сопровождены подчас развернутыми комментариями Ремизова. Примечательно, что в последних он дает нелицеприятную, подчас даже жесткую оценку людям и событиям прошлого, не обращаясь к их камуфляжу пассеистским или мистическим флером. В этом плане крайне существенны его комментарии к дневниковой записи С. П., в которых писатель дает оценку поэме Блока «Двенадцать»:

«25 XI / 8 XII 1918

Хоть бы пришел к нам сегодня Николай Ал<ександрович>[Шапошников]! Очень я тоскую теперь по вечерам и есть только три человека, в которых я совершенно верю, что они не поклонятся „Тельцу“ и не примут „антихристовой печати“: Н. А. Шапошников, Ив<ан> Ал<ександрович> Рязановский, Анна Митр<офановна> Аничкова, есть и еще, я знаю, но я-то их не знаю.

По Апокалипсису выходит, что не примут „антихристовой печати“ 24 тысячи, и это во всем мире, а сколько же, значит, приходится на наш несчастный Петербург?

Не понимаю близорукости тех людей, которые не видят антихристова начала в происходящем.

Н. А. Шапошников очень рассудочный человек, математик [инженер-металлург], все раскладывает — анализирует, есть в нем твердость настоящая до жестокости, это хорошо, и вдруг какая-то размягченность: философ!

Как страшно, что теперешнее не любит креста, это даже не замаскированный антихрист, а откровенный. Я люблю тех, кто без креста не может и носит крест всегда, бескрестные мне чужды.

Наша революция и вышла такая ужасная и такая пошлая, потому что два идейных начала в ее основе: атеизм и декадентство, — а непосредственная причина: война, голод и русская лень.

З<инаиду> Н<иколаевну> Гиппиус я люблю, только не уверена в ней до конца, она ведь тоже декадентка, как Блок, и не хочет правды сказать до конца, не хочет назвать по имени своих собственных ошибок.

У нас сегодня есть хлеб, моя дорогая Людмилочка [Л. Д. Бурлюк-Кузнецова] мне прислала — спасибо ей.

[Блок получил громкое имя в революцию не за свою лирику, а за „12“, вещь очень слабую, искусственную, от которой он впоследствии отрекался, как от какого-то похабного произведения. Ему было неловко, когда напоминали ему о 12^и. В самом деле, описание безобразий, которые называются „революцией“, да еще с сантиментальным<так! — А. Г>заключением о Христе. Помню, я рисовал эти „безобразия“ и сделал целый альбом, но Блоку не удалось показать, да, пожалуй, так и лучше. А в этом 12^и и сказалось „декадентство“: все вали в одну кучу, и попал Христос для поэтического контрасту. Андрей Белый тоже что-то вопиял тогда „Христос воскрес“. Для верующего человека все эти произведения были, конечно, кощунством.

С. П. любила Блока, очень ей было тяжело, и только потом изгладилось, и Блок опять стал для нее Блоком.

Н. А. Шапошников, появившийся у нас в ту пору, писал стихи, только очень специальные: хотел в словах-звуках выразить работу сложнейших машин, — специалист по металлургии. Словарь у него был бедный, а я из своей памяти и из Даля набрал ему немало всяких звучных, он воспользовался, но когда на одном из вечеров в „Доме искусств“ он попробовал читать свои стихи и кое-что произнес, но скоро сам законфузился и смял: для выражения напора, напр<имер>, было сказано „с пёрдом“, что очень верно передавало звук, но были слова и покрепче.

Он увлекался электрификацией и впоследствии занял какое-то большое место. Между прочим, это уже в 20-м году, когда обжились, и затеяно было на Пасху кулич самим делать, он в тесто ставил градусник, — тесто не подымалось. А. Р.]».¹⁷

Подобное резкое суждение Ремизова о поэме «Двенадцать» контрастирует с его же отзывами, высказанными как до, так и после появления этого хлесткого комментария.

В ранних текстах о Блоке писатель связывал появление поэмы «Двенадцать» с мистическим даром поэта слышать «музыку сфер», даже если это была какофония «музыки революции». Так, в книге «Ахру» (1921) Ремизов писал: «...недаром выпала вам на долю вихревая песня взбаламученной вздыбившейся России <...> в 1918 году <...> говорили мы с Блоком по телефону — <...> и Блок сказал мне, что над всеми событиями, над всем ужасом слышит он — музыку, и писать пробовал. А это он „Двенадцать“ писал».¹⁸

Сравним эту оценку с поздней записью Ремизова 1956 года, сделанной им для книги о самом себе — «Лицо писателя»: «Когда я прочитал „12“, меня поразила словесная материя — музыка уличных слов и выражений. <...> Какая выпала Блоку удача — по-другому передать улицу я не представляю возможности. Тут Блок оказался на высоте словесного выражения. <...> Христос в „12“ попал не к месту, чего-то неловко, когда читаешь. Христос нарушил строй слов — музыку. И если необходимо возглавить „революционный шаг“ — не Христос, а Никола — это он в „пламенной одежде муж избранный ведет своих горемычных“».¹⁹ В этом суждении выражено признание высоких художественных достоинств блоковского произведения. Однако и тут Ремизов не отказался от своего неприятия христоцентристской концепции поэмы, считая, что для русского народа первостепенным небесным покровителем является св. Николай Угодник.

В книге «Лицо писателя» Ремизов оценивал творчество Блока и, в частности, его поэму «Двенадцать» как историк литературы, в контексте выстраиваемой им концепции истории русской словесности. В другом произведении того же периода — «Петербургский буерак», так и оставшемся неизданным при жизни писателя, он задался целью полномасштабно обозначить контуры своей универсальной философско-мистической концепции. В связи с этой задачей Ремизов включил в состав «Петербургского буерака» как единый раздел все те свои эссе о Блоке, в которых образ поэта трактовался как образ пришельца-изгнанника из горнего мира.²⁰ Создание поэмы «Двенадцать» интерпретировалось как проявление блоковской способности слышать не воспринимаемую людьми «музыку сфер».

И только в книге «С. П. Р<емизова>-Д<овгелло>» Ремизов высказал негативное отношение к поэме «Двенадцать» как к произведению писателя-«декадента». В своем комментарии литератор солидаризировался с пониманием «декадентства», уже присутствующим в тексте С. П. В данном случае оба супруга говорили о «декадентстве» в расширительном истолковании этого термина, как об одной из форм проявления духовного упадка (фр. decadence), нравственной «болезни», которой был поражен мир, в том числе и Россия, на рубеже XIX-XX веков. В своей трактовке «декадентства» Ремизовы следовали за толкованием этого понятия в книге «Вырождение» (1892) врача и писателя Макса Нордау. Он писал: «Мы видели проявления вырождения и истерии в литературе, искусстве и современной философии, во всем их разнообразии. Главные симптомы душевной ненормальности были отмечены нами: мистицизм <...>, эготизм <...>, лже-реализм, исходящий из смутных эстетических теорий, проникнутый пессимизмом и непреодолимым стремлением к грязи, сказывающимся в наборе нецензурных слов. Во всех трех случаях мы находим в конечном результате одни и те же симптомы: мозг, непригодный к правильной работе, неспособность к сосредоточенному наблюдению, слабую волю, преобладание эмоций, недостаток познавания, отсутствие сострадания, отчужденность от мира и человечества, недоразвившееся понятие о долге и нравственности».²¹ В книге-мемориале «С. П. Р<емизова>-Д<овгелло>» Ремизов, используя толкование понятия декадентство Максом Нордау, напрямую высказал свое личное мнение о пагубности явленного в произведениях некоторых писателей (А. Блока, Андрея Белого) мистически-восторженного приятия революции, которая в реальности, с его точки зрения, стала для России катастрофой.

В итоге можно сделать ряд выводов об основных формах репрезентации образа Александра Блока в книге «С. П. Р<емизова>-Д<овгелло>». Ремизов включил в свое повествование немногочисленные документальные свидетельства о личных контактах С. П. и Блока. Также в книге нашло отражение «бытие» поэта в мире ее снов. Выступая в роли комментатора текстов С. П., пишущего sine ira et studio, Ремизов, однако, сумел напрямую выразить в этом произведении свою позицию относительно целого ряда волновавших его проблем новейшей русской истории и культуры. Его неожиданно резкое суждение о поэме Блока «Двенадцать» должно быть поставлено в один ряд с высказанными в этой же книге другими подобными умозаключениями писателя. Ремизов стремился подвести некоторые итоги своим размышлениям о сути русской революции и об отношении к разнообразным породившим ее силам. В то же время комментарии и дополнения писателя к текстам С. П. подтверждают константное восприятие им Александра Блока как величайшего русского поэта начала ХХ века и также неизменное видение в нем одного из обитателей высших кругов своего мистического универсума.