DOI: 10.31860/0131-6095-2021-2-87-92

© О. Л. Фетисенко

«НУЖНО ТОЛЬКО ВЫЖДАТЬ ВРЕМЯ»: К. Н. ЛЕОНТЬЕВ И Э.-М. ДЕ ВОГЮЭ

Сюжет, о котором пойдет речь, был намечен более десяти лет назад в одной из редакционных статей Полного собрания сочинений и писем К. Н. Леонтьева¹ в виде иллюстрации к теме прижизненной неизвестности русского мыслителя на Западе, но, как выяснилось значительно позднее, в сообщении о заботах дипломата К. А. Губастова, связанных с «продвижением» книги его близкого друга, недоставало важнейшего заключительного звена. Наш рассказ как бы обрывался на полуслове, и вызвано это было очень простой причиной: на тот момент хранящиеся в Государственном литературном музее письма Губастова к Леонтьеву еще не были прочитаны полностью. Теперь весь хорошо сохранившийся обширный эпистолярный комплекс подготовлен к публикации в полном объеме, и многие сначала не вполне ясные сюжеты обретают завершенность, в том числе и эпизод, которому посвящена эта статья.

Зиму 1866/1867 годов К. Н. Леонтьев — тогда секретарь адрианопольского консульства — проводит в Константинополе. В русском посольстве у него уже с 1864 года было много друзей, а среди недавнего пополнения он встречает молодого человека, с которым подружится на всю жизнь. Это его тезка Константин Губастов,² выпускник Учебного отделения восточных языков,³ приехавший на Босфор как стажер (тогда это называлось «студент посольства»). Впоследствии он сделает хорошую карьеру — до поста товарища министра иностранных дел. В 1867 году Леонтьев побывает в Константинополе еще один раз перед отъездом на службу вице-консулом в Тульче, а самое долгое его пребывание здесь относится к осени 1872-го — весне 1874 года. В этот последний период он и познакомился с секретарем французского посольства (с 1871-го) виконтом Эженом-Мельхиором де Вогюэ (1848-1910),⁴ проявлявшим уже тогда большой интерес к России и русской культуре, и успел посвятить его, как выясняется из позднейшего письма Губастова, в свои «мысли и воззрения».⁵ Губастов в том же 1872 году вернулся в Константинополь после нескольких лет службы в Петербурге, теперь он был уже вторым секретарем посольства. Из эпистолярных документов следующего десятилетия видно, что все трое сохранили память об этом знакомстве и что Леонтьев и Вогюэ какое-то время следили за творчеством друг друга. Вот почему имя виконта, ставшего в 1880-е годы одним из самых читаемых французских критиков и очеркистов, и всплывает в письмах Губастова, когда заходит речь о необходимости сделать имя Леонтьева известным европейскому читателю.

Надо сказать, что друзья Леонтьева в ответ на его постоянные сетования на превратности «литературной судьбы» неоднократно советовали прибегнуть к некоторой «саморекламе», послать то или иное свое издание различным французским знаменитостям. Например, О. А. Новикова (та самая, которую в Англии прозвали «депутатом от России») снабжала Леонтьева адресами то слависта Луи Леже (1843-1923),⁶ то Анатоля Леруа-Больё (1842-1912), погрузившегося в изучение «Империи царей».⁷ На первое предложение Леонтьев ответит: «Благодарю Вас за французск<ого> критика. — Я пошлю ему просто собрание моих Греческих повестей.⁸ — Без письма под бандеролью» (11, 2, 490), а обращение ко второму автору вызовет у него больший интерес. В письме к Т. И. Филиппову от 10-14 февраля 1883 года говорится о намерении послать Леруа-Больё свои статьи по Восточному вопросу «с анонимным письмом», «пусть гневается» (12, 1, 29). Снисходительным пренебрежением он встречал восторги Губастова по поводу статей того же Леруа или, например, Поля Жане (Губастов видел сходство некоторых их идей с леонтьевскими и по этому случаю восклицал: «Великий Вы предвещатель!..» (12, 1, 528)).

С чем же связано столь явное нежелание Леонтьева сделать хоть шаг в сторону «русско-французского альянса»? Неужели младшие современники, с которыми ему настойчиво предлагали войти в общение сочувствующие лица, все как один представлялись ему антипатичными «средними европейцами» и ненавистными «буржуа»? Нелюбовь Леонтьева к современной Франции (сочетавшаяся с высочайшим пиететом по отношению к французской старине) хорошо известна. Но причина, как нам кажется, заключалась в другом: на его позицию в вопросах «саморекламы» повлиял давний негативный опыт. В 1867 году Леонтьев послал Просперу Мериме в переводе на французский роман «В своем краю» и повесть «Исповедь мужа» (см.: 11, 1, 248-249, 631-632) и был встречен своего рода брезгливым недоумением. Мериме даже поинтересовался у Тургенева, правду ли пишет Леонтьев, что пользовался его литературным покровительством, а в «Исповедь мужа» и вовсе вчитываться не стал, сказав, что не симпатизирует рогоносцам, «даже добровольным».⁹ Леонтьев тогда ответил довольно дерзким по тону письмом, которое Мериме так прокомментировал Тургеневу: «Его непоколебимая уверенность в собственных талантах показалась мне чисто французской. Он вышел из школы Саламбо».¹⁰ Урок оказался неизгладимым из памяти.

В 1885 году вышел первый том собрания лучших статей Леонтьева — «Восток, Россия и Славянство». Губастов, в то время генеральный консул в Вене, взял на себя, как делал уже и раньше, распространение книги и в Австрии, и в окрестных странах. Занимался этим он, конечно, не как профессиональный «агент». Нет, он просто предлагал знакомым приобрести у него книгу, а кому-то и дарил ее. И сколько ни намекал Леонтьев в письмах на то, что следует позаботиться прежде всего о рецензиях, о некотором «шуме» в газетах (это нужно было для того, чтобы книга лучше расходилась на родине), он либо отмалчивался, либо объяснял, что идеи Леонтьева будут неприятны и для австрийцев, и для западных славян. Однако мысль, перешагнув этап газетной критики, обратиться выше — к одному из ведущих авторов «Revue des deux Mondes»,¹¹ Э.-М. де Вогюэ, напомнить ему о старом знакомстве (кстати, у Губастова оно могло продолжаться и в России, когда виконт был секретарем французского посольства в Петербурге) принадлежала не Леонтьеву, а именно Губастову. Послать «Графу Мельхиору» книгу «при любезно-остроумном письме» он советовал Леонтьеву 26 июня 1885 года, уверяя, что Вогюэ — тот самый человек, «который, если захочет, в состоянии познакомить Францию, а через нее и всю Европу» с его «оригинальными воззрениями» (цит. по: 8, 2, 810). В качестве сильного аргумента он приводил известную статью Вогюэ о Толстом:¹² до нее Толстого «едва знали в Европе», а после — его романы «только и раскупаются», а «прочие сочинения <…> переводятся взапуски» (8, 2, 811).

Леонтьева этот аргумент не убедил. Французский критик, доказывал он, всегда интересуется только теми, кто уже признан на родине, не стремится «открыть» новый талант: «…Вогюё никого из наших не „открыл“».¹³ Но главное — Леонтьев не хотел выступать в роли просителя: «...писать ему письмо — это свыше сил моих! — Самое большое, что я могу сделать — это просто послать ему книгу; даже без надписи; — да и то в сентябре, когда уже здесь хоть немного будет видно, как она у нас принята» (12, 1, 116). Однако в том же письме он подсказал Губастову возможный выход — подарить книгу «от себя», и тот с радостью откликнулся (в письме от 30 июля), объясняя, что не предлагал своего посредничества только потому, что критику гораздо приятнее получить книгу от самого автора: «...Вогюэ, получив книгу от Вас, был бы более польщен присылкою и принялся бы за дело с большею охотою». Он считал приемлемым даже «пустить в ход и лукавство»: «…начну с того, что скажу ему, что Вы обратились к моему посредству лишь по случаю незнания его местонахождения, а то Вы бы сочли за удовольствие сделать это непосредственно и выразили бы ему дань Вашего почтения к трудам его по русской литературе...» (8, 2, 812).

Последняя деталь возмутила Леонтьева. В письме от 9 августа он заклинал Губастова оставить свой план («Не хочу я к нему и прямо и косвенно обращаться. — Я обращаюсь только к тем, в которых я уверен, и то всё к русским людям» (12, 1, 133)). Но интересно, что Леонтьев отвергает не само обращение к Вогюэ, а лишь обращение от его имени, упоминание о его собственной заинтересованности в отзыве. Ср.: «...остав<ь>те ваш план, не пишите Вогюе, что я Вас просил передать ему и т. п. <...>Умоляю Вас, не пишите ничего от меня г-ну Вогюе; Господи Иисусе! Да кто же Вам мешает просто от себя послать ему книгу, как вещь, положим, любопытную, как „признак времени“ <...> не унижайте Вашего старого и больного друга перед иностранцами. — Другое дело когда Вы от себя рекомендуете; другое дело самому автору перед ними „мерсикать ножкой“ <...> Я очень желаю, чтоб издание разошлось; внимание иностранцев мне было бы очень выгодно для успеха дела<...> но мерсиканьем даже и перед Вогюе (к<ото>рого я отчасти ценю) — я купить этого успеха положительно не желаю» (12, 1, 133-134).

Леонтьев знал, что у Губастова нет лишнего экземпляра книги, и «не расслышал» его просьбы прислать несколько («не для платонической раздачи, а для ознакомления европейских публицистов с Вашими воззрениями»¹⁴). Но его друг не отступил перед препятствием: попросил свою сестру, живущую в России, купить сборник и выслать ему. Отыскалась книга, как выяснилось потом, «не без труда», ее пришлось выписывать из Москвы.

В следующий раз Губастов написал Леонтьеву уже только тогда, когда получил письмо от Вогюэ. Его любезно-ироничный ответ пришел в Вену 31 октября по юлианскому календарю (Вогюэ был в отъезде, а письмо и посылка Губастова ожидали его в Париже), письмо же к Леонтьеву датировано 1 ноября 1885 года. Губастов не пересказал, а полностью процитировал на языке оригинала всю ту часть письма, которая посвящена Леонтьеву. Константин Аркадьевич был очень аккуратным человеком, его цитированию можно верить и рассматривать этот фрагмент как единственный источник для неизвестного письма французского критика, что особенно интересно, относящегося как раз к периоду завершения работы над самой знаменитой его книгой «Le roman russe» (она выйдет в 1886 году).

Являясь ценным материалом для характеристики русско-французских литературных связей тех лет, это письмо любопытно и по содержащимся в нем штрихам к портрету сорокалетнего Леонтьева, только что вернувшегося со Святой Горы Афон в мир, Леонтьева, как видим, оставшегося в памяти европейского дипломата и литератора. Прочитаем текст Вогюэ в той рамке, в какой он предстал перед Леонтьевым, т. е. «внутри» письма его друга:

«Дорогой мой Константин Николаевич,

Не без труда удалось мне получить экземпляр Вашего „Сборника“, который послан был мною Вогюэ. Сестра¹⁵ искала его тщетно во всех книжных магазинах Петербурга и должна была его выписать. Вчера получил я ответ от Вогюэ. Вот он в извлечении:

„Je trouve à Paris, au retour d’une petite absence, Votre lettre et le volume de M-r Léontieff. J’en ai gardé le plus excellent souvenir, et je le vois encore nous lirant une nouvelle de sa composition chez les Mourousi,¹⁶ il y a quelques dix ans; nous autres pacifiques occidentaux, nous l’accusions alors d’agiter les populations du Balcan avec une chemise rouge légendaire, qu’il n’a peut-être jamais portée. Depuis lors, j’ai rencontré plus d’une fois ses travaux dans les journaux de Moscou, et je crois connaître déjà son article sur l’Athos.¹⁷ Je sais lire avec bien de l’intérêt ceux qu’il a réunis dans son 1-er volume. Je ne demande pas mieux que d’en parler dans la «Revue», mais il faut seulement que j’achève avant ma tâche, qui consiste à faire l’historique de Votre littérature d’imagination dans ses chefsd’œvre poétiques et romanesques. J’ai encore quelques châpitres devant moi avant d’édifier le livres auquel ils doivent concourir. Vous entrouverez un dans la prochaine Revue sur Gogol,¹⁸ Pouschkin¹⁹ m’attend la suite, et M-r Léontieff est trop bon patriote pour vouloir retarder l’hommage que je dois à ses grandes devanciers. Quant à une traduction des articles de Votre ami, je Vous dirai qu’on s’arrache ici chez les éditeurs tout ce qui est roman ou nouvelle de Tolstoy et de Dostoievsky, mais notre légereté proverbiale n’a pas encore mordre aux travaux sérieux de la science russe. Ce la viendra. Il faut seulement laisser faire le temps“.²⁰

Судите теперь сами виконта».²¹

Упомянутая здесь «повесть» Леонтьева — это, несомненно, начало романа «Одиссей Полихрониадес», который он параллельно с историософской книгой «Византизм и Славянство» писал на о. Халки. Оба произведения читались посольским друзьям и, как теперь становится ясно, не только им. Красная шелковая рубашка навыпуск — еще с конца 1860-х годов непременная деталь костюма Леонтьева, которой он любил дразнить европейских коллег.²²

Если Леонтьев и улыбнулся некоторой теплоте тона своего давнего константинопольского знакомого и его внимательной памяти, то «практическое приложение» письма оказалось для него нулевым, и он даже не стал, отвечая другу, как-то комментировать присланный текст, а Губастов, в свою очередь, не напоминал ему об этом. Точно так же, без отклика, оставил Губастов сообщение Леонтьева в письме от 4 апреля 1889 года о том, что тот отправил в Париж свою новую работу («Национальная политика как орудие всемирной революции»): «Я послал свою брошюру в Редакцию „Revue des 2 Mondes“ Вогюэ; с надписью; но, конечно, без письма» (12, 2, 244). А в более позднем послании Губастова, от 11 августа 1890 года, обнаруживается новое упоминание о виконте: «Мне недавно передавал один товарищ, видевший Вогюэ, что по уверении этого последнего наиболее в наст<оящее> время распространенная и пользующаяся наибольшим уважением среди французской молодежи философия... чья бы Вы думали? — Гр<афа> Льва Толстого!.. Очень странно. Не правда ли?»²³

Следует сказать еще, что Вогюэ и его дядю, у которого виконт и был секретарем, Губастов назовет в своих неизданных мемуарах среди тех иностранных дипломатов, с которыми постоянно общалась посольская молодежь (а с ними — как мы теперь видим — и Леонтьев).²⁴ Возникает даже вопрос: не вызвана ли поездка виконта в 1874 году на Афон красноречивыми рассказами Леонтьева о Святой Горе? Обратим внимание на то, что в письме к Губастову он упоминает именно «статью об Афоне». И наконец, еще одно любопытное биографическое совпадение: в 1889 году и Леонтьев, и Вогюэ были приглашены кн. Д. Н. Цертелевым к сотрудничеству в журнале «Русское обозрение» (он начнет выходить в Москве в 1890-м). Вогюэ продолжил печататься там и при новом редакторе, которым стал в 1892 году один из ближайших учеников Леонтьева Анатолий Александров. Вскоре на страницах журнала появились, правда с купюрами, письма Леонтьева к Губастову, а это могло дать первооткрывателю «l’âme russe» повод еще раз вспомнить своего константинопольского собеседника в «легендарной красной рубашке».