DOI: 10.31860/0131-6095-2021-2-144-172

НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ

ИЗ АМХЕРСТСКОГО АРХИВА МЕРЕЖКОВСКИХ

2. Н. А. БЕРДЯЕВ В «ДНЕВНИКАХ» Т. Н. ГИППИУС (1906–1908)¹

(Подготовка текста и комментарии ©М. М. Павловой)

Из «дневников» 1906 года

9 марта. «<…> Вернулись от Вяч. Иванова.² Был Булгаков и Волжский. Приехали из Киева на несколько дней.³ Волжский⁴ потолстел, порозовел и весел. С Булгаковым вместе все. Бердяев председательствовал.⁵ Беседа о соединении искусства с религией. Довольно изрядное томление. А В. Иванов очень хорош своей серьезностью. Бердяев тоже не в грусти. Мы были: Ремизовы, Кузнецов, я и Ната.⁶ Народ был неинтересный».

13 марта. «<…> Бердяеву я написала ваш адрес. И что вы о нем пишете.⁷ И сказала, чтоб зашел. Потому что раньше хотел прийти. <…> По-моему, Бердяеву писать вам <следует> кратко, но жизненно, потрясать, а не улегчать его. Без отвлеченности и заострений ума. Именно это-то и облегчает его. С<ерафима> П<авловна> рассказывала о нем и о Л<идии> Юдифовнe».

15 марта. «Бердяев ничего не ответил и не пришел».⁸

23 марта. «<…> Да. Бердяев никогда своего Я не теряет. Ужаса не испытывает от возможности провала. Оттого и спасенья незачем искать. Повторяю это для уяснения окончательного».

14 апреля. «<…> Бердяевскую статью⁹ Кар<таш>ов вслух читал <…>. А о Бердяеве – печально и то, что говорит, – он говорить не смеет. Это можно повторять только, как и свое тоже. За него оскорбительно, за этот фейерверк слов, от него идущий (Евангелие подчеркивает). Нельзя так собой упиваться».

15 апреля. «<…> Вечером была у Н<атальи> Ивановны.¹⁰ Были Успенский, О. Дымов,¹¹ Котлярев<ск>ие,¹² Бердяевы, Рем<изо>вы, Ива<н>овы (всяк со своим помпончиком!¹³). Сначала сидела (рано пришла), чай пила. Потом пошли все. Немножко так поговорила с Мурашко¹⁴ (написал портрет Нат<альи> Ив<ановны>), потом с Вяч. Ив<ановым> насчет “Факелов”,¹⁵ потом ужинать пошли. Села рядом с А<лексеем> М<ихайловичем>. А Бердяев – напротив, рядом с нами заливалась Котляревская, стелилась, и гоготали два жирных, приказчичьего вида барина. Говорили про себя, смеясь, что они автоматы,¹⁶ и что надо сделать, чтобы быть автоматом. (Идеала достичь.) Бердяев с интересом: “Значит, чтоб сделаться автоматом, надо сначала быть не автоматом?” – “Да-а…” (в недоумении). Среди ада нарочитого веселья (помнишь, ужин с Яворской¹⁷ у Нат<альи> Ив<ановны>?). Ал<ексей> Мих<айлович> воровал апельсины – своровал штук 8. Я ему помогала. А потом Бердяеву я предложила с ним чокнуться. (Он вообще был утихший, и как бы в заговоре против всех). “За них” (за вас). Он кивнул. И серьезно чокнулись. Потом с Ал<ексеем> Мих<айловичем> и Берд<яевым> втроем тоже серьезно. А с С<ерафимой> П<авловной> – не надо – там у нас свое питье, соединение в настоящем, а не в будущем. Ал<ексей> Мих<айлович> предложил чокнуться за самое хорошее воспоминание. Говорю: должна знать – какое. Говорит: З<инаиду> Ник<олаевну>. Ну, чокнулись. <…> Я пришла к заключению, что мужчине надо оженщиться (не обабиться), чтоб понять Наше. А Бердяев слишком “мужчина”».¹⁸

17 апреля. «Сегодня вот что. Утром я ходила писать Юдифовну. Бердяев уехал в Киев на неделю, мать провожать заграницу.¹⁹ (Сестра²⁰ приехала)».

6 мая. «<…> Вчера у Бердяева Сологуб звал меня, обещал книгу подарить, если приеду».²¹

7 мая. «<…> повезла его <Карташева. – М. П.> к Бердяевым, чтоб сестру жены Бердяева увидел – понравилась она ему как-то (и он ей). А я ей и выявила. Она довольна. Там тоже скушшно, но по-другому. Хуже, потому что притворяются много. Праздник “весны”. Все в березах. Барыня в зеленой “тармаламе”²² автоматично до ужаса принесла корзину с ландышами. А у букета ландышей записочка, со стихами о весне. Читали. И я с Карташовым. А сестра уж впилась в К<арташ>ова. Ы-ы-ы… Все-таки С<ерафима> П<авловна> напрасно туда ходит».

8 мая. «Сегодня я писала портрет Л<идии> Юд<ифовны> Каждого из их семейства в отдельности с радостью принимаю (как легко было без Бердяева), а вместе не могу».

11 мая. «Сегодня вот что. Писала Юдифовну. Бердяев по утрам (с 12 – 2-х) все у себя сидит, газеты читает. И не вижу его. Да и что видеть? (я говорю по отношению к нам)».

12 мая. «Сегодня Л<идию> Юд<ифовну> писала. Сестре нравится. Бердяев говорит, что похожа. Только тон лица желтый, от дома на дворе вышел».

17 мая. «<…> Была у Л<идии> Юдифовны. Ремизовы обедали у Бердяева. Бердяев завтра придет вечером к нам».

18 мая. «<…> Спала после обеда. Пришел Бердяев. Кар<таш>ова не было дома. Сидел пока. Потом К<арташ>ов пришел. Пили чай. Кузн<ецов> молча сидел. Кар<таш>ов властно радостно с ним говорил, с нашей точки зрения. О революции и христианстве. И нарочно удерживался от “слов”. Бердяев и это понимает, что плоть стала словом. А “скушно”. Не сердись. Неподвижен. Ушел поздно».

2 июня. «<…> Бердяев одинок. Л<идии> Юдиф<овны> я портрет писала. И вынюхивать в это время забыла. И вообще, видела ее часто, правда, она очень, видимо, хорошая, добрая и весну тогда, в сущности, трогательную устроила,²³ – я ужасно презрительно, не имея на то права, к ней отнеслась. По-моему, С<ерафима> П<авловна> резко очень к ней относится, не за что».

11 августа.²⁴ «<…> Ал<ексей> Мих<айлович> встал и рассказал, что всю ночь он кошмарил. <…> слышал шепот, и ему снилось, что он входит в комнату и видит, что Ната сидит недвижно с неимоверно раскрытым ртом, а Кузнецов лежит на тахте и бормочет быстро несуществующие какие-то слова. Он стал орать, но никто его не слышал. Он разговорился и все говорил, что так жить нельзя, как люди живут, что кругом смерть идет, а никакой силой остановить нельзя, и вообще люди не доходят до конца и не смеют дерзнуть. И, может быть, потому, что думают: дерзну, а не выйдет? Что надо, хоть чертовский путь, но дойти до конца, и только действием. (При этом его дьявол – демон, а ангел – скука бескрылая). Нельзя жить в Бердяевской квартире.²⁵ Хоть бы каким-нибудь действием мир обновить».

19 сентября. «<…> Она <С. П. Ремизова. – М. П.> мне говорит, что Бердяев написал А<лексею> М<ихайловичу>, что написал книгу,²⁶ и хочет купить хуторок и поселиться там философским отшельником. Она в негодовании, а я даже не удивилась, потому что как-то ожидается это от Бердяева. <…> Кар<таш>ов говорил, что Бердяев есть продукт времени, жертва переходного возраста в истории, что он – вечно невоплощенная, отвлеченная мысль, и никогда не смогущая воплотиться. (С<ерафима> П<авловна> уверяет, что он и не хочет воплотиться, или хочет, но без страдания). Я на К<арташ>ова напала, что в делах религии мало судить одним человеческим разумом. Дойдешь до тупика, безнадежности. Осуждение человека заранее. Он <Бердяев. – М. П.>, – Ка<рташ>ов говорит, – спасется, но не тут. Я говорила, что выход этот останется, конечно, но, кроме него, есть вера, которая дает выход из тупика <…>, пока у человека есть страдание, осудить до конца нельзя. К<арташ>ов ушел куда-то, я говорю С<ерафиме> П<авловне>, что я сама, в сущности, тут от Бердяева не могу ждать, но и осуждать, присуждать – не могу. К<арташ>ов говорит: отчего вы так с Бердяевым? Уж Эрн и Свенцицкий ближе,²⁷ потому что жизненнее. А Бердяев книги будет писать – и будет прав и почтен потомством, но всемирного дела не сделает».

30 сентября. «<…> Бердяев приедет к 10 октября сюда».

14 октября. «<…> Бердяев приехал и ругался с Пирожковым из-за денег».²⁸

15 октября. «<…> Я думаю, что истина постигается жизнью и любовью, но освещается сознанием и разумом. Это идет вместе враз, и кажется, что одно сознание. Но вот – Бердяев – у него разъединено. Разум осветил то, что он постиг жизнью, раньше, а дальше не поведет, иссякнет».

19 октября. «<…> К<арташ>ов рассказал о Вяч. Иван<ове>. <…> Народу тьма – первая среда. Иваниха²⁹ в алом бархате. Об Эросе говорили.³⁰ <…> Там уж Бердяев председатель <…>. (Вяч. Иванов ужасался и огорчился, как Боря поносил христианство, с грязью мешал – К<артош>ову говорил). А Бердяев много понимает, но помощи от него нет».

23 октября. «Был Евг. Ив<анов>.³¹ Потом заходили Бердяевы – первый раз – но сказали, что меня нет дома: пойду к ним, а теперь не могла, даже тошнило, так голова болела».

29 октября. «Целый день я моталась. На урок,³² потом к Бердяевым – на минутку. Л<идия> Юд<ифовна> спала еще <в> 12½ ч<асов>, с Бердяевым немножко посидела. Говорили о вас немножко, вообще не очень ему обрадовалась. Потом пришла Л<идия> Юдиф<овна> – мы с ней кофе попили. <…> Мне как-то Л<идия> Юд<ифовна> понравилась – добрая она очень и простая. Хорошая. Прошлой весной к ней у меня было хуже отношение, может быть».

2 ноября. «<…> О мистериях Вяч. Ив<анова> я ничего не знаю, и Бердяев, по-моему, не участвовал нигде».³³

8 ноября. «<…> Сейчас Бердяев будет читать главу из новой книги, глава называется “Великий Инквизитор”.³⁴ Я и К<арташ>ов пойдем к Вяч. Иванову его слушать».

10 ноября: «Ездили с К<арташ>овым к Ивановым тогда – и напрасно, так как у них был пожар, кухня выгорела.³⁵ Повернулись – пошли к Ремизовым, они ведь очень близко.³⁶ (Это значит, третьего дня, в среду). Там были Бердяевы. То ли Бердяев выдохся, то ли дальше стал, то ли я ушла, то ли самой смутно было, – только казался ни к чему. С<ерафима> П<авловна> сидела молчаливая и нахмуренная внутренно, А<лексей> М<ихайлович> неистово приставал к К<арташ>ову с апокрифами (пишет об Иродиаде: читал),³⁷ я пользовалась, читала и смотрела “Весы”, кстати, прочла твой рассказ, который не читала раньше.³⁸ Уже в 1½ Бердяевы ушли».

14 ноября. «<…> Вечером были с К<арташ>овым в обществе.³⁹ И оба очистились. С К<арташ>ова слезла шелуха, безбезумности <так!> и засорения (он сказал: точно из глаз соринку языком вынули), от доклада, в котором он видел карикатуру на жизнь вне нашего специфич<еского> безумия.⁴⁰ <…> И потом, когда стал возражать, то заговорил о безумии и об основ<ании> христианства: о любви… тут ему не дали, кончить просил Введенский.⁴¹ Бердяева я боюсь. Потому что он так все понимает (конечно, общее – и, думаю, уже недвижное, оттого и страшное), но умом. И я соблазняюсь: значит, живой-то принцип входит же, помещается без воплощений, и даже без возможности (пока) воплотиться. Доклад был, конечно, ужасен, так что даже и возражать смешно было, если конечно бы возражать, как сделал Петров,⁴² возражая: Христос не поощрял пьянство (в Кане Галилейской), не поощрял нечистоплотности (омовения отменил), не одобрял ложь и т. д. и т. д. А докладчик доказать хотел, что Христианство ни к чему не нужно. Жизнь идет Сама по себе <так!>, а Христианство иногда тормозит даже, потому что приплетается зря. Мне понравилось, что он так резко сказал о несовместимости государства с христианством. Потому что не разорвав – не создашь нового. Но так как он урезал и вышутил христианство – то не потряс сердца попов правдой, а заставил их увидеть и восстать на неправду, т. е. встать за христианство.

А К<арташ>ов начал с того, что это разделение подчеркнул, но хорошо <бы> еще усилить, т. е., придавая серьезность, внося мистику в христианство – не уничтожать это разделение, а усилить. Бердяев говорил о том, что докладчик упоминает о теократии, а сам не знает, что это такое, потому что теперь нет на то указаний, и у докладчика самого. <…> А Бердяева боюсь. Зато Л<идию> Юдиф<овну> ценю за ее простоту и жизнь. Это две чашки весов. Весной наоборот было».

27 ноября. «<…> Пришли с лекции Бердяева.⁴³ Были все мы. Видели вот кого: Л<идию> Юдиф<овну>, С<ерафиму> П<авловну>, Ал<ексея> Мих<айловича>, Чулкова, Розанова с Варв<арой> Дм<итриевной>, Нувеля, Анну Павловну.⁴⁴ Больше не припомню. <…> Вы, наверно, знаете тему – О Великом Инквизиторе Достоевского (о 3х искушениях в мире). Было поразительно, что он до таких тонкостей (например, скука, уныние – есть предощущение небытия) понимает, точно сам пережил. Народу было много. К<арташ>ов почувствовал в этой лекции, что не только вера бесовская одна. А что в нем живое есть страдание. И тут именно ясно почувствовалось, что стоять на таком острие – без черта не удержаться, висеть в пустоте. Говорит “мы” – и не имеет ничего. Прищурила оба глаза – и показалось его лицо с белыми глазами и громадными губами, и из губ, не раскрытых, выставлялся длинный розовый язык. Барыня рядом со мной охала, оглядывалась беспомощно (я ей, улыбаясь, объяснила, что это нервное движение⁴⁵) и ушла-таки с лекции. Может быть, и меня вместе с ним испугалась. Ну вот. Ната, идя назад, сомневалась: а вдруг, говорит, и я Бердяев? Понимаю, а ничего не могу. Я говорю: я Бердяев. Понимаю, хочу, а ничего не могу. Димочка⁴⁶ думает, что он Бердяев. Кузнечик тоже и т. д.».

30 ноября. «<…> Пришел Бердяев к 8 часам. <…> Бердяев мечтает затеять Общество философское, как в Москве Соловьевское.⁴⁷ У Кар<ташо>ва сидел Колачов.⁴⁸ Я говорила Бердяеву, что китов таких в Петербурге нет, которые бы загорелись этой идеей для ее воплощения. Хотя элементы в обществе теперь уже настойчиво повернулись в сторону религиозного сознания после остроты революции, что назрела потребность в обществе подобном, но нужны ревнители. Что в Москве есть. С презрением мне не верил. Пришел К<арташ>ов и, к моему удивлению, сказал то же. Бердяев увидел, что К<арташ>ов готов принимать деятельное участие в готовом обществе, но создавать не может <…>. Бердяев поедет в Москву 14 декабря – читать то же в Соловьевском обществе.⁴⁹ Вчера не молились. Сегодня тоже. Вчера устали. Сегодня из-за Бердяева».

14 декабря. «Сегодня мое рождение. Идем на лекцию Бердяева сегодня. Что он пишет? Отчего не написала, о чем ты пишешь С<ерафиме> П<авловне> и что она тебе?».

16 декабря. «14го вечером были с Карт<ашовым> и Кузн<ецовым> на лекции Бердяева.⁵⁰ Бердяев прислал 2 повестки: К<арташ>ову и мне, а К<арташ>ов дал Кузнецову. <…> Народу, как всегда на рефератах на подобную тему, – много, больше все женщины, курсистки. Вот тебе самое общее впечатление. Помнишь, Минский рассказывал, как он объяснял какой-то англичанке Меонизм.⁵¹ Как та слушала долго, с ½ часа, внимательно; потом, когда кончил, говорит: штёё? Так было и тут, и недаром это ему. Проповедь, без основания, в форме реферата, без огня, на религиозную тему – не зажжет, хотя бы неразумным пока огнем, никого. А о таких вещах только отвлеченно рассуждать тоже своего рода как бы кощунство – уже для самого Бердяева. Получилось недоразумение: никто ничего не понял. Да и не нужно никому. Возражали не на тему, в слепоте. (Солляртинский⁵² <так!> говорил, между прочим, что ему кажется, что он на религиозно-философских собраниях.⁵³) И Бердяев уже после прений растолковывал, что, собственно, он читал. А в это время медленно публика стала расходиться. Да, одиноко ему. Все-таки мы ближе всех были к нему из всех людей. Я думаю, он это понял. Даже так не поняли, что возражали ему, дескать, – ты вот мистику превозносишь, какие-то новые пути, – и все это вздор, а без Христа ничего не поделаешь... звонок! Пришел Бердяев. 7½ ч<асов>. Ушел. Я и думала, что он придет. Лекция его, – очевидно, неприятно подействовала, но не так, как я думала. То есть он пришел к заключению, что он, так же как Дмитрий, и в особенности ты, – не умеете объективировать ваши мысли. Что взять, например, тебя: ты, в сущности идеи в высшей степени объективные, высказываешь чрезвычайно субъективно, и в обществе именно благодаря этому и не можешь говорить. Что его задача – написать книгу и сделать истину доступной, объективной. В этом он нашел свою задачу. <…> Нарочно перед уходом спросила его, как он теперь о “философском обществе” думает; говорит, что: “Я думаю, в Москве это скорей пойдет! Ну, что же, кто здесь есть? Попы? Там люди другие...” Едет в январе читать лекцию, если выгородят Соловьевское общество.⁵⁴ <…> Бердяева ценят по его основанию. За его ширину ценят, ум, ясность, понимание».

26 декабря. «Приходим домой: Л<идия> Юдиф<овна> с Бердяевым. К<арташ>ов один с ними был. Бердяев, говорит К<арташ>ов, заинтересовался статьей К<арташ>ова в “Веке”⁵⁵ по поводу Философова и обновленцев.⁵⁶ Когда мы пришли – они уже сидели за чаем. Я Юдифовну увела к себе, потому что еще раньше мы с К<арташ>овым условливались, чтоб он Бердяева выспросил поинтимнее. Я Юдифовну занимаю. И Ната пришла. А Бердяев с К<арташ>овым говорили о вас, об искусственности и т. д. Бердяев говорил, что боится монастыря.⁵⁷ “Хотят (вы) устраивать общину внутри, а связь с миром порывают, порывать – так порвется – не восстановишь”. Боится искусственности. Как решить вопрос о причастии? когда нужно к этому приступить?⁵⁸ Это он до меня с К<арташ>овым говорил. По-моему, его Л<идия> Юдиф<овна> одевает религиозностью, хочет его спасти. К<арташ>ов ему говорил, что надо делать, потому что головой так вопрос не решишь. Когда нельзя иначе – тогда сделается само. Иерархии не нужно.

Когда они тут вдвоем при нас говорили – мы с ней говорили о другом, о Л<идии> Юдиф<овны> сестре⁵⁹ и т. д., то К<араш>ов был сдержан, но все-таки было недостойно ему говорить с Бердяевым, как бы с имеющим. Чувствовалось, что тут-то и для Бердяева было бы лучше, если бы К<арташ>ов более властно и отдельно себя с вами от него ставил. Вот тут-то уж, пожалуй, Булгаков бы был лучше: был бы не согласен, но адамантово основание, подлинная вера приближает без кощунства.

Ушли. Я это сказала К<арташ>ову. Он сказал, что ему с Бердяевым трудно было говорить, но он старался обесценить и себя в глазах Бердяева, то есть, чтоб Бердяев не видал сам в К<арташ>ове отношения должного, большего, чем у самого Бердяева <…>.

––

К<арташ>ов мне говорил еще, что он не может иметь такое отношение, например, к семье, потому что для меня тут все (домашний очаг, своими средствами), а для него нет. Ему надо ширины: например, чтобы вы под насмешки шли, выявлялись бы, например, газету здесь, не за границей сборник⁶⁰ всем там Бердяевым, головной, чуждый, а здесь народную, что ли, газету, чтоб ясно было, что вас Церковь родила и что она вам мать, а не бежите от нее, как черт от ладана (это я говорю, не он). Но что вы уже не можете жить в ней, естественно-органически. Чтоб все видели, чтоб выявиться. Много тут Бердяев говорил тоже.

<…> Завтра хотим идти к Бердяевым. 30-го – к Коммиссаржевской Блоковский “Балаганчик” смотреть».

30 декабря. «Сейчас были (на “Балаганчике” Блока и “Чудо Антония” Метерлинка) у Коммиссаржевской.⁶¹ Старуха воскресала на сцене, страшная;⁶² в балаганчике люди были куклами. А в театре все тот же салон Иванова. Бердяев не знает, к кому пристроиться. Метнется к Сомову,⁶³ Нувелю, Баксту,⁶⁴ ко мне. Ни к кому не пристать».

Из «дневников» 1907 года

3 января. «<…> Да, вчера Бердяев был. Я хотела, чтоб К<арташ>ов его по существу выспросил, а он устал и не мог. Бердяев находит, что вы с Белым напрасно вместе.⁶⁵ Что пора ему вырасти и утвердиться, пора уж не расходиться внезапно в самой сущности. Вчера было как-то с ним просто и свободно. Он раздражает, когда начинает разговор по существу и чувствуется, что ему важно равно говорить с Нувелем об этом или же с К<арташ>овым. Лишь бы выяснить или даже сказать, что он думает. Пойду к ним в субботу».

5 января. «Сейчас был сочельник и Суббота,⁶⁶ так как завтра идем к Бердяевым».

7 января. «<…> Вчера были с Натой у Бердяевых всех. У Ан<тона> Влад<имировича> (хочу избавиться от называния его всеми «К<арташ>ов», чтоб значительнее) была лихорадка, и он остался дома. У них никого не было, кроме нас. Мать⁶⁷ у нее приехала. Старая, сонная и беспросветная, толстая. Разливала чай. Странное сочетание? Мать, Ната, Л<идия> Юдифовна, я, Бердяев... Трудное. Не знаю, было бы, пожалуй, еще страннее, если бы был К<арташ>ов. Но мы с честью вышли из этого затруднения. Устроилось “легкое баловство”, в котором Ната, мать, Берд<яев>, Л<идия> Юдиф<овна> и я чувствовали удовлетворение от соединения. Это единственная почва была. Гадали, и орехи ели. Довольно подходяще выходило. Поджигали бумажки. Лидии Юдифовне какая-то любовь, потом вытащит свою <ногу?>, потом наследство, и гусь (на тени). Матери наследство, будешь есть, будешь пить, будешь душу веселить, мешки баба тащит и воду. Лень. – Нате – все то же, то же, что теперь, разочарование, оставь надежду навсегда – и вспомнит о тебе мертвец. Старик в очках и колпаке (на тени) по блюдцу: Николай, мужик; мысли мне: поеду далеко. Путешествие, но куда? ходит птичка весело по тропинке бедствий⁶⁸ и т. д. Подумай лучше, все не в ту сторону идем. На тени – черт лесной мохнатый, вроде Ремизова – целуется с жеманной шишигой⁶⁹ и двигались, так. Потом по блюдцу кикимора. Бердяеву все так себе: перелом, поездка далеко и достигнет цели, но с трудом. По блюдцу: мало, мало жизти... <так!> Бердяев обиделся, почему мало жизни у него.

Юдифовна села оракулом – Нате, что сомнений много, Бердяеву – что нужно решимости, а мне, забыла, кажется, что препятствий много. В общем, ничего, не натянуто. Нате было весело, потому что она явно видела, как Бердяев зыркает игриво глазами, стараясь посмешить, вообще почуял намек на свою сферу.

Я, собственно, рада, что мы с Натой были, мне одной было бы вовсе бессмысленно и дико. Неизвестно что».

11 января. «Завтра именины.⁷⁰ Вчера вечером был Бердяев. После звонка, перед тем как отпереть дверь, сказала, чтоб нянечка говорила, что у меня болит голова, что вообще я не здорова <…>. Нянечка сказала Бердяеву, что я не здорова, он прошел к К<арташ>ову: по делу, говорит. Ну, думаю, отлично: наконец-то они поговорят серьезно. Сижу. Читаю книжку, трудно сосредоточиваться, мысли разбегаются: книжка трудная, серьезная. Борюсь. Является К<арташ>ов: “Что с ним делать!! Не уходит. Враг он мой, я спал. В 4 ч. встал, устал...” – “А вы с ним не говорили?” – “Какое там, так устал”».

16 января. «<…> Бердяев не видит в Евангелии “Голгофы”,⁷¹ спорит с Успенским, что сплошь радость. Без страдания он и останется граммофоном, радостно мотивчики наигрывать».

19 января. «<…> Бердяева была с матерью, портрет смотрели, матери понравился. Бердяев очень иной раз страшный бывает, граммофон. С Успенским прошлый раз на именинах сцепился,⁷² и все свое дует и сам упивается. Гнусно, что он вашим прежним духом питается и на нем возрастает, как гриб дождевик. Созреет да лопнет, и трухой рассыплется. Это я очень гнусно говорю, может быть, но ничего».

27 января. «<….> Я была у Вяч. Иванова⁷³ с Ремизовыми, из нас одна. Бердяев читал “Декадентство и мистический реализм”.⁷⁴ Не понимаю, как он может опять здесь же о догматах, о религии, Христа поминать. <…> Гофман⁷⁵ и Вяч. Иванов возражали. Вяч. Ив. утверждал несоединимость искусства с религиозным действием и во имя сохранения искусства опять свое мифотворчество. <…> Бердяев доказывал свою правду, как заведенный, никому не нужную. Никто даже не понял сути, а решили, что он против декадентства в искусстве, и горой. Отчего люди так незрячи?».

14 февраля. «<…> О Бердяевском обществе разве не слыхали? У него уже было собрание устроителей. Тернавцев, Ельчанинов,⁷⁶ Эрн и Свенцицкий, Успенский. Будет Булгаков, Дьяконова,⁷⁷ К<арташ>ова прислал, Розанов, Вяч. Иванов (чтоб не было обидно, если бы не позвал). Хотели сделать филиальное отделение московского Соловьевского общества,⁷⁸ но потом кто-то предложил назвать именем Достоевского. Булгаков приезжает в воскресенье 18го. Тернавцев был в восторге и говорил, что это именно то, чего он всегда и желал пламенно. Попов не будет. Потом конечно будут публика, общедоступные, открытые собрания – с платой, может быть. Вот погоди – выяснится скоро больше.

Однако из московских собирается общество-то!⁷⁹ <…>

Я была у Вяч. Иванова с Ремизовыми, из нас одна. Бердяев читал там, конечно. Тема была “Эрос”.⁸⁰ Все об этом с разных точек зрения. Бердяев с христианской. В этот вечер он заходил к нам во время обеда, в 8 часов. С<ерафима> Пав<ловна> убегала, и молила никого не принимать, К<арташ>ову тоже надо было заниматься, и ему сказали, что никого дома нет. Он сидел полчаса у К<арташ>ова в комнате, писал ему письмо. Потом мы сидели в столовой, трепетали, что войдет: “а, голубчики, вот вы где!” Так ему и надо, что-то он очень противен со своим христианским эросом у Вяч. Иванова».

24 февраля. «<…> К<арташ>ов завтра пойдет к Бердяеву и узнает насчет общества. В понедельник я и Ната хотим идти Свенцицкого слушать. Лекция “по поводу” Ибсена Бранда в братстве, что на Стремянной».⁸¹

27 февраля. «<…> Пришли Бердяев и Булгаков к К<арташ>ову. Говорили отвлеченно, о религиозно-философских собраниях ничего».

3–5 марта. «<…> Во вторник был Бердяев вечером. К<арташ>ов его спрашивал о переписке его с Дм<итрием> Влад<имировичем>.⁸² Тот ему говорил, и К<арташ>ов был рад, что не он один протестует и что если вы его, К<арташ>ова (близкого в сущности вам), не слушаете, то, может быть, услышите Бердяева, по мыслям, по укладу жизненному милейшему, нежели К<арташ>ов. Я не присутствовала при их разговоре, потому что была занята, но вы ведь знаете, в чем дело сами.⁸³

К<арташ>ов считает, что так, как думает о многом Бердяев и он сам, – думает весь мир, и с такими вопросами не считаться нельзя. Не буду повторять, как и что. Вы знаете сами. И письма К<арташ>ова к себе имеете.⁸⁴ И знаете, в чем я с ним согласна, в чем нет. Вашу слабость специфическую “Мережковскую” тоже знаете. Я рада, когда люди не таят, а говорят. <…>

И я считаю, что Бердяев законно не может возбудить такого возмущения своими письмами, потому что, привнося (в кротости) нечто новое, он не трогает Ценностей, потому что он их не касается органически, он их не задевает. Часть его – частью правдивой остается. <…> Бердяев возмущается, что от него требуете (а он не понимает сам, чего же у него недостает?) Он считает, что он так же “действует”,⁸⁵ как и вы, – школа еженедельных у вас⁸⁶ – религиозно-философских собраний у него. А действия иного нет ни у вас (только «личные переживания», опыт), ни у него одинаково. Нет! Грех людей любить мало, но такой же грех и любить их слишком много! Рано любить грех».

6 марта. «<…> К<арташ>ов просит только, чтоб его не проклинали и не считали его дальше Бердяева, и т. д., если он будет причащаться и т. д. Если надо – пусть, все равно хочет он этого или уже делает – то же самое. Меня сомнение берет: а как умирать? тогда что? Или все должны быть готовы для совершения или в Церковь, как же? Скорей бы, скорей, трудно уж очень быть. А я ведь в Церкви ревела тайно, у Исаакия,⁸⁷ как дети причащались, – завидовала».

18 марта. «<…> Сегодня вот только с Соней⁸⁸ расположились идти на собрание – Бердяев прислал записку, что градоначальник запретил: оказывается, он только заявил градоначальнику, явочным порядком. К-ов пошел к нему узнать подробности. Главное, мне за Соню обидно, ей очень Бердяева хотелось поглядеть. А в [пятницу] ее не было дома, когда он приходил, ко мне должна была прийти Поликсена, и я не появлялась даже, чтоб он не засиделся».

7 апреля. «<…> Вчера с ней <Н. А. Гиппиус. – М. П.> были у С<ерафимы> П<авловны>. Туда заходил на минутку Бердяев. На одну секундочку. Давно его не видала. Завтра будет р<елигиозно->ф<илософское> собрание в Екатерининском зале на Конюшенной.⁸⁹ Там выставочный комитет отдал зал даром. Вход по повесткам, которые будет контролировать полиция. Доклад Розанова все тот же, “Отчего падает христианство”.⁹⁰ Возражать будут Бердяев, Булгаков, священник Аггеев,⁹¹ Аскольдов,⁹² Тернавцев, Карташов, священник Медведь.⁹³ Повесток он разослал (Гофман⁹⁴ этим заведует) 250 штук, а зал вмещает 300 человек. Мы пойдем.⁹⁵

С<ерафима> Павловна рассказывала, что недавно был у нее Бердяев с Л<идией> Юдиф<овной>. При этом Л<идия> Юд<ифовна> завела с ней разговор. “Она с такого конца всегда заведет, не с того просто, как надо, что я ничего отвечать не могу. Молчу!” (С<ерафима> П<авловна> говорит). А Л<идия> Юдиф<овна> ей говорит: “Я вот что думаю – теперь Новое Христианство, и вот нужно причащаться. И я могу сама причаститься. Ведь Мережк<овский> причащаются? Вот у Allegro на портрете Зинаида Николаевна – ведь это таинство евхаристии?⁹⁶ И Allegro молчала, когда я у нее спросила, причащается ли З<инаида> Н<иколаевна>?” Бердяев с ней спорил, доказывал, что она не понимает преемственности (я со слов С<ерафимы> П<авловны>) и что он скорей пошел бы в старую церковь, чем так, как она говорит».

15 апреля. «<…> Главное мне о Бердяевском обществе, о собрании хочется рассказать подробнее, о том, каков дух. Это вам очень интересно. <…> Надо написать, что было в эту неделю, начиная с воскресенья, когда было 1ое религиозно-философское собрание,⁹⁷ и затем вкратце, что было.

Вот, в воскресенье было религиозно-философское собрание (или, вернее, философско-религиозное собрание). Дальше идут дни, когда никто не приходил, я готовилась к экзамену, в четверг – очень трудный и сложный – анатомия. <…> В среду меня звали Блоки, но я не пошла, потому что канун экзамена. В четверг, не успела я кончить, – Леонид Семенов,⁹⁸ потом незваный Абрамович⁹⁹ и Успенский, который пришел к нам от Бердяева, у которого был на минутку и рассказывал, что неизвестно, оказалось, от кого зависит разрешение и утверждение [этих собраний] общества: от Синода – нет, и передали в министерство внутренних дел – ведомство иностранных исповеданий (!) <…>

Ну, наконец-то дошла до религиозно-философского собрания, хочу рассказать. Выставочная зала, парад, идут дамы, знакомые лица. Картины открыты,¹⁰⁰ такое впечатление, что Дягилев открыл выставку вечером,¹⁰¹ а публика входит первый день по почетным билетам. Сейчас заиграет музыка. Вошли – впереди мать Блока¹⁰² с Блоком¹⁰³ (Л<юбовь> Дм<итриевна> берет уроки у Мусиной¹⁰⁴ (играть на сцене учится), и придет позже). Блок очень звал к нему в среду. Сказала об экзамене ему. Идем выше. Шервуд¹⁰⁵ с Кузнечиком. Гофман отбирает повестки. Allegro,¹⁰⁶ Ге,¹⁰⁷ Евг. Иванов, Поликсена (Кате¹⁰⁸ плохо, она сказала), Егоров,¹⁰⁹ Дядюшка,¹¹⁰ Анна Павловна с внучкой, Успенский, Тернавцев, Бердяев в волнении носится, Ремизовы, Струве,¹¹¹ священники кое-где в публике, Солляртинский и т.д. Сели во 2й ряд. К<арташ>ов пошел к столу, а я с Поликсеной. Сзади раздавалось щебетанье дам каких-то, так что уж принуждена была пересесть на другое место. Было инстинктивное впечатление, что будет читаться лекция, потому что стулья стояли так:

К<арташ>ов, а по бокам Булгаков с Бердяевым, сзади сцена – картины Богаевского,¹¹² под гобелены. Свету масса. Солляртинский головой стал мазать один портрет Мурашки, и я на перерыве принуждена была отодвигать весь ряд стульев. Егоров пьяный, злобный, потребовал, чтоб начинать, что все собрались, и Булгакова назначили председателем. Предложил не аплодировать. Егоров возмутился, говорит, что надо голосовать и сел с носом, когда вся зала приняла предложение. К<арташ>ов читал. Сначала говорил Бердяев по поводу некоторых мыслей (что Христос утешает челов<ечество>, но не лечит), говорил вообще о позитивизме, о смерти и о коренном лечении человеч<ества> – о победе над смертью. Вот и из этого всего видно было, что каждый поп радовался: “да, в Христе ничего, кроме жизни, – страдания нет, и Бердяев, безусловно, с нами”. Все на Розанова нападали.¹¹³ Струве – что Розанов ошибается, мешая революцию в одну кучу с наукой, как бы упрекал, что он на неверном основании строит свои положения.¹¹⁴ Говорил и Столпнер,¹¹⁵ и попы.¹¹⁶ Много. Приблизительно знаете, что могут сказать. (Вы этот доклад-то Розанова знаете ли? я говорю, будто вы все знаете его).

И все оказались вместе против Розанова, с Бердяевым вместе. К<арташ>ов все же бросил кое-какую бомбочку. Говорил, что на Розанова все нападают, а он ставит вопрос верно и у нас подымает вопрос, который раньше никогда не вставал. О принятии жизни. Таким образом, попов тоже от Бердяева отделил, а то началась путаница. Жизнь, жизнь во Христе – против очевидности, Розанова возмущение праведное, хоть в данном случае и выражено младенчески. К<арташ>ов говорил свободно и ярко. Главное, как-то весело. Дядюшка под конец начал говорить, и не унять. Все записочки, радовался, что “продолжение Религиозно-философских собраний”. С пафосом говорил, но пришлось ему прекратить. Булгаков говорил, что Розанов вернулся в этом докладе к юношескому возрасту и вспомнил, как он учился у Розанова,¹¹⁷ и тогда они сцепились в спорах. Православный Розанов и Писаревец Булгаков спорили так, что забывали урок. И как Булгаков говорил: “Наплевать на Пушкина, лишь бы мужик был сыт!” И вдруг теперь искажается Розанов и превращается в 17летнего мальчика».

18 апреля. «<…> А К<арташ>ов вчера у Бердяева был. Там был спор со Столпнером и другим жидом.¹¹⁸ Отвлеченный, о вере и познании. Так, не жгучий. Тернавцев был, пришел. Послушал. Махнул рукой и ушел».

24 апреля. «Утром Алехина.¹¹⁹ Потом Вальтер.¹²⁰ С ним мы вышли. Пошли втроем снялись, 3 карточки. Оттуда к Бердяевым. Они вечером хотели к нам прийти. В пятницу собирается деловое собрание, К<арташ>ов пойдет. Ельчанинов вернулся. Будет опять собрание. А разрешение на общество, когда будет – неизвестно. Бердяев боится, что Успенский подгадил: в канцелярии Градоначальника чуть ни лекцию прочел о Соловьеве, о Логосе, о новом религиозном сознании и сказал, что на всякое движение у них будет отклик в обществе. Подозрительное впечатление весьма он произвел на них, по всей вероятности».

30 апреля. «<…> С<ерафима> П<авловна> пришла с тем, что если она поедет, с вами поссорится.¹²¹ И говорит – не поеду. Мы с К<арташ>ов<ым> доказывали, что пусть она выссорится, она много правды вам скажет. Но надо иметь право говорить и о слабостях. И тогда, если имеешь право – услышат и примут. Для этого надо иметь подлинное зерно любви. Она протестует против вашей слепоты по отношению к людям. Особенно Дм<итрия> Сер<геевича> (о Филос<офове> не знает). Что Бугаева так близко приняли,¹²² что Бердяев так тоже. Потом, что, например, сестре жены Бердяева¹²³ говорите о нем все, она передает возмущенно ему и т. д. и т. п. На фоне общего нелюбовного отношения к людям – чрезмерный оптимизм по отношению людей, высказывающих (а может быть и не имеющих даже) мысли, которые вас интересуют, и не смотрите, что это могут быть одни мысли. Она протестует против этой “литературности” и “литературной злобы”, “полемической” – по отношении ко всем – и “литературного принятия” людей (то есть легкомысленного), слегка касающихся этого, хотя бы и не имеющих еще. Пример у нее Бердяев, обезьяна его Гофман. И Лидия Юдифовна, которой он все говорит. Говорила, что она будет возмущаться, что Дм<итрий> ее не видит (а я говорю: и не ценит!). (Хотя последний раз мне лично Л<идия> Юдиф<овна> понравилась, она Бердяеву говорила, что человек всякую истину должен решить прежде для себя, а потом уже о ней говорить другим. А то не поверят. Спросят – как живешь? С<ерафима> П<авловна> говорит, что она намекала на вас, со слов сестры, которая говорила: «М<ережковск>ие упрекают Н<иколая> Ал<ександровича>, что он не живет как надо, а сами-то, живут, что ли?)».

13 мая. «Читала в “Веке” Димочкину статью о Свенцицком.¹²⁴ Больно прямо, когда вижу, как сильнейшие дают орудие в руки противника. (Так же и К<арташ>ов с вами свои слабости обнажает, и вы с ним). Та же Бердяевщина, солидарность с ним только в “новом сознании”, и чувствуется пагубная литературность, а не живое сердце. Нельзя же так. Свое живое хранить в себе, а кидать людям одни слова. И о Михаиле¹²⁵ <тон?> весь,¹²⁶ и о Булгакове, и об Эрне и Свенцицком.¹²⁷ – Ведь так о живых не говорят – так говорят или “критики”, или о мертвых, да еще и не в этом веке. Бердяев – вот дьявол,¹²⁸ бегите от него подальше. С<ерафима> Павл<овна> чует правду, бежит от него подальше, в ней дух подлинный есть. <…>

Лидия Юдиф. опоздала на 1 минуту на поезд. Бердяев орал на весь вокзал: 2 раза опаздывали. Уехали».¹²⁹

17 мая. «…был у нас <Е. П.> Иванов: от Дм<итрия> письмо получил, говорит: Дм<итрий> С<ергеевич> пишет, чтоб я шел к Бердяеву. Иванова же Бердяев презирает, совершенно с полным презрением и к “писаниям”. Он и к Боре очень гадко относится.¹³⁰ Свысока, со своего “баринского” полета. Умáлиться ему надо. Юродства нет, ничем не пожертвовал. Едет в деревню, время рассчитано по минуткам. Читает, пишет, благополучный помещик по крови.¹³¹ Он мне (Бердяев) очень не понравился последний раз. А особенно статья в “Веке” неприемлемая.¹³² Цезаре-папизм! Папо-цезаризм!¹³³ Опошлилось, изъелось как червоточина это, например, сопоставление. А Димочка перезванивает с другой колокольни: Папо-цезаризм! Цезаре-папизм!¹³⁴

Милые, не сердитесь на меня. Мне очень самой неприятно о Бердяеве писать. С<ерафима> П<авловна> тоже повлияла: она его тоже чаще видит в жизни интимной».

6 июня. «Бердяевский вопрос. Я с тобой согласна, что запуталась: трудно мне и было, и есть. Но запуталась я не в «темпераментах», как ты пишешь, а в живых людях, религиозных. Зима эта прошла для меня недаром: кое-что узнала ближе и глубже. Я научилась видеть, ценить и чувствовать правду Кар<таш>ова и С<ерафимы> П<авловн>ы больше, чем прежде. Открыла тоску по этой правде у Наты, и Нату оценила больше. Увидела то же и у Евг. Иванова и его оценила. И в себе узнала. А когда оценила близких (почувствовала, как незыблемое основание у себя), то оценила и у дальних: у Булгак<ова>, у Свенцицк<ого>; еще дальше у Добролюбова,¹³⁵ у мальчика Семенова. (Потребность правды, готовность себя предать за правду). Когда это все стало ясно – увидела, что С<ерафима> П<авловна> права, у Бердяева этой правды нет.

И вот почему вы пугали слепотой, что требуете от него того, чего в нем сейчас еще нет, говорили ему об ответственности, которой он, словесник, и не ощущает и ее даже не может пока иметь. Вы зовете его к работе религиозной (если зовете работать вместе, а ведь вы-то не можете работать вне религии), когда он и не смеет еще быть с вами: основа, почва-то у вас не одна, как бы мысли его ни были тожественны с вами.

Вот и выходит: вы к нему с любовью, а он к вам же снисходит с покровительством. Вот и грех любить религиозно слишком того, кто этого не заслуживает. Он вас не понимает и своим прикосновением отравит живой источник: как Чулков делает со словами живыми,¹³⁶ так Бердяев сделает с живым делом. Он вам не друг, пока не религиозен.

Ваш лик искажается от вашей любви к пустоте. Искажается и пугает С<ерафиму> П<авловну> и всех религиозных людей: думается, значит, мало в вас живого прозрения в людей, мало в вас религиозной любви, радости к человеку, в котором есть Любовь ко Христу (пусть даже еще не воскресшему), и больше любви к человеку, в котором только мысли тожественны с вашими. Мысли о Воскресшем. <…>

Пусть С<ерафима> П<авловна> готова идти за кем угодно (хотя это преувеличено), пусть она слепая в новом сознании, но с ней работа не будет кощунством. А звать Бердяева не в светскую, литературную работу (ведь вы уже люди, а не литераторы) – кощунство, тут С<ерафима> П<авловна> права, и я с ней. Любви-то не полагайте в пустоту: не мечите бисер перед свиньями.¹³⁷ Не соглашайтесь с Булгаковым, Свенциц<ким>, хоть ни в чем,¹³⁸ кроме одного пункта, перед которым нужно преклониться: это их подлинная Любовь ко Христу. Тут им – любовь. Чувствуется, что они со Христом страдали, есть ощущение в мире греха, неблагополучия, Иовское страдание.¹³⁹ А у Бердяева нет жизни; нет крови и тяжеловесности. Я его сама видела».

22 сентября. «<...> Религиозно-философское общество разрешено, но так как Бердяев, кажется, не думает сюда вернуться,¹⁴⁰ то неизвестно еще <когда> собрания состоятся. (Карташов думает, что, кроме других соображений, может быть, даже после первого собрания просто-напросто они будут запрещены на основании охраны, как запрещена «Религия и жизнь»¹⁴¹). А “другие соображения” вот в чем. Собрания в глазах всех – есть продолжение прежних, составом своим подобны, но не имеют того духа, потому что время не то, – тогда они родились, теперь они создаются. Бердяев мог их затеять искренно (честь и слава ему за это), как не участвовавший в прежних. Он бы их и одушевил духом времени своего, дал бы им тон, отличный от прежних, более отвлеченный, литературно-философский – лекторский, так сказать. Разбил бы и попов, и Розанова изъяснил и поддержал. И Тернавцев и Карташов были бы деятельными участниками. Но устроителями они быть не могут; а между тем попы навострились, научились еще больше запутывать и вилять, потому что знают, с кем идти на сражение, силы рассчитывают. Унизят и все прежние собрания – дескать, вот оно новое сознание, защитить некому. Аскольдов проводил вопрос, прежде чем открывать общество, – нужно обсудить цели его и средства, и пути их достижения. Хотя Тернавцев находил, что это праздный вопрос (конечно праздный, если принимать эти собрания за продолжение прежних), но в действительности-то, пожалуй, Аскольдов прав. Потому что физиономия, действительно, другая. Теперь главная мысль о том, что людям нужно слушать, люди ищут. И думается, общество все не то же ли, что лекции или публичный диспут? Бердяев ввел людей от себя (Струве, Франк,¹⁴² еврей-философ, Гофман – «бердяевская обезьянка», с которым кроме Бердяева никто соединения не имеет). Остались, точно вставные зубы. Со стороны Бердяева очень странно, что он-то, сам устроитель, до такой степени значит отнесся несерьезно, легкомысленно, что не приехал, когда время открываться этому обществу. Карташов и Тернавцев написали ему письмо упрекающе (факты пишу, главным образом, со слов Карташова, потому что он же мне все рассказывает. Взгляд же имею свой с ним согласный во многом. Пишу от себя). Карташов так сомневается в успехе собраний, что думал даже сделать их закрытыми, чтоб друг перед другом выясниться, не перед публикой, и параллельно устроить публичные лекции, без прений, с комментариями к щекотливым рефератам».

27 сентября. «<…> Сейчас зашел К<арташ>ов. Он вчера был на собрании перед открытием Общества. Решили – К<арташ>ов настоял, и Тернавцев поддерживал, что собрания будут не публичные, а закрытые, по повесткам, в весьма ограниченном количестве, что выходит естественно, потому что насчитал приблизительно человек 70 знакомых, и с количеством разосланных 25 повесток и с 4–5 билетами, которые могут члены Совета раздавать. Аскольдов был в недоумении, почему Бердяеву такое значение придавать, точно сами без головы, и был удивлен, когда на вопрос – нужно ли открывать Общество, К<арташ>ов сказал, что нет. 3го будет первое заседание».¹⁴³

3 октября. «<…> Вообще, впечатление поминок прежних Р. Ф. собраний.¹⁴⁴ Или разогреты объедки. (Это пока упоминали о том же, может быть, потом другой тон будет).¹⁴⁵ И уж пусть хоть какой тон, но только другой – так и то лучше. Может быть, будет и ничего. Еще нехорошее впечатление, что Кар<таш>ов как бы окончательно ослаб в силе своей и онемел, точно соли уж прежней в нем нет. Это как-то ложно кажется. А он не может сюда ничего дать искренно. Лепту вносит посильную.

То весеннее Бердяевское собрание¹⁴⁶ было, по-моему, своеобразнее, хотя и было сплошь фальшиво. Он все сделал напоказ. Назначил роли, распределил кому что сказать перед “публикой”, зал был – не то бал, не то выставка “Мир искусства” с вечерней музыкой и шуршащими дамами. Такого бесславного собрания, откровенного и обнаженного, как это, – Бердяев бы не допустил; и оно¹⁴⁷ могло бы <быть> еще хуже. Но, может быть, для чего-то Бердяева было все-таки нужно, потому что Бердяев бы внес огонь, пусть какой-нибудь, во всяком случае огонь для Бердяева-то правильный. И, может быть, тон собрания был бы другой, хоть не тронул бы прежнего, и то хорошо. А если бы и Бердяев призрака не победил – было бы еще хуже, потому что маска вместо лица страшнее, чем пустота».

13 октября. «<…> Завтра заседание р. ф. собрания. Сегодня с К<арташ>овым говорили, что даже редкие рефераты Бердяева в Философском обществе у Введенского¹⁴⁸ были праведнее, потому что бились сквозь известную среду, непрозрачную. А тут – ничего. И вот что мне делать. Читала я отрывочки из новой Бердяевской книги.¹⁴⁹ Забыла, где-то в начале – что-то об эпизоде со священником в Думе, кажется... И фраза: О, конечно, я не с мистической Церковью говорю¹⁵⁰ (что не приняты свящ., или в этом роде), а об исторической! Во-первых, точно мистическая может в себя принять “думское”, и затем что за легкость в тоне!

И как примириться с тем, что подобная хлестаковщина принесет плод? Просто душа не мирится. С<ерафима> Павловна другое, она за себя боится, за свое Главное, где-то близко, чтоб Б<ердя>ева не подпускать. А я или возмущаюсь объективно, безотносительно даже к себе и к нам (нас-то он не сдвинет, не боюсь я, как С<ерафима> П<авловна>)».

22 октября. «<…> Письмо Бердяева к К<арташеву> и Т<ернавцеву> следующее. Тон, в общем, не очень хороший, с позировкой, и будто он польщен несколько тем, что его как устроителя зовут, ищут. Уж слишком откровенно. (Но и это хорошо). О вас нехорошо. (К<арташ>ов ему еще отдельно написал, серьезнее, ответа нет). Пишет, что Л<идия> Юд<ифовна> больна, для Петербурга, и денег нет: едет дешево жить в Париж. Но это второе, говорит, а первое то, что я мучусь вопросом о причастии¹⁵¹ и не могу говорить больше (а книгу пишет). Вы уж без меня, и без меня найдется председатель (какое отношение, кинул на всех. А К<арташ>ов сейчас может «говорить»?). Я поеду к Мер<ежковск>им, буду с ними воевать¹⁵² (я забыла, что-то в этом роде), ну и т. д. Не поймешь. Успенскому письмо не нравится, что все-таки словесное, говорит».

16 ноября. «<…> Я С<ерафиме> П<авловне>е сказала, что ты о Бердяеве мне написала. Не верит она ему. И К<арташ>ов. Я не знаю его так, как они, не чую, но в этом верю больше им, чем вам. В смысле подлинности, вверенности правды в руки человека. У меня протест против его болтовни (какой у Дм<итрия> не было, извини). “О, конечно, я не говорю о Целом¹⁵³ и т. д.”. Это все ваши слова, это все не его собственное, и вы свое в нем принимаете за его и радуетесь, как новой встрече. <…> Говорят, “глупы сердцем” (как хорошо сказано!), умны головой. Когда она вам написала искреннее письмо – вы не поняли, в ответ ей грубо, не понявши, написали. И когда она то же самое, но глуше <так!> литературнее написала – поняли, а она бы за второе письмо гроша не дала. Что Кар<таш>ов вам труден, навязчив, непереносим – вы его терпите, а приедет Бердяев, то же самое будет говорить вам и от вас требовать, взявши от Карташова же, вы его услышите, и будете восхвалять. (Кстати: Бердяев написал Кар<таш>ову письмо, что он эту зиму от него больше всех получил, хочет быть с ним единомысленным в том, что от старой Церкви отрываться нельзя – и что у вас есть декадентство в этом вопросе. Так что С<ерафима> П<авловна> будет, пожалуй, права, что Бердяев будет говорить с вами как бы от Карташева <так!>. Если так, то К<арташ>ов рад, что будет услышан).

К<арташ>ов ей говорил, что вы Бердяева принимаете просто как литературную силу, нисколько не обманываясь на его счет. Но С<ерафима> П<авловна> уверена, что он вам брат родной и что вы слепы и почва из-под ног исчезает, не на кого положиться. <…>

Я согласна с С<ерафимой> П<авловной> в том, что в вас – как и во всех нас – есть глупость сердечная. Вы людей “по слову их” принимаете, по виду их, а не по сути. Обманываетесь в ценности. Я не в упрек, а констатирую факт. Это грех очень серьезный. Потому что жить по слову ведь нельзя. <…>

Вот еще что К<арташ>ов мне сказал: что Бугаев легкий человек, а у Бердяева масса разных соображений, почему ему быть в Париже, поэтому нельзя ставить их в сравнение с ним, что не приехал. <…>

Сер<афима> Пав<ловна> Вам написала, было, письмо (К<арташ>ов и К<узнеч>ик читали), говорят, спокойное, трезвое, хорошее) о том, что она узнала Бер<д>яева еще больше, что едет он к вам из-за собст<венного> упоения собой, говорил о “новом религиозном сознании” перед всеми; адвокатами, за обедом, гарцевал словами, любовался своими мыслями, как раньше блистал в провинции социал-демократом. Это с ее слов пишу».

13 декабря. «Р. Ф. общество было в Среду.¹⁵⁴ <…> Бердяевский доклад хороший.¹⁵⁵ Именно те возражения, даже в той форме. Форма – трезвость, уверенность, ясность и спокойствие. Мне бы хотелось еще это обострить, два пункта – о тлении – смерти (грех) и о личности. О личности бы еще тоньше и глубже. А последняя часть – это уже о царстве Духа, это уже не хочется говорить. Молчи! Молчи! Молчи! Но это, я думаю, он не мог не сказать, а то бы попы да миссионеры всего его в свои записали. Уж радовались началу, К<арташ>ов говорит. Хотя можно бы, я думаю, в этих двух пунктах попов побить (личность и грех).

Аскольдов возражал Розанову и Столпнеру¹⁵⁶ (на них за прошлое заседание) так, что все углы слизал, обсосал со всех сторон и выложил на ладошку – вот вам: это и все! И доволен – победил.

Тернавцев говорил¹⁵⁷ в поддельном пророческом тоне – тон миссионера-конокрада (он его сам так назвал за лицо). Говорил, что аскеты, святые знали несказанную радость (где же тут возражение Розанову?!!) – об ней молчали, как все подлинно-религиозное молчит (если не пророчествует), что есть ужас гибели и радость спасения. И нужно причастие, а то все прах, сколько ни говори. И христианство – в причастии. Говорил так верное, но получилось фальшивое. Иванов Евг. очень его осуждает: говорил, говорит уж очень сыто, по “букварному”. Он с ним букварь работал,¹⁵⁸ так Тернавцева изучил. А Солляртинский доволен, сияет. Самодовольный. Возражал – все о своей морали, что люди гнусные.¹⁵⁹ А Столпнер от Аскольдовских нападений на свою прежнюю речь защищался.¹⁶⁰ Хороша, говорит, святость, что не она людей возвышает, а люди ее портят (а Аскольдов говорил, что, дескать, люди христианство изгадили сами). Говорил: в Иудействе воскресение есть, а Христос был Богочеловек ведь, а не человек, значит, он и воскрес себе, а люди все равно умирают и умрут.¹⁶¹ Еще Морозов¹⁶² говорил, социал-демократ, что, говорит, христианство между париями возросло, потому что им нечего в жизни было ждать, их поманили и они, невежественные и бедные, – пошли, а в сущности, высокие идеи ничего не стоят, раз они говорят: человек умирает – ничего, воскреснет! больной – ничего, зачтется, что терпит! Признание мерзостей. Суровый, брови сдвинуты, возмущается.

Дядюшка всех извел: все Розанова нахваливал. Все к нему да к нему. Не видит, что всем надоел, в пафосе. А Аскольдов улыбается беспомощно, с ямочками на щеках, глаза выпячивает и не смеет остановить. Хохочут все. Мы ушли, потому что потом кто-то неведомый <…>. В общем, прошлое собрание было живее. Васе¹⁶³ очень Столпнер нравится и Розанов. А Бердяев, кажется, под сомнением. 2й частью Бердяев себе повредил – не хочется ему верить. Я со стороны опять смотрю».¹⁶⁴

Из «дневников» 1908 года

10 января. «<…> Ты Бердяеву ничего не говори о нас.¹⁶⁵ Ни о К<арташ>ове. Очень прошу. Судите вообще, а жизни не надо касаться. Вблизи Бердяев очень соблазняет, будто он “с нами”. А К<арташ>ова вы еще ощущаете как далекого, так вдруг и будете судить. Не судите, милые, перед лицом Бердяева. Только вообще можно, а не в частности…».

18 января. «<…> Бердяевым возмущается <Андрей Белый. – М. П.>, говорит, что он не имеет права писать о том, о чем пишете вы. И о декадентстве тоже».¹⁶⁶

17 февраля. «<…> С<ерафима> П<авловна> страшно боится, что ты Л<идии> Юд<ифовн>е и Берд<яев>у что-нибудь откроешь, как-нибудь по серьезному их примешь, а она их обоих знает. И о Бердяеве знает, о его непригодности в смысле зрелости его желаний и надежности. И у нее ощущение страшной незащищенности. Говорит, что, принимая их, вы с ней разрываете. Наверно, потому что она никогда внутренно верить <н>и Берд<яеву>, ни Л<идии> Юд<ифовне> не может. Такая твердость в ней мне нравится. <…>

Я была очень усталая, потому что эти дни поздно ложилась. Трудно сидела на собрании.¹⁶⁷ Зачем их прекращать? Они затеяны Бердяевым и имеют свою ценность. Пафос бердяевский в них есть. А какое, ты думаешь, – может ли быть теперь какое-нибудь “общество” – истинным? Если только оно не говорильня? Пафосу не время – надо тише. Чем философичнее, суше – тем правдивее нынче будет общество. Чем слова безобиднее употребляются. Ни слова не надо об Антихристе, о Христе и т. д. Целомудрие забыли.

Если бы Бердяев был – он бы спас, может быть, философским элементом, – привлек бы сюда кого-нибудь. А то вон уж Адрианов,¹⁶⁸ кажется, говорит: с тех пор, как с легкой руки Мережковского стали употреблять слова такие, как Антихрист, – просто себе, без ужаса и трепета, как прежде (то есть как обыденщину, как слово без души)…».

14 марта. «Среда. Р. Ф. собрание.¹⁶⁹ “Интересное”, а по-моему, по глубине говоря, разврат это общество и больше ничего. Невозможно, правда, тянуть канитель. Развращать подлежащее разврату. Пусть я не справедлива, потому что надо “учит<ыв>ать” кое-какие достоинства, но наплевать мне в данный момент на все компромиссы, хоть с вами-то душу отвести, по существу. К<арташ>ов не говорил, – говорит, нет внутренних сил, хотя и хотелось сказать. И я хоть осуждаю в глаза (то есть надо бы), но по существу не одобряю, потому что нельзя активно поощрять такой разврат. Душа возмущается. Пусть Свенцицкий говорит с Тернавцевым, пусть Розанов с ними спорит, но на людях, теперь невозможно. Всякое прикосновение с людьми – бесстыдно развратно. Бердяевщина делается популярною, всасывается во всех, – ну, как же не заткнуть уста Розанову при публике, которая сегодня идет слушать Розанова, завтра на лекцию о Санине¹⁷⁰ пойдет и будет думать, что идеалы у того и другого одни! Рожи, рожи, какие у многих. Пол! – книжку Свенцицкого конфисковали!¹⁷¹ (он сам похвастал) – браво, аплодисменты! Как еще Тернавцеву не шикали, удивляюсь. Скуушно! <так!> потому что болтовня голая, не то время, не та серьезность. Чулково-Бердяево-Гофманство заело людей. Никому не верю <…>».

15 марта.¹⁷² «В четверг пришла Сер<афима> Павловна, от тебя как раз письмо. О Юдиф<овне> ей ничего не читала, Боже сохрани. О сплетнях подлых ничего не говорила. И вообще ты меня как-то очень огорчила, что о С<ерафиме> П<авловн>е так пишешь по мужичьи (прости). “Истерическая баба”. “Обе врут”. Это тебе издали так кажется, а у меня к Сер<афиме> П<авловн>е теперь подлинное и верное отношение. Я ее не защищаю и так, когда ты говоришь о ней – уж меня задеваешь. И за тебя как-то больно, и стыдно. <…> И Юдифовну с ней рядом я поставить не могу («обе врут»). В ней есть такая редкая прямоты и правда, которая нам всем нужна, как основание. Чтоб не на песке все было. И слушать ее надо внимательно. И терпеливо. И кое в чем слушаться. <…> Так вот и знай: С<ерафиму> П<авловну> в обиду не дам, нельзя так ругаться, хотя и между прочим. Она не пишет, потому что чувствует в вас ненадежность; около Бердяева, может быть, говорит, они обо мне еще с Бердяевым будут говорить, и письмо читать. Им Бердяев нужнее меня. Говорит – отрекусь и прокляну, если они с Бердяевым соединяться. Не могу, говорит. Выше моих сил. Значит, в них нет настоящего. Это значит предательство, дьявольщина, соединятся с Бердяевым – предадут Главное. И я не могу тогда им верить. К<арташ>ов говорил, что вы теперь стали мудрее и утяжелились, что он чувствует и знает, а С<ерафима> П<авловна> не верит. Потому что Бердяев Вам близок. Надо же еще!: у Бенуа Ал<ексей> Мих<айлович> видел барина, который спросил его: как живете? – “Да Бог помогает”… – “Фу ты, и вы опять о Боге! В Париже там Бердяев да Л<идия> Юдиф<овна> все время о Св. Духе да о Церкви Троицы говорят, прямо ужас”. Каково С<ерафиме> П<авловне>е! <…> Ты Бердяева еще мало пакостила за словоизвержение, надо за разврат больше бить».

16 марта.¹⁷³ «<…> Я лично не по отношении к вам и нам на Бердяева восстаю. Совершенно независимо от нас он меня доводит до последних ступеней возмущения, когда я вспомню его книгу развратную.¹⁷⁴ Именно развратную. (Дайте же и мне всласть поругаться.) Я вижу, что кругом завивается “дух времени”, хулиганствующее настроение, люди развращаются, облегчаются, окрыляются как мыльные пузыри, ужас накатывается, что теряют слезы подлинные, а плачут мыльными пузырьками и о себе тоскуют, зачем они пузыри о себе только и плачут. Трагично и ужасно. Я возмущаюсь, что у вас тоже свои “Кузнечики” – Бердяев, вами соблазненный, рáзумный “Кузнечик”¹⁷⁵ – любя его, надо гнать, а не ласкать. Гнать от себя как от заразы, гнать как собаку, как бы нам надо было давно Кузнечика выгнать ради него самого.¹⁷⁶ Чулков – “мистический анархизм”. Бердяев – “мистический реализм”. Ужас один. Я радуюсь, что вы лекцией его возмутились. Это тем же, моим возмущением. С вами надежно – мы “заговорщики”. У нас нутро воспротестует, если и ум склонит голову. И Лид<ию> Юдиф<овну> – гнать беспощадно. Пусть сами. <…> Зина Бердяева в статье ласково и нежно упрекает – и даже говорит “люблю” и под влиянием симпатии (пусть головной, это еще хуже ошибка, больней будет потом) к нему – написала всю статью в аристократическом благородном тоне¹⁷⁷ – вы <обращаясь к Философову. – М. П.> о Бердяеве сегодня в “Нашей газете” тоже очень хорошо, благородно.¹⁷⁸ А от других от всех клочья летят. Вы не очень уму верьте, нутру тоже верьте, это живая “плоть”-то и протестует против пузырности, кощунственности и разврата, “игры”, “легкости” с тем и в том, с чем нельзя играть. Вот, например, Зина о всех сборниках в “Весах”.¹⁷⁹ Ругает Л. Андреева “дурак, как все герои у него”.¹⁸⁰ И его со всеми. Не дам я Леонида Андреева. Много гнуси, и “Проклятие зверя”¹⁸¹ гадость, а “Голод-Царь”¹⁸² (по рассказам) такая же мерзость, переход границы, как “Чудо Св. Антония” на сцене.¹⁸³ Но у него есть ужас перед непобедимостью “Ы”¹⁸⁴ Вот он считается и не боится правды, этого ужаса.¹⁸⁵ Да, ужас, и старухи в “Жизни Человека”, и “Василий Фивейский”¹⁸⁶ – не меньше ужас, не меньше гадость, не меньше тягость. Где у Бердяева тягость? Что, кроме слов?

Я одна за книгу и за слова его так ненавижу. Пусть он совсем от нас уйдет, и вы его отринете – я его так же и вечно буду ненавидеть, как Чулкова, Гофмана. Возмущаюсь до глубины. И боюсь этого своего отношения. И чувствую недоброе. Страдание о себе, отчего я пузырь? И пускает пузыряток вместо слез.

Вы не думайте, что я осуждаю Бердяева, что он вечный пузырь. Я так не могу: ставить над человеком <так!> крест. Не ставлю никогда (спорила в этом насчет Бердяева и с С<ерафимой> П<авловной> и Ан<тоном> Влад<имировичем>, они меня ревновали к нему, что я за него). Может быть, и станет не пузырем – тогда я ему буду радоваться, и это вот сознание будущей радости Бердяеву как не пузырю, дает мне свободу сейчас его ненавидеть какой-то праведной не личной ненавистью. Как я ненавижу, скажем, старого развратника, совращающего младенца. Мне кажется, что Бердяев развращает людей неискушенных, живых, которым грозит разродиться недоношенным ребенком, мертвым. Ужасная теперь атмосфера беспардонной развратности всеобщей: все ненастоящее, а “как бы”, и не отличишь “бриллианты Тэта”».¹⁸⁷

15 апреля. «Милая моя Зина, пожалуйста, ты ничего не говори Бердяеву из моих писем, ни о С<ерафиме> Павловне, ни о К<арташ>ове, ни обо мне. Встань на мое место, пойми мое беспокойство (потому что никто за другого не поручится) и исполни мою просьбу.

Я вот вспомнила Бердяева. Он <нрзб.¹⁸⁸> что, переменился? Какую-то он мне внушает ненадежность, “искренно-ненадежен”. Можно жалеть, может быть, любить, а не доверять, не раскрывать. Окрасится не так от него. Я тебе верила о нем, а теперь хочу и к себе прислушаться».