DOI: 10.31860/0131-6095-2021-2-104-133

© К. А. Кумпан

Д. С. МЕРЕЖКОВСКИЙ — УЧЕНИК ТРЕТЬЕЙ ГИМНАЗИИ(ЗАМЕТКИ КОММЕНТАТОРА)

ЧАСТЬ 2¹

Учителя

В плане второй песни поэмы «Старинные октавы» имеется пункт: «Учителя. Лимониус. Кесслер. Бюрик. Семенников».² Трем первым преподавателям («классикам») в поэме посвящены специальные строфы, а последний педагог в поэме не упомянут, и, по всей видимости, не случайно.

Петр Петрович Семенников (1838-1900) начал преподавать в третьей гимназии с лета 1872 года. Судя по его личному делу, у него не сложились отношения с директором Лемониусом, и под предлогом «нервного недомогания» он в 1881 году вынужден был уволиться.³

Мережковскому Семенников преподавал математику с 1 по 6 класс включительно. Петр Петрович был общим любимцем гимназистов. Кроме того, что он прекрасно и очень внятно излагал свой предмет, он еще был просветителем, инициатором частного библиотечного дела в Петербурге, основателем нескольких городских библиотек для чтения (очень хорошо подобранных, созданных, чтобы облегчить людям «нахождение необходимых им пособий»),⁴ учредителем библиографического общества и автором библиографических и историко-литературных работ. Известно доверительное и благодарственное письмо к нему И. Ф. Анненского.⁵

«Мы уважали его, как чрезвычайно добросовестного преподавателя. Но особенно любили и ценили его за воспитательные беседы, которые он от время до времени вел с воспитанниками старших классов в часы уроков, если то позволяло своевременное прохождение курса. Беседы велись на нравственные и житейские темы и заставляли юношей задумываться над многими житейскими вопросами», — вспоминает В.Г.Дружинин.⁶

Однако в окончательном тексте поэмы П. П. Семенникову не нашлось места. В созданный поэтом образ гимназии как бездушной казенной темницы он не вписывался.

Лемониус

Первым из учителей и в плане, и в тексте поэмы воссоздан образ директора и «грециста»:

XLVI

Лимониус, директор, глух и стар,

Софокла нам читал и Одиссею,

Нас усыплять имея редкий дар;

Но до сих пор пред ним благоговею,

Лишь вспомню, с крепким запахом сигар,

Я вицмундир перед скамьей моею

И тонкий пух седых его волос,

И в голубых очках багровый нос.

XLVII

Урок по спрятанной в рукав бумажке,

Бывало, всякий бойко отвечал.

При нем играли в карты мы и в шашки:

Нам добродушный немец все прощал;

Но вдруг за белый воротник рубашки

Неформенной, за галстук он кричал

С нежданным пылом ярости безмерной

И тем внушал нам трепет суеверный.

(с. 565-566)

Настоящая фамилия директора была Лемониус. Лимониусом прозвали его гимназисты, которые почти всем учителям и воспитателям давали клички, а директора еще «изображали графически <...>: рисовался лимон, рядом с рисунком с правой стороны ставилась буква „и“ и затем изображался ус».⁷ В годы обучения Мережковского Лемониус имел небольшую педагогическую нагрузку: преподавал греческий язык только в старших классах.

Вильгельм (Василий) Христианович Лемониус (1817-1903) происходил из петербургских немцев. Судя по формулярному списку отца, хранящемуся в личном деле директора,⁸ Христиан Лемониус был в какой-то мере коллегой отца Мережковского, служа в той же Придворной Его Величества конторе, но только значительно раньше и рангом ниже: в 1830-е годы он исполнял должность бухгалтера и казначея конторы и, в отличие от Сергея Ивановича (тайного советника), дослужился только до надворного.

В. Х. Лемониус в 1837 году золотым медалистом закончил третью гимназию, потом историко-филологический факультет Петербургского университета со степенью кандидата (1841) и как лучший студент был отправлен для продолжения классического образования в Берлинский университет. В возрасте 26 лет (в начале 1844 года) был определен старшим учителем латинского языка в свою родную третью гимназию, а затем в ней же получил должность старшего учителя греческого (с 1850 года). Одновременно он занимал еще несколько должностей: как латинист и заместитель директора в училище при лютеранской церкви Святой Анны с 1845 года,⁹ а также получил вакансию лектора латинского языка в Императорской медико-хирургической академии,¹⁰ сдав экзамен на магистра греческой и римской словесности при Петербургском университете¹¹ (1850). Тройная педагогическая нагрузка, видимо, объяснялась особым радением Лемониуса о классическом образовании,¹² поскольку учителей древних языков в России тогда не хватало. И только заняв пост директора (29 января 1859 года), он отказался от многолетней преподавательской практики в трех учебных заведениях одновременно. Лемониус заслуженно пользовался непререкаемым научным и педагогическим авторитетом среди коллег и чиновников Министерства просвещения. О том, что он смолоду не щадил себя, свидетельствует тот факт, что уже в 1845 году Лемониус начал страдать «геморроидальным заболеванием»¹³ и «по Высочайшей воле» был отправлен на Карлсбадские минеральные воды на излечение. В 1866 году ему было «Высочайше поручено» провести проверку образования в женских гимназиях императрицы Марии,¹⁴ а в 1870-1871 годах он был привлечен к разработке нового устава классических гимназий¹⁵ в Комиссию по реформе средней школы под эгидой гр. С. Г. Строганова, предпринятой гр. Д. А. Толстым. В начале 1871 года Лемониус был откомандирован в Берлин для знакомства с высшим женским образованием в Германии;¹⁶ с этого же года состоял членом Ученого комитета Министерства народного просвещения, принимая участие во многих педагогических начинаниях: в разработке программ, в составлении новых учебников по латинскому и греческому языкам, в реформе женского среднего и высшего образования (деятельно работал в Комиссии по вопросу об учреждении в России высших женских курсов), а также в организации реальных училищ, училищ для обучения слепых детей и т. д.¹⁷ С 30 ноября 1896 года Именным высочайшим указом Лемониус был назначен членом Совета министров народного просвещения с чином тайного советника.¹⁸

Портрет директора нарисован в поэме хоть и несколько шаржировано, но точно. Таким запомнился он и выпускникам гимназии: «В мое время это был уже глубокий старик. Довольно высокого роста, прямой, как палка, с совершенно белыми, длинноватыми волосами, окаймляющими изрядную лысину, с гладко выбритым подбородком и усами, с белоснежными баками, с синевато-красным большим носом, при очках, весь пропахнувший сигарным дымом, с пожелтевшими от курения сигар пальцами...» — вспоминал директора В. А. Оппель, закончивший третью гимназию на восемь лет позже Мережковского.¹⁹

И почти таким же предстает Лемониус в мемуарах учившегося на год позже Мережковского Б. К. Ордина: «Главным лицом в древнем мире 3-й гимназии был ее директор Вильгельм Христианович Лемониус, — личность, несомненно, вполне историческая, но вместе с тем как бы мифическая и легендарная. Несмотря на темно-синие очки, темно-синий вицмундир и табачный дух, исходивший от его платья и от большого клетчатого носового платка (он был одним из последних могикан, нюхавших еще табак), для многих гимназистов моего времени в нем сочетались черты если не древнего героя, то чего-то сказочного. Для многих он обладал божественными, по Гомеру, чертами: он был как будто <...> „вечно несокрушимый“, и он, казалось, обладал некоторыми свойствами вечности:²⁰ я и мои сверстники знали и слышали от старших, от наших дядей и отцов, что не было времени, когда бы в 3-й гимназии не было Лемониуса <...>. Лемониус, казалось, как какой-то библейский Мельхиседек, пребывал вовеки».²¹

Итак, когда Мережковский поступил в третью гимназию, Лемониус уже 16 лет директорствовал и более 30 лет вел древние языки. В начале своей педагогической деятельности он, судя по мемуарам выпускника гимназии К. К. Сент-Илера, учившегося на 30 лет раньше Мережковского, был «превосходным преподавателем». Ученик с благодарностью вспоминает, что под руководством Лемониуса его третий класс «сильно продвинулся» в греческом: был пройден «весь элементарный курс грамматики», а кроме того, ученики «довольно много переводили из Корнелия Непота. Нас научили готовиться к переводам, отыскивать слова в лексиконе, разбирать латинский текст по частям предложения, отыскивать главные и придаточные предложения и т. д.».²²

Однако во времена Мережковского Лемониус являл собой тип «человека в футляре» и, как вспоминал Н. Я. Чистович, будучи «классически образованным», едва ли понимал и интересовался «чем-нибудь вне своего классически монотонного существования».²³ «Немало потрудившийся на своем веку В. X. Лемониус бесспорно долгие годы был как бы знаменем классицизма. Но в годы прохождения мною <...> курса гимназии он уже ничего нового в преподавание не вносил», — вспоминал Б. К. Ордин.²⁴

Говоря об авторах, которых Лемониус разбирал на уроках греческого языка («Софокла нам читал и Одиссею»), Мережковский допускает неточность. Действительно, на уроках греческого у Лемониуса читали Софокла и Гомера, но не «Одиссею», а «Илиаду». Пользуясь рукописной программой по греческому и экзаменационными листами, можно уточнить эти курсы. В седьмом классе Мережковский проходил под руководством Лемониуса «Илиаду» (начиная с первой песни), а в восьмом трагедию Софокла «Филоктет».²⁵ Об этом свидетельствуют и вопросы по греческому языку на выпускном экзамене — у Мережковского в экзаменационном листе в качестве первого вопроса записано: «II.VII 91-120».²⁶

Обстановка на уроках и манера преподавания Лемониуса передана Мережковским точно. Она запечатлена и в мемуарах воспитанников, обучавшихся с ним по одной программе: «В VII классе, т. е. предпоследнем, он читал с нами „Илиаду“ Гомера, а в VIII классе „Филоктета“ Софокла. Чтение состояло в том, что вызывавшиеся по алфавиту воспитанники читали последовательно по десятку стихов и переводили. Любители, к числу которых принадлежал я, обыкновенно выручали товарищей, отрицательно относившихся к классикам. Это делалось тем проще, что Лемониус <...> никак не мог выучиться разбирать нас, и потому бывали и нередко случаи, что я, например, переводил Гомера за хронически игнорировавшего его моего товарища, Сергея Рябинкина».²⁷

Методу занятий у Лемониуса вспоминали еще несколько учеников. Так, например, предстает она в воспоминаниях Н. Я. Чистовича: «Он читал нам исключительно Гомера. Уроки заключались в том, что мы ему переводили отрывок из Одиссеи или Илиады, а он нам объяснял особенности ионического диалекта, на котором написаны эти произведения, и объяснял значение прочитанного по примечаниям к читаемому тексту. А так как у некоторых из нас было то же самое издание, то мы отлично видели, что все свои сообщаемые знания он почерпал из этих примечаний. Человек он был добрый, никому зла не делал, но и пользы мы от него не чувствовали».²⁸

И через девять лет, как явствует из воспоминаний В. А. Оппеля, Лемониус оставался столь же добродушно-нетребовательным на уроках: «Давая уроки, он никогда не пользовался кафедрой. Он садился на стул перед средней из переднего ряда парт, раскладывал большое издание Гомера с примечаниями и таким образом проводил свой час, спрашивая заданное. Гимназисты отлично учитывали его мирное настроение: процветали подстрочники, уроки готовились, следовательно, самым примитивным образом. Был удовлетворен Лемониус, были удовлетворены гимназисты. Уроки шли мирно и безмятежно».²⁹

В связи с разбором Лемониусом трагедии «Филоктет» Б. К. Ордину запомнились некоторые комические моменты: «В VIII классе „Филоктет“ Софокла дал нам, рядом с тем возвышенным интересом, который представляет собою знакомство с высокими греческими трагиками, ряд веселых настроений и эпизодов. Прежде всего, Лемониус, в 1850 году написавший на латинском языке диссертацию: „De parasceniis. Dissertatio philologica et archaeologica“,³⁰ считал себя знатоком греческой сцены и читал нам вступительную лекцию об устройстве древнегреческого театра. Не обладая уменьем хорошо чертить, он на классной доске мелом довольно плачевно изображал план театра, причем гимназисты забавлялись как неудачно проводимыми им линиями, так и несоответственными названиями, которые он давал чертимому. Так он вписывал в круг (напоминавший неудачный блин) „куб“ (вместо квадрата), проводил „касающую“ вместо „касательной“ и т. п. Бурное сочувствие страдальческим воплям Филоктета вызывали смачно читавшиеся Лемониусом восклицания: „παππαπαππαπα“ (ст. 754³¹), „παππαϊ, φεὖ“³² „ατταταϊ“ (ст. 785-790),³³ и радостно улыбались лица, когда Филоктет в последних стихах (1454) упоминает: „Νύμφαι ἐνυδροι Λειμωνιάδες“ («Нимфы, живущие в воде, луговые» «Леймониады»),³⁴ в которых приветствовали родственниц Лемониуса».³⁵

В качестве постскриптума следует отметить, что эмоциональное чтение Лемониусом трагедии Софокла, как и его лекции о древнегреческом театре, которые, наверняка, слушал в подобном исполнении в последнем классе гимназии и Мережковский (учившийся на год раньше мемуариста), вряд ли можно характеризовать стихом «Нас усыплять имея редкий дар». И лекции, и разбор трагедии могли заразить поэта «возвышенным интересом, который представляет собою знакомство с высокими греческими трагиками» (по словам того же мемуариста): напомним, что в университете Мережковский записался на курс по Софоклу к крупнейшему грецисту, в частности специалисту по древнегреческому театру П. В. Никитину,³⁶ а через несколько лет стал известен именно как вдохновенный переводчик трех трагедий Софокла («Эдип-царь», «Антигона» и «Эдип в Колоне»). Впрочем, в какой мере этому способствовал курс Лемониуса, сказать трудно.

И наконец, некоторых коррективов требует фраза «С нежданным пылом ярости безмерной…» и т. д. Эти стихи о «разносах», которые директор устраивал ученикам «за белый воротник рубашки неформенной» или «за галстук», плохо согласуются с образом благодушного Лемониуса.

Ученики в своих воспоминаниях подчеркивали, что Лемониус «был человек чрезвычайной доброты; он прекрасно относился к воспитанникам. Его за это ценили гимназисты, что бывает редко; обыкновенно оценка педагогов производится гораздо поздней, в зрелом возрасте. Но к Лемониусу <...> все относились с почтением. Впоследствии мы узнали, что он пользовался большим уважением педагогов за то, что, не щадя себя, при всяких нападках на них со стороны Округа и даже Министерства, всячески их защищал и отстаивал <...>. Был даже случай, когда он подал в отставку, заступаясь за педагога своей гимназии, и таким способом спас его. Надо заметить, что почитали его и пансионеры, которые, как живущие в гимназии, всегда строже судили свое начальство. Кроме пребывания в гимназии во время занятий и уроков в старших классах, Лемониус посещал часто вечерние занятия пансионеров, причем одет был уже не в вицмундире, а в простой домашней куртке. Он обходил столы, за которыми занимались воспитанники, присматривался к работам их, вступал с ними в беседы, был всегда ласков».³⁷ Это же отмечал и другой мемуарист: «В общем В. X. Лемониус был очень благодушен и <...> почти никогда не пушил нас и хронически повторял прилежно учившимся воспитанникам, отвечавшим ему и за себя, и за плохих: „Очень хорошо!“».³⁸

Таким образом, Лемониуса не боялись, он не унижал учеников, хотя, действительно, будучи человеком формации «шестидесятников», недолюбливал франтов, и тот же Ордин вспоминал: «Директор Лемониус как-то при мне за элегантную куртку с металлическими пуговицами сделал замечание благообразному Баумгарту,³⁹ назвав его „Какой-то Адонис!“».⁴⁰ Однако ни крика, ни «ярости безмерной» никто из учеников от Лемониуса не слышал. Мережковский явно сгустил краски. Вероятно, поэт в образе директора гимназии дал некий собирательный образ воспитателей и наставников, многими из которых «изящный покрой и металлические пуговицы, не говоря уж от воротника до груди, строго преследовались».⁴¹

Кесслер

Вслед за Лемониусом в тексте поэмы (как и в плане) дан образ латиниста Кесслера; он единственный из педагогов удостоен в поэме высокой оценки:

XLVIII

Честнейший немец Кесслер — латинист,

Заросший волосами, бородатый,

На вид угрюм, но сердцем добр и чист, —

Как древние Катоны, Цинциннаты

И Сцеволы; большой идеалист,

Из года в год, отчаяньем объятый,

Всем существом грамматику любя,

Он нас терзал и не жалел себя.

XLIX

Ответов ждал со страхом и томленьем,

Краснея сам, смущаясь и дрожа:

Ему казалась личным оскорбленьем

Неправильная форма падежа,

Ему глагол с неверным удареньем

Из наших уст был как удар ножа.

Земному чуждый, пламенный фанатик,

Писал он ряд ученейших грамматик.

(с. 566)

Сравнения Кесслера с образцами римской доблести, стойкости и скромности были кратко повторены в черновом варианте «Автобиографической заметки»: «Мне казалось, что благородный, честный, прямой и простой, он сам похож на древнего римлянина».⁴² Эти характеристики латиниста совпадают не только с отзывами выпускников, но и с характеристиками в его личном деле.⁴³

Эрнест Эрнестович Кесслер (1842-1896) происходил из остзейских немцев («Честнейший немец»); он кончил в 1863 году историко-филологический факультет Дерптского университета, потом как казенный стипендиат педагогические курсы и был командирован в частный пансионат г. Биркенру в Лифляндии (1864-1865), а после получения степени кандидата (в Дерптском университете в 1865 году) был переведен учителем латинского языка в классическую Могилевскую гимназию, совмещая педагогическую работу с работой классного наставника и библиотекаря. Оттуда в 1873 году Кесслер был перемещен в третью петербургскую гимназию. С 1879 года он также преподавал латинский язык в гимназии Ф. Ф. Бычкова по найму,⁴⁴ а с 1893 года значился преподавателем Историко-филологического института.⁴⁵ В третьей гимназии он прослужил до самой смерти и, как сказано в одном из документов личного дела, скончался «почти при исполнении своих обязанностей» «из-за переутомления, от напряженных и усиленных занятий» (см. в приложенном к делу свидетельстве врача: умер от остановки сердца).⁴⁶ После 20-летней выслуги лет (в 1883 году) он был оставлен на должности латиниста еще на пять лет (до 1889 года), потом еще, а в 1894 — снова на тот же срок.⁴⁷ В его личном деле сохранилось три письма директора Лемониуса управляющему Петербургским учебным округом с прекрасными характеристиками Кесслера. В первом, от 1 января 1878 года, в связи с предложением дать ему звание заслуженного преподавателя (несмотря на стаж, который был меньше, чем у некоторых других преподавателей гимназии), Лемониус писал: «Принимая во внимание отлично-полезную и усердную службу преподавателя латинского языка <...>, обратившего на себя внимание и ученым трудом своим, удостоенным Петровской премии, и усматривая, что и вообще на учебной службе он находится уже почти 18 лет (с января 1864 года), я считаю справедливым представить ему вполне заслуженное им означенное звание...». И далее директор указывал, что Кесслер превосходит многих учителей «по учебно-воспитательной деятельности, как составитель учебной книги, которая приносит пользу учащимся и за стенами 3 СПб. гимназии».⁴⁸ Во втором прошении (1889), настаивая на вторичном «оставлении» латиниста в гимназии, директор писал: «Зная г. Кесслера по отзывам самых компетентных в этом деле лиц как человека, отличающегося педагогическими и нравственными качествами, и из предоставленного им в Филологическое общество учебно-литературного труда, лично убедившись в положительности филологических его познаний, я покорнейше прошу Ваше превосходительство <...> утвердить г. Кесслера в должности преподавателя латинского языка в высших классах 3 СПб. гимназии».⁴⁹ Настаивая на этой своей просьбе в следующем «прошении», Лемониус писал: «Г. Кесслер, за время пребывания в гимназии, своими педагогическими способностями снискал уважение как учащихся, так ровно и товарищей и, можно сказать, служит украшением гимназии».⁵⁰ А в последнем «прошении», составленном уже после смерти учителя, ходатайствуя о пенсии его вдове,⁵¹ Лемониус прибегает к высокой патетике, называя Кесслера «образцом представителей педагогики, успевшим поднять свой предмет на необычайно высокий уровень, подавая своим сотрудникам пример высшей исправности, честности и добросовестности», и утверждает, что Кесслер «приобрел у своих учеников непоколебимый авторитет и глубокое уважение».⁵²

Отзывы учеников подтверждают слова директора.

«Латинский язык преподавал Э. Э. Кесслер, автор прекрасного руководства к изучению латинского синтаксиса, преподаватель Историко-филологического института, где студенты ценили его и любили, как и гимназисты, за обширные знания и за справедливое отношение к ученикам, несмотря на большую строгость и требовательность в отношении к его предмету, — вспоминал В. Г. Дружинин. — Он особенно как-то умел прививать знание предмета и внушать к нему интерес и любовь даже среди гимназистов, которые потом в университете избирали себе специальностью естественные науки. И эта любовь оставалась на всю жизнь, чему можно привести многочисленные примеры. При этих условиях знание латинского языка было выдающееся среди других гимназий. Кесслер достигал не только уменья переводить и понимать прочитанное из автора, но и пересказывать собственными словами на языке подлинника».⁵³

Наиболее развернутая характеристика Кесслера встречается в воспоминаниях Бориса Ордина, здесь же нарисован его портрет, совпадающий с обликом латиниста в поэме «Старинные октавы»: «Но первым из dei maiores, своего рода Зевсом, или Юпитером, на преподавательском Олимпе гимназии моего времени был самый выдающийся преподаватель 3-й гимназии — знаменитый в наших глазах латинист — Эрнест Эрнестович Кесслер. Небольшого роста, широкоплечий, с умным лицом, обрамленным довольно густыми темными волосами, с большим умным лбом и строгими, иногда на мгновение вспыхивавшими остроумием или насмешкою глазами, обыкновенно серьезно смотревшими сквозь большие золотые очки, Э. Э. Кесслер одним своим обликом производил на учеников самое дисциплинирующее влияние.

Его урока ждали с трепетом, иногда с замиранием сердца; но этот трепет проистекал вовсе не от страха перед суровостью или строгостью, а был естественным явлением: природное достоинство, большие знания, вследствие этого большой авторитет преподавателя были вне сомнения. Он знал свой предмет великолепно. Известны его грамматика, синтаксис и особо изданные и обработанные для русских гимназистов старших классов „Radke’s Materialien“,⁵⁴ т. е. особо избранные и составленные по Цицерону и другим классикам русские статьи, полные всяких грамматических и синтаксических трудностей, для перевода на латинский язык. На уроках Э. Э. Кесслера не бывало ни шума, ни глупой возни, ни пререканий. С момента, когда дежурный по классу шепотом сообщал: „Кесслер идет!“ — все замолкало и приходило в порядок. Он входил в класс, легким движением глаз и головы приветствовал вытянувшихся для его встречи учеников, садился на кафедру, пробегал журнал, в котором делал установленные пометки, и сейчас же принимался за урок, который у него шел постоянно напряженным темпом, при сосредоточенном внимании большинства класса. Языков не распускали, a „favebant linguis“,⁵⁵ т. е. говорил только один отвечающий, а все прочие молчали. <...> Получить от него похвалу или пятерку было лестно и приятно. Какой смех и оживление охватывало класс, когда Э. Э. Кесслер, никогда не травивший и не преследовавший пристрастно учеников, со свойственным ему юмором, по необходимости, изобличал учеников в их незнании или нерадивости. В общем, латинским языком занимались усердно, и большинство шло удовлетворительно».⁵⁶

Кесслер начал преподавать у Дмитрия Мережковского латынь с четвертого класса, а в старших классах был наставником выпуска.⁵⁷ Из текстов, которые читались на уроках по латыни в программе третьей гимназии,⁵⁸ указаны следующие:

4 класс

Чтение Юлия Цезаря De bello Gallico VII кн. Прочтено будет около 70 глав.⁵⁹

Как подготовление к чтению Овидия, будут сообщены главнейшие правила латинской просодии.1 урок.

В примечаниях к чтению Цезаря будут сообщаемы географические, исторические и особенно стилистические сведения. От учеников будет требоваться отчет в содержании отдельных глав писателя и, по возможности, по-латыни.⁶⁰

5 класс

Sallustius. De bello lugurthino .

Ovidius. Отрывки.⁶¹

6 класс

Vergil. AenI.⁶²

Cicero pro Archia poéta.⁶³

7 класс

Vergil IX, X.⁶⁴

Livius II С. 176 qq.⁶⁵

8 класс

Cicero de ofñciis.⁶⁶

Horatius. Carmina (в 1 полугодие).⁶⁷

Horatius. Satirae et epistolae (во 2 полугодие).⁶⁸

Мережковский в средних классах занимался по латыни усердно, а в четвертом классе (с приходом Кесслера) по устному экзамену получил столь редкую у латиниста пятерку.⁶⁹ В четвертом, пятом и шестом классах он учился на среднюю четверку, однако в старших, видимо увлекшись другими предметами и собственным творчеством, скатился на тройку. В аттестате за общий курс обучения на педагогическом совете ему была выставлена тройка, но на выпускном экзамене он получил у Кесслера четверку.⁷⁰

Следует отметить одну немаловажную деталь. В стихах поэмы Кесслер предстает как «фанатик» грамматики, тогда как выпускники гимназии подчеркивали, что «в старших классах, благодаря, может быть, всего более Кесслеру, некоторые из нас полюбили древних классиков и познакомились с античным миром».⁷¹ Об интересе Мережковского к изучаемой на уроках Кесслера латинской поэзии свидетельствуют его гимназические переводы из Овидия⁷² и Горация.⁷³

В последнем стихе фрагмента поэмы, посвященного этому выдающемуся латинисту («Писал он ряд ученейших грамматик...»), речь идет о следующих составленных Кесслером учебниках и пособиях:

1) Упражнения в переводе с русского на латинский с примечаниями для высшего класса гимназий по Radke’s Materialen zum Uebersetzen ins Lateinische / Обработали Э. Кесслер и Вл. Краузе. СПб., 1881.

2) Краткая грамматика латинского языка. СПб., 1878 (книга продолжала многократно переиздаваться вплоть до 1917 года).

3) Синтаксис латинского языка. СПб., 1874 (книга продолжала многократно переиздаваться с дополнениями и исправлениями автора до 1888 года. Была отмечена премией Петра Великого).

Бюриг

Этот учитель под слегка искаженной фамилией «Бюрик» фигурирует и в упомянутом выше плане, и во второй песне поэмы:

Читал Платона Бюрик — не педант,

Напротив, весельчак, но злейший в мире,

Весь белый, бритый, выхоленный франт,

В обрызганном духами вицмундире;

К жестоким шуткам он имел талант:

Того, кто знал урок, оставив в мире,

Он робкого лентяя выбирал

И долго с ним, как с мышью кот, играл.

LI

Несчастный мальчик, с мнимою отвагой,

К доске, уже бледнея, подходил;

Тот одобрял его, шутил с беднягой

И понемногу в дебри заводил,

Не торопясь; но покрывались влагой

Глаза его, он медленно цедил

Слова сквозь зубы и в дремоте сладкой

Ласкал тихонько подбородок гладкий.

LII

Как выступал на лбу ученика

Холодный пот, с улыбкой сладострастной

Следил, и мухой в лапках паука

Тот бился все еще в борьбе напрасной:

Томила жертву смертная тоска;

«Скорей бы нуль!» — мечтал уже несчастный,

В схоластике блуждая без руля,

А смерти нет, и нет ему нуля!

(с. 566-567)

Герман (Георгий Васильевич) Бюриг (1848 — после 1901) — из остзейских немцев, сын коллежского советника, уроженец города Пернова (ныне г. Пярну); выпускник историко-филологического факультета Дерптского университета 1870 года. В августе 1874 года он был допущен к должности преподавателя греческого языка в третьей гимназии.⁷⁴ Из его личного дела следует, что он каждые вакансии проводил в Лифляндии или других городах Остзейских губерний.⁷⁵ В 1877 году «вступает в законный брак с Людмилою Эрнестовною Кесслер»⁷⁶ (по всей видимости, сестрою Кесслера). С 1884 года значится также воспитателем приготовительного класса Училища правоведения, где ему исходатайствовали пожалование орденом Анны 2-й степени (1891) и в день Священной Коронации — орденом Владимира 3-й степени (1896).⁷⁷ По его личному делу видно, что в третьей гимназии он никак особенно себя не проявил. Можно предположить, что он был знаком с Кесслером еще по Дерптскому университету и что именно Кесслер предложил его кандидатуру Лемониусу на освободившуюся вакантную должность учителя греческого языка. Засилье в гимназии среди преподавателей древних языков немцев во многом объяснялось тем, что возникшую после введения толстовской классической системы потребность гимназий в «классиках» русские университеты удовлетворить не могли. Поэтому охотно приглашались специалисты из немецких университетов или выпускники Дерптского, где читали профессора Лейпцигского университета и «классиков» готовили по немецкой системе, в частности, там было две «древне-классических» кафедры.

Из авторов, которые разбирались на уроках греческого языка у Бюрига, Мережковский ошибочно называет Платона («Читал Платона Бюрик...»). Однако диалоги Платона в гимназических программах этих лет не значатся.⁷⁸ Бюриг «читал» у Мережковского в шестом классе первую книгу Ксенофонта «Меморабилии» («Воспоминания о Сократе»)⁷⁹ и XIV и XV песни «Одиссеи» Гомера (первое полугодие), «Разговоры в царстве мертвых» Лукиана и следующие песни «Одиссеи» (второе полугодие). В седьмом классе он читал с учениками VI и VII книги «Истории» Геродота, а в восьмом классе — «Олинфские речи» Демосфена (в первом полугодии) и вторую книгу «Истории» Фукидида (во втором).⁸⁰ Платон появился в стихе, возможно, не потому, что хорошо «ложился» в ямбическую строку, но потому, что чтение бесед Сократа в изложении Ксенофонта (в «Меморабилиях»), в связи с аберрацией памяти, запомнилось Мережковскому как чтение бесед Сократа в диалогах Платона. Курс по Платону Мережковский слушал в университете.⁸¹

Гимназисты не любили Бюрига за фанаберию (с привкусом русофобии) и кичливость: «Из близких к начальству лиц нужно упомянуть еще Германа Васильевича Бюрига, учителя греческого языка, не пользовавшегося у нас любовью и относившегося к нам с высокомерным презрением культурного тевтона к дикарям. Когда ему задавали вопрос, он говорил: „Что за необразованные вопросы, точно из деревни“».⁸²

Эти же качества подчеркивает в нем и Мережковский.

Внешний облик Бюрига тоже передан в поэме точно. Вот как его описывает Борис Ордин: «Говоря о „греках“, упомяну о преподавателе в старших классах, Германе Васильевиче Бюриге. Он был всегда важен, напыщен, хорошо выбрит и одет в хороший виц-фрак, а его серые, холодно глядевшие через очки, глаза хронически выражали презрение к этим „русским“ гимназистам, поведение которых он часто называл „довольно подлым“ («Gemeine Behandlung»). <...> он был <...> весьма надут, придавал себе вид какого-то бюрократа высокого ранга, но познания его ограничивались уменьем пользоваться примечаниями хороших немецких изданий. Когда я приобрел Геродота того самого издания <...>, которое было у Бюрига, я оказался постигшим всю эллинскую премудрость. Гимназисты, отлично понимая пустую надутость Бюрига, с удовольствием читали строки, в которых надутость и чванство остроумно высмеиваются Лукианом Самосатским в его знаменитых „Разговорах мертвых“ («Διάλογοι τῶν νεχρῶν»⁸³), и по-свойски реагировали на эти черты Бюрига. Их забавляло дурачить надутого балта <...> и они всячески изощрялись, придумывая разные хитрости».⁸⁴ Надменность и неучтивость по отношению к ученикам старших классов, «ошибочно принимаемые за требовательность и строгость», вызывали у гимназистов неприятие преподавателя и не располагали их к его предмету.

Следует заметить, что при общей нелюбви учеников к «греку» никто из мемуаристов не обвинял Бюрига в изощренном издевательстве над слабыми учениками. Мы имеем в виду стих «К жестоким шуткам он имел талант...» и следующие. Более того, в книге «До университета» А. Ярош, который, по свидетельству выпускников гимназии, очень точно описал Бюрига в своем романе,⁸⁵ подчеркивал: «Можно с уверенностью сказать, что он никогда не делал никому зла с удовольствием, из любви к искусству. Но он был груб по своей природе и, привыкнув с молодых лет видеть в своих учениках врагов, стремящихся его обмануть, он направил все свои педагогические способности на то, чтобы так или иначе победить своих врагов, и достигал это грубостью и излишней строгостью».⁸⁶

Итак, в отличие от латыни, с преподавателями по греческому Мережковскому не очень повезло. Ни «страшный» Кеммерлинг, ни усыпляющий чтением Гомера Лемониус, ни заносчивый Бюриг не могли пробудить в учениках любви к греческому языку. И Мережковский, вслед за другими воспитанниками третьей гимназии, учившимися у этих «грецистов», мог сказать, что «бедный греческий язык, как и читаемые на нем писатели», остались ему «чуждыми почти совершенно», и, «поступив на филологический факультет», он должен был «учиться по-гречески сызнова».⁸⁷

По греческому языку Мережковский почти во всех классах (кроме четвертого) имел тройку, а в шестом классе и тройку с минусом,⁸⁸ что косвенно свидетельствует об отсутствии интереса в гимназические годы к этому предмету.

Попов

Имени Попова нет среди списка учителей в плане второй песни «Старинных октав». Предполагавшийся рассказ об учителе математики в младших классах (Семенникове) в окончательном тексте поэмы был заменен на характеристику учителя математики в старших классах. С этим персонажем связан самый драматический эпизод в поэме, относящийся к гимназической жизни героя:

LIII

Но в старших классах алгебры учитель

Был хуже немцев — русский буквоед,

Попов, родной казенщины блюститель;

Храня военной выправки завет,

Незлобивый старательный мучитель,

Он страшен был душе моей, как бред...

В лице — подобье бледной мертвой маски —

Мерцали хитрые свиные глазки.

LIV

В нем было все противно: глупый нос

И на челе торжественном и плоском

Начальственная важность, цвет волос,

Прилизанных и редких, с желтым лоском;

Он — неуклюж, горбат, и хром, и кос —

Казался жалким странным недоноском.

Всегда покорен и застенчив, раз

Я дерзким бунтом удивил наш класс.

LV

Мне от Попова слушать надоело —

«Ровней держитесь, выпрямите грудь!»

Я на скамью — неслыханное дело —

Сел, опершись локтем, чтоб отдохнуть,

И пуговиц, ему ответив смело,

На сюртуке дерзнул не застегнуть;

Он закричал, но я решил упрямо:

Умру, не застегну, не сяду прямо!

LVI

Лимониус с инспектором пришли,

И сторожа меня на новоселье

В сырой, холодный карцер повели

И заперли на ключ в позорной келье, —

Жилище крыс, но там, во тьме, в пыли,

Я чувствовал нежданное веселье:

Подвижником себя воображал

И в лихорадке сладостной дрожал.

(с. 567-568)

И далее идут цитированные нами в первой части статьи строфы со значимым для Мережковского середины 1890-х годов размышлением о бунтарском начале в душе героя-ребенка и о демоническом и божественном началах в человеческой душе:

LVII

Как жаждал сердцем правды я и мщенья!

Не все ль равно за что восстать — за мир

И все его обиды и мученья

Или за право расстегнуть мундир?

Тебя познал я, демон возмущенья:

Утратив сердца прежний детский мир,

Я чувствовал, — хотя был бунт напрасен, —

Что ты, Злой Дух, мой темный Бог — прекрасен!

LVIII

Тебе остался верен я с тех пор,

И, соблазненный ангелом суровым,

Не покорясь, всю жизнь веду я спор

Из-за несчастных пуговиц с Поповым:

Душа безумно рвется на простор.

За то, что я к мирам стремился новым,

За то, что рабства я терпеть не мог, —

Меня казнил Лимониус и Бог.

(с. 568)

Попов Владимир Алексеевич (1844-1911) — преподаватель математики в третьей гимназии. После окончания математического отделения в Петербургском университете (1866) преподавал в Могилевской, а потом в Псковской гимназиях. В начале 1882 года перешел в третью петербургскую гимназию на место покинувшего ее Семенникова.⁸⁹

Таким образом, Попов, действительно, вел у Мережковского уроки «в старших классах», но всего полтора года: во втором полугодии седьмого (с января по май 1882 года) и в обоих полугодиях восьмого класса (1882/1883 учебного года). Преподавал он не одну «алгебру», а сразу пять дисциплин: в седьмом классе — алгебру, тригонометрию и физику, а в восьмом, кроме того, еще и повторный курс геометрии и математическую географию.

Нарисованный Мережковским портрет, судя по воспоминаниям выпускников гимназии, очень точен. Вот каким рисует внешний облик «математика» Борис Ордин: «Небольшого роста, с рыжеватыми волосами, расчесанными на две стороны, с пробором посереди, как носят старые женщины, с рыжеватою же бородкою и в очках, оправленных в золото, над несколько лоснившимся, красноватым, толстым носом, он был человек порядка, педантически исполнявший все обязанности преподавательской должности, — всегда аккуратный, всегда в виц-фраке казенного синего цвета. Несколько сутуловатый, с серыми, как-то сухо и „формально“ смотревшими глазами, слегка картавивший, он напоминал собою не то духовную особу — такие бывают викарные архиереи или иеромонахи-казначеи — не то пожилую особу женского пола. Гимназисты уверяли, что прическу его прилизывала корова сперва на одну, а потом на другую сторону, — а странная его походка — он шел, приседая на каждом шагу, точно на шарнирах, — вызвала весьма верное, по впечатлению, прозвище, присвоенное ему гимназистами: „Шило в ………“, — некоторой части тела. Вздрагивание при каждом шаге, действительно, вызывало представление о том, что какое-то острие при каждом шаге причиняло ему укол».⁹⁰

Не только фигура, но и уроки Попова, особенно физика, носили подчас курьезный характер. Преподавание собственно математических дисциплин шло «правильно и систематично», «хоть и без огня и таланта, „шаблонно и рутинно“»: «...задавалось „отсюда досюда“ пройти по учебнику и затем шло опрашивание учеников; кроме того, были классные работы — решение задач — „ех tempore“».⁹¹ Но математическую географию он, по свидетельству учеников, знал плохо,⁹² а уроки физики часто сопровождались ученическими дразнилками и розыгрышами: «Объясняя устройство батареи из элементов Лекланше, он чертил цепь их на классной доске и, по мере нанесения элементов на доску, повторял: „уголь с углем, цинк с цинком, уголь с углем, цинк с цинком“. <…> такие его однотонные декламации, при том что он стоял спиною к классу, вызывали веселое настроение класса, хором повторявшего за ним в каданс упомянутые слова. Он сердился и прекращал черчение. Объясняя какое-то химическое явление, он употреблял такую пышную фразу: „соединяется с телом белым, именуемым в общежитии мелом“. Легко себе представить, как увеселялись по этому случаю гимназисты».

«Необычайным „Spectacle Gala“ бывал день „демонстрации физических опытов“, — продолжает тот же мемуарист. — Из физического кабинета приносились разные приборы. Главный интерес традиционно вызывали электрическая машина, из которой через цепь воспитанников пробегала коловшая каждого искра, которая заставляла прыгать бузинные шарики, а особенно „обыкновенный“ и „воздушный“ насосы. Для последнего заранее излавливалась сторожем жертва — крыса, а для первого приносилось ведро воды. В. А. Попов серьезнейшим образом отдавался объяснениям на приборах разных вопросов пройденного курса, а гимназисты полны были желаний самых школьнических. Воспитанники, „изучавшие“ пневматический насос и губившие безжалостно крысу, так „действовали“, что Попов, опасаясь за целость прибора, взволнованно кричал: „Уопнет! Уопнет“ («Лопнет, лопнет»). Между тем компания, „изучавшая“ пожарный насос, увлекалась до того, что скоро класс превращался в озеро, со стен текли ручьи и, по необходимости, среди крика, хохота, негодующих возгласов Попова, „демонстрация“ кончалась за невозможностью стоять на залитом водою полу».⁹³

Этой комической фигуре «математика», на уроках которого дисциплина явно «хромала» (как и он сам), никак не соответствует созданный в поэме образ «блюстителя» порядка, требующего от старшеклассников военной выправки. Мемуаристы отмечали, что с воспитанниками Попов «был очень вежлив, но сух и холоден».⁹⁴ Следует также иметь в виду, что учитель имел право записать провинившегося ученика в журнал, но наказания осуществляли классные наставники (напомню, что наставником у Мережковского был Кесслер). Что касается Лемониуса, то, рассказывая о карцерах, мемуаристы подчеркивали, что директор сам никогда никого не наказывал, пугалом для воспитанников-пансионеров были немцы-наставники (в пансионе) и инспектор⁹⁵ Фраза «казнил Лимониус», даже фигурально выражаясь, далека от истины.

Кроме того, в карцер сажали учеников, совершивших серьезный проступок. И в основном это касалось младших воспитанников, наказание карцером юношей старших классов применялось в исключительных случаях (не застегнутые пуговицы на мундире к таковым не относились), тем более, когда речь шла о «приходящих» учениках. Отметим, кстати, что в эпизоде с карцером лирический герой совсем не выглядит юношей семнадцати-восемнадцати лет, а именно столько было Мережковскому, когда в гимназию пришел Попов. Ну и наконец, кажется странным, что инцидент с карцером, один из наиболее значимых гимназических эпизодов в поэме, отсутствует в плане второй песни, где автор по памяти перечисляет самые важные события детства и юности.

Все это заставляет усомниться в реальности описанного в поэме события. Сомнения подтверждает сохранившийся в фондах третьей гимназии «Кондуитный журнал» за 1881-1884 годы, фиксирующий все проступки и наказания учеников и за те полтора года (1882-1883), которые Мережковский учился у Попова. В кондуите имени Мережковского не встречается.⁹⁶

Заметим, что карцер (и не один) в гимназии был.⁹⁷ По воспоминаниям Н. Я. Чистовича, карцер «было первое, что поразило» его «детскую душу», когда в первый же день его пребывания в гимназии инспектор «вызвал самого маленького из учеников Бриггера и объявил ему, что он должен идти в карцер и просидеть в нем целый день. В чем была вина бедного Бриггера, я так и не узнал».⁹⁸ Можно предположить, что Мережковский также бывал свидетелем «расправы» над маленькими пансионерами, мог представлять себя на их месте. Но образ героя-бунтаря и процитированное размышление о демоническом и божественном началах в человеческой душе необходимы были для обозначения важной для Мережковского этого периода темы Христа и Антихриста. К реальной биографии Мережковского-старшеклассника рассказанный эпизод не имел никакого отношения.⁹⁹

Следуя композиции предыдущих главок, укажем, что по предметам В. А. Попова Мережковский имел в среднем отметку между тройкой и четверкой. На выпускном экзамене по письменной и устной математике Мережковский получил четверки, а по физике и математической географии — тройки (см. отметки ниже).

В «Старинных октавах» упоминается также законоучитель, которому дана обобщенно-отрицательная характеристика:

LIX

В те дни уж я томился у преддверья

Сомнений горьких, и когда наш поп,

Находчивый и полный лицемерья,

Доказывал, наморщив умный лоб,

Чтоб истребить в нас плевелы неверья,

Научною теорией потоп

Иль логикой — существованье Бога, —

Рождалась в сердце вещая тревога.

(с. 568-569)

Далее настоятель гимназической церкви упоминается в связи с рассказом о внутренних переживаниях и мучительных религиозных сомнениях героя перед исповедью в младших классах.¹⁰⁰

Речь идет о преподавателе Закона Божия священнике Константине Ивановиче Ветвеницком (1845-1920), который одновременно был и настоятелем гимназической церкви.¹⁰¹ Он не был строг и требователен, и, судя по ведомостям, почти все ученики получали у него и в году, и на экзаменах хорошие отметки. Мережковский имел почти одни пятерки. Выпускники в своих воспоминаниях не фиксировали на нем внимания, только Борис Ордин вскользь дал ему характеристику как человеку «добрейшему, но не имевшему большого веса в глазах гимназистов».¹⁰²

Понятно, что резко негативная оценка законоучителя относится к области авторефлексии уже зрелого поэта, а образ лирического героя поэмы «Старинные октавы» с чертами свободолюбивого бунтарства и мучительными религиозными сомнениями не был тождествен реальному Мережковскому-гимназисту. Это подтверждает и знакомство с его гимназическим творчеством, в котором нашла отражение наивная детская вера, зиждущаяся на религиозной ортодоксии и православной церковности, то есть вера, не прошедшая через «горнило сомнения», как и в целом казенно-патриотические настроения его стихотворений, посвященных покушению и убийству государя императора (здесь сказалось семейное воспитание).¹⁰³

Гимназические реалии в «Старинных октавах» этим исчерпываются. Но, чтобы наиболее полно раскрыть заявленную тему статьи, следует обратиться к фактам гимназической жизни Мережковского, оставшимся за рамками поэмы.

В «Автобиографической заметке», говоря о начале своего творчества, Мережковский вскользь называет имя учителя русского языка: «Лет 13-ти начал писать стихи. Помню две первые строчки первого стихотворения:

Сбежали тучи с небосвода,

И засияла в нем лазурь.

Это было подражание „Бахчисарайскому фонтану“. Тогда же написал первую критическую статью, классное сочинение на „Слово о полку Игореве“, за которое учитель русского языка Мохначев очень хвалил меня и поставил пятерку. Я чувствовал такую авторскую гордость, которой потом уже никогда не испытывал».¹⁰⁴

Как нам представляется, этот учитель сыграл существенную роль в гимназической жизни Мережковского-старшеклассника.

Мохначев

Александр Дмитриевич Мохначев (1840-1912) выпустился из третьей гимназии в 1858 году. По окончании историко-филологического факультета Петербургского университета (1862) и написания кандидатского сочинения с отличием (1864)¹⁰⁵ он был определен преподавателем русской словесности, церковнославянского языка и французского языка в Архангельскую гимназию (1864-1870), а 3 января 1870 года перешел сверхштатным учителем русской словесности в свою третью гимназию.¹⁰⁶ Мохначев, как можно предположить, нуждался (к 1870 году имел уже троих детей)¹⁰⁷ и параллельно преподавал по найму в приготовительных классах Николаевского кавалерийского училища (1870-1873).¹⁰⁸ 16 сентября 1871 года он был переведен в штат третьей гимназии преподавателем русского языка, а 30 января 1878 года перемещен преподавателем русской словесности на освободившееся вакантное место (после смерти преподавателя Н. Е. Вестенрика¹⁰⁹). С 1879 года занимал также должность классного наставника и секретаря педагогического совета третьей гимназии. 12 марта 1886 года был назначен окружным инспектором Петербургского учебного округа.¹¹⁰

Еще одно упоминание учителя словесности встречается позже в записной книжке Мережковского от августа 1891 года: «На днях я встретил моего гимназического учителя, которого не видел уже десять лет. Я помню его в гимназии еще совсем молодым человеком, помню, с каким пафосом читал он нам либеральные монологи Чацкого».¹¹¹ Итак, Мохначев запомнился Мережковскому как молодой преподаватель, исполненный либерального пафоса, знакомящий учеников на уроках словесности с произведением, которое в министерских программах словесности не рекомендовалось.

Эту краткую оценку «словесника» дополняют воспоминания бывших воспитанников гимназии, которые называли А. Д. Мохначева наряду с такими преподавателями, как Э. Э. Кесслер и Я. Г. Гуревич, одним из самых талантливых и уважаемых учителей гимназии, умевших «увлечь и воспламенить»¹¹² своим предметом класс.

О том, что уроки Мохначева «доставляли» ученикам «истинное наслаждение», вспоминал Н. Я. Чистович: «Программа того времени была такова, что главное внимание уделялось лишь старой русской литературе и до современных писателей, как Некрасов, Достоевский, Тургенев, Гончаров, и не доходит. Надо было иметь большой талант, чтобы при таких условиях сделать свои уроки интересными. И Мохначев достиг этого».¹¹³ Судя по всему, в старших классах он вел занятия в виде лекций, которые, по воспоминаниям В. Г. Дружинина, «слушались с большим увлечением». «Заметив в воспитаннике склонность к своему предмету или вообще к чтению», Мохначев «открывал ему доступ к фундаментальной гимназической библиотеке, в то время хорошо обставленной. На уроках <...> показывали факсимиле древних памятников письма по изданиям Общества любителей древней письменности, которые имелись в библиотеке, так как гимназия получала их по подписке».¹¹⁴

Если Чистович и Дружинин рассказывают о заинтересовавших их лекциях Мохначева по древнерусской литературе, то Борису Ордину запомнились уроки по новой русской литературе. В его воспоминаниях Мохначев предстает как лишенный казенщины и педантизма, любящий свой предмет и предпочитавший знакомить учеников с произведениями сверх гимназической программы: «Талантливым и начитанным в русской словесности был преподаватель русской литературы Александр Дмитриевич Мохначев, бывший позднее окружным инспектором С.-Петербургского учебного округа. Высокого роста, с умным и смелым, часто насмешливым, по отношению к ученикам выражением лица и карих глаз, слегка коверкавший букву „Л“ — он восхищал воспитанников своим мастерским чтением русских классиков. Он часто опаздывал на уроки и нередко, предпочитая чтение хорошего автора слушанию плохих ответов, сдавался на наши просьбы и читал нам отрывки, то из Гоголя, то из Тургенева и других — вызывая восторженный смех класса...».¹¹⁵ Следует иметь в виду, что, судя по министерским программам того времени, изучение творчества писателей-современников было из них исключено, отечественная литература заканчивалась вступлением в пушкинский период.¹¹⁶

Можно попытаться реконструировать отношения между Мохначевым и Мережковским по некоторым косвенным сведениям и свидетельствам соучеников.

Мохначев принадлежал к 31-му выпуску учеников, окончивших гимназию в 1858 году. Он учился в одном классе с будущим известным педагогом В. П. Острогорским,¹¹⁷ оставившим свои воспоминания о времени обучения. В эти годы учителем словесности в третьей гимназии был молодой педагог В. Я. Стоюнин, образ которого и его манера общения с учениками оставили в памяти выпускников неизгладимое впечатление. Мохначев, вероятно, мог сказать, вслед за Острогорским, что «его светлая личность» повлияла на выбор педагогического призвания и служила ему «идеалом учителя и человека».¹¹⁸

Вот как описывает методику преподавания Стоюнина Острогорский: «Кроме изучения стихов и прозаических отрывков, с четвертого же класса начались очень заинтересовавшие нас небольшие самостоятельные сочинения, которые, обыкновенно, тут же прочитывались и обсуждались сообща в классе, под руководством преподавателя, причем к обсуждению призывался весь класс; сам же преподаватель только направлял нас, указывал погрешности и помогал их исправлению. И что особенно нравилось нам, 14-15-летним мальчикам — это то, что учитель обращался с нами как со взрослыми, никогда не смеясь над нашим невежеством. Так заинтересовались мы понемногу и книгой, стали присматриваться к самым способам выражения, начали инстинктивно чувствовать силу и красоту языка, а вместе с тем приучались разбирать самый строй сочинения, т. е. его тему, план, части. <...> Сочинения и их разбор в классе по-прежнему занимали самое видное место, и вот некоторые из нас осмелились представить на суд учителя свои стихотворные опыты. Не смеясь над слабыми произведениями нашей школьной музы, явно подражавшими изучаемым образцам, он серьезно останавливался на их форме и содержании, показывал всю трудность этой формы и ничтожность, бедность или надуманность наших поэтических вымыслов с вымышленными же чувствами <...>. Всем этим воспитывался в нас литературный интерес — единственный, кажется, умственный интерес в гимназии...».¹¹⁹

Уроки словесности у Стоюнина строились на беседах о прочитанном произведении и домашних письменных работах над ними, которые потом разбирались учителем и классом на уроках.¹²⁰ При этом он считал, что «начинать чтения и разборы удобней с произведений, близких <...> современности».¹²¹

Если предположить, что Мохначев во многом следовал по стопам своего учителя, то фразу в «Автобиографической заметке» о похвалах сочинения перед всем классом можно прочитать как разбор домашнего сочинения Мережковского. Кроме того, как и его наставник, Мохначев пользовался свободой и самостоятельностью в выборе тем как для разборов и сочинений, так и для своих лекций. Но что особенно важно, Мохначев унаследовал от Стоюнина желание поощрять учеников к творчеству и устанавливать доверительные отношения с юными поэтами. Известно, что учитель словесности не только знал о том, что Мережковский пишет стихи, но и сделал его в старших классах своего рода школьной знаменитостью. «Очень громка была слава „золотого пера“, окружавшая Д. С. Мережковского, воспитанника ГУТ выпуска (1883 г.), — вспоминает Борис Ордин. — Он был одним из немногих, почти единственный успевший вызвать полное одобрение А. Д. Мохначева, который верно и скоро оценил его литературное дарование».¹²²

Об этом же упоминает М. А. Ляцкий, первый биограф поэта. Ссылаясь на устные воспоминания соучеников Мережковского, он писал: «Товарищи по гимназии знали, что Мережковский пишет стихи, что у него их целые тетради, но сам он крайне неохотно распространялся о своем сочинительстве и только после настоятельных просьб соглашался читать свои произведения на ученических собраниях».¹²³ Здесь же Ляцкий, со слов тех же выпускников, отмечает, что за Мережковским закрепились клички «поэт» и «мечтатель» и что в старших классах «он часто затевал споры с товарищами о какой-нибудь книге, о том или ином писателе, причем проявлял обширную начитанность, меткость и оригинальность суждений».¹²⁴ Все сказанное корректирует представление об абсолютном одиночестве Мережковского в гимназии, акцентированное в «Старинных октавах», так же как и утверждение, что своим образованием он «обязан только себе».¹²⁵

И если вернуться к упоминанию Мохначева в «Автобиографической заметке», то кажется неслучайным, что его имя появилось сразу после рассказа о начале поэтического творчества. Можно с уверенностью утверждать, что именно Мохначеву принадлежат критические замечания почти к каждому стихотворению на литографированном сборнике избранных ранних стихотворений Мережковского.¹²⁶ Следует иметь в виду, что семь стихотворных текстов, написанных в старших классах, были тогда же (в 1880 и 1881 годах) опубликованы в журнале «Живописное обозрение» и в литературном сборнике «Отклик», что могло быть известно Мохначеву.

Начало своего критического поприща Мережковский здесь возводит к удачному школьному сочинению. Правда, сочинений о «Слове о полку Игореве» среди сохранившихся ученических работ обнаружить не удалось, но представляется не лишним привести список отложившихся в архиве Мережковского гимназических сочинений и изложений по русской словесности. Как можно заметить, кроме изложений произведений русских классиков и сочинений (рассуждений) на заданную тему, в третьей гимназии на уроках словесности предлагалось изложить эпизоды из сочинений, изучаемых на уроках древних языков или уроках истории.¹²⁷

Изложения третьего класса

Стихотворение Пушкина «Песнь о вещем Олеге»:

«Олег, вследствие предсказания кудесника расстается с конем» — отметка «3».

«О том, как сбылось предсказание кудесника, данное Олегу» — отметка «4+».¹²⁸

Баллада В. А. Жуковского «Ивиковы журавли»:

«Убийство Ивика» — отметка «3+».

«Открытие преступления» — отметка «4—» с пометой Мохначева:

«Изложение хорошее — не хорошо, что много ошибок».¹²⁹

Изложение материала из русской истории («Куликовская битва»):

«События, предшествующие битве» — отметка «4—».

«Битва и победа» — правка и отметка отсутствуют.¹³⁰

Сочинения четвертого класса

«Комната со стороны ее изящества», собственные рассуждения на указанную тему — отметка «3+».¹³¹

«Польза железа», собственные рассуждения на указанную тему — правка и отметка отсутствуют.¹³²

«Аристид», изложение из сочинений по латинскому автору — отметка «4=».¹³³ «Сравнение первой половины года со второй», собственное рассуждение на указанную тему — отметка «3».¹³⁴

«Крестовые походы». Изложение материала из всеобщей истории — правка и отметка отсутствуют.¹³⁵

Сочинения пятого класса

«Разбор народной песни „Ах ты поле, мое поле“» — правка и отметка отсутствуют.¹³⁶

«Польза и удовольствие путешествия», сочинение на указанную тему — отметка «4—».¹³⁷

«Сочинение Пушкина „Утопленник“». Черновик.¹³⁸

«Разбор синонимов „изобретение“ и „открытие“». Черновик.¹³⁹

Сочинения старшеклассника

«Значение Ломоносова как писателя на основании VIII оды». Черновик.¹⁴⁰

«Кантемир как сатирик» — правка и отметка отсутствуют.¹⁴¹

«Взгляд Пушкина на свое поэтическое призвание» — отметка «5».¹⁴²

«План разбора стихотворения „Анчар“» — правка и отметка отсутствуют.¹⁴³

Сохранились также черновые записи под заглавием «Тартюф»,¹⁴⁴ вероятно, наброски к докладу на гимназическом «Мольеровском кружке», который собирался на квартире Мережковского.¹⁴⁵

Как видно, за изложения и сочинения писатель в третьем, четвертом и пятом классах получает тройки и четверки, но эти баллы говорят не о качестве сочинения, а о низкой грамотности будущего поэта.

Напомним, что Мохначев начинает вести у Мережковского уроки с третьего класса. И если в первом и втором классах Мережковский по русскому языку имел тройки,¹⁴⁶ то с приходом Мохначева в третьем, четвертом, пятом и шестом у него — общий балл и экзаменационные отметки — четверки, а в двух последних классах Мережковский по русской словесности становится отличником.¹⁴⁷

Далее приведем список художественных произведений, которые по программе предлагались к изучению на уроках словесности в третьей гимназии. Правда, как мы видели, Мохначев не следовал педантично программе, читая и не входящие в программу произведения и разбирая произведения не в той последовательности, как было предусмотрено по программе. Например, изложение баллады «Ивиковы журавли» Мережковский писал в третьем классе, тогда как по программе эта баллада Жуковского должна была изучаться в шестом или восьмом классах¹⁴⁸ и т. д., а стихотворений Пушкина «Анчар» и «Песнь о вещем Олеге», как и народной песни «Ах ты поле, мое поле...», в программе нет.

Фольклор:¹⁴⁹ «Былина об Илье Муромце» (6 класс) и «Песни калик перехожих» (7 класс).

Мировая литература: Отрывки из «Илиады (6 класс), «Антигона» Софокла (7 класс), «Король Лир» Шекспира (7 класс), «К Мельпомене» Горация,¹⁵⁰ пер. Дмитриева (7 класс).

Древнерусская литература (в 7 классе): «Остромирово Евангелие», «Нестора летопись», «Домострой», «Поучение Владимира Мономаха», «Слово о полку Игореве», отрывки из «Истории об Иоанне Грозном» Курбского <так!>.

Литература XVIII века:¹⁵¹ «Недоросль» Фонвизина (6 класс), «1-я Сатира» Кантемира (7 или 8 класс), «Ода на восшествие на престол Елизаветы Петровны» Ломоносова (7 класс), «Видение Мурзы» Державина (7 класс), «Фелица» Державина (7 класс), «Бог» Державина (7 класс), «Памятник» Державина (6 или 7 классы), «Письма русского путешественника» (письмо из Твери, письмо от 9 августа 1789 года, письма из Парижа и Лондона 1790 года) и «История Государства Российского» Карамзина (8 класс).

Литература начала XIX века:

Жуковский: «Ивиковы журавли» (6 или 8 класс), «Опять ты здесь, мой благодатный Гений» (8 класс), «Рыцарь Тогенбург» (8 класс), «Светлана» (8 класс), «Торжество победителей» (8 класс), «Жалоба Цереры» (8 класс);

Пушкин: «Капитанская дочка» (6 класс), «Утопленник» (6 класс), «Пророк» (6 или 8 класс), «Борис Годунов» (7 или 8 класс), «Памятник» (8 класс), «Поэту» (8 класс), «Поэт и Чернь» (8 класс), «Эхо» (8 класс), «Брожу ли я вдоль улиц шумных...» (8 класс), «Опять на родине»¹⁵² (8 класс), «Безумных лет угасшее веселье.» (8 класс), «Евгений Онегин» (8 класс), «Руслан и Людмила» (8 класс);

Гоголь: «Старосветские помещики» (6 класс), «Ревизор» (7 или 8 класс), «Тарас Бульба» (8 класс), «Мертвые души» (8 класс);

Крылов: Басни (6 класс);

Лермонтов: «Пророк» (6 класс), «Песня о купце Калашникове» (8 класс), «Мцыри» (8 класс).

В заключение скажем два слова об уроках истории. Их вел у Мережковского знаменитый историк и педагог Я. Г. Гуревич. Он перешел в третью гимназию в 1875 году и был назначен преподавателем истории в старших классах, т. е. с пятого класса.¹⁵³ Мережковский имел у него твердую четверку, а в последнем классе за вторую четверть даже пятерку.

Изучение истории в третьем и четвертом классах носило пропедевтический характер: в третьем классе изучалась история Древнего мира, а в четвертом — история русского и европейского Средневековья. С пятого класса началось углубленное изучение истории Древней Греции и Рима по учебнику самого Гуревича.¹⁵⁴ Дружинин вспоминал: «Его уроки проходили с большим интересом; он внушал желание расширять знания чтением пособий по своему предмету и нередко обращал уроки в чтение выдающихся сочинений по истории».¹⁵⁵ Именно Гуревич, по воспоминаниям выпускников, привил им любовь к античному миру.¹⁵⁶

Чтобы получить представление о серьезности изучения истории в третьей гимназии, процитируем фрагмент из «Программы по истории» за шестой класс, где подробно перечислены темы: «Пройдено будет из всеобщей истории по руководству Рождественского¹⁵⁷ все, что относится к периоду реформации и реакции католицизма и к веку Людовика XIV; причем прочитаны будут некоторые статьи из исторической хрестоматии Гуревича¹⁵⁸ по новой истории, относящиеся к реформационному периоду и составленные по сочинениям Ранке,¹⁵⁹ Гейссера,¹⁶⁰ Прескотта,¹⁶¹ Мотлея,¹⁶² Грина¹⁶³ и Макколея,¹⁶⁴ и обращено будет особенное внимание на влияние черт сродства и различия в личности и деятельности главных деятелей реформации: Лютера, Цвингли и Кальвина и в общем ходе реформационного движения в различных государствах З<ападной> Европы. Средневековая история повторена будет в объеме руководства Рождественского.

Из отечественной истории пройден будет вновь очерк событий от Иоанна Грозного и до преемников Петра Великого, и повторен курс отечественной истории, пройденный в V классе по руководству Рождественского, т. е. до Иоанна Грозного. При этом прочитаны будут в классе параллельные отрывки из Карамзина и Соловьева, относящиеся к развитию характера Иоанна Грозного и к смутному времени, а также некоторые главы из первоначальных источников, относящихся к эпохе, предшествующей реформе Петра Великого, и к эпохе преобразований, а именно из соч. Котошихина,¹⁶⁵ Голикова,¹⁶⁶ из дневника Корба,¹⁶⁷ из заметок Бухгольца,¹⁶⁸ из переписки Петра Великого с Лейбницем¹⁶⁹ и т. п.».¹⁷⁰

На уроках истории практиковались не только устные ответы, но и письменные изложения отдельных эпизодов истории и конспектирование целых исторических периодов и эпох, которые задавались в качестве домашних заданий. Часть таких изложений и конспектов по истории Древней Греции и Рима сохранилась в фонде Мережковского.¹⁷¹

И наконец, приведем отметки Мережковского за четыре последних года обучения (с пятого по восьмой класс), а также ведомость его выпускных экзаменов и аттестат зрелости.

5-й класс¹⁷²

6-й класс¹⁷³

Экзаменационные отметки¹⁷⁵

Педагоги:

Закон Божий — Ветвеницкий, Русский язык — Мохначев, Латынь — Кесслер, Греческий — Бюриг, Математика + Физика — Семенников, История — Гуревич, Немецкий — Буш. Остальных подписей нет.

7-й класс¹⁷⁶

Экзаменационные отметки¹⁷⁷

Педагоги:

Латынь — Кесслер, История — Гуревич, Французский — Вильд. Остальных подписей нет.

8-й класс¹⁷⁹

Экзаменационные отметки¹⁸⁰

Экзаменационные отметки по выпускным испытаниям за 1882-1883¹⁸¹

С.-ПЕТЕРБУРГСКОГО УЧЕБНОГО ОКРУГА

от

ТРЕТЬЕЙ С.-ПЕТЕРБУРГСКОЙ ГИМНАЗИИАТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ¹⁸⁶

Дан сей Дмитрию Мережковскомувероисповедания православногосыну Тайного советникародившемуся 2-го Августа 1865 годаобучавшемуся 8 лет в 3-й С.-Петербургской Гимназиии пробывшему в VIII классе 1 год, в том,

1. что на основании наблюдений за все время обучения его в 3-й С.-Петербургской Гимназии, поведение его вообще было отличное, исправность в посещении и приготовлении, прилежании удовлетворительное и любознательность хорошая и

1. что он обнаружил нижеследующие познания:

На основании чего и выдан ему сей аттестат зрелости, предоставляющий ему все права, обозначенные в §§ 130-132 ВЫСОЧАЙШЕ утвержденного 30 Июля 1871 года Устава Гимназий и Прогимназий.

С.-Петербург Мая 29 дня 1883 года

Директор В. Лемониус

Инспектор А. Крутков

Как можно видеть, в гимназических ведомостях зафиксированы вопросы, заданные Мережковскому на экзаменах. К сожалению, ряд экзаменационных листов не сохранился, например, нет листа с вопросами по словесности, французскому и немецкому языкам. Отметим, что на выпускных экзаменах в экзаменационных листах часто имеются подписи учителей, которые не преподавали у Мережковского, но присутствовали на его ответе. Кроме того, на выпускных экзаменах должны были присутствовать и приглашенные преподаватели из других учебных заведений: перечень приглашенных на выпускные экзамены лучших университетских профессоров говорит об уровне и серьезности испытаний.¹⁸⁸

Мережковский готовился к экзаменам серьезно. В апрельском письме к С. Я. Надсону он писал: «Сегодня у нас в гимназии кончились классы. Буду готовиться к экзаменам по 8 часов в день. Вы, Семен Яковлевич, и вообразить себе не можете, какая египетская работа предстоит мне...».¹⁸⁹