DOI: 10.31860/0131-6095-2021-2-133-144

© Е.А. Глуховская

В. О. НИЛЕНДЕР В КРУГУ ПОЭТОВ «НЕО-ПУШКИНСКОЙ ШКОЛЫ»¹

В рецензии на книгу Сергея Соловьева «Цветы и ладан» (1907) Борис Садовской отметил: «...все почти стихотворения г. Соловьева отличаются безупречною ясностью и чистотой стиля, — качества, доказывающие, что в деле словесного искусства поэт достиг высокого совершенства. По общему характеру своего теперешнего творчества г. Соловьев должен быть причислен к числу виднейших представителей нео-пушкинской школы».² Подробнее об особенностях «нео-пушкинской школы» рецензент не говорит, но авторское предисловие к книге позволяет сделать вывод, что речь идет о поэтической форме, идеале красоты и синтезе языческого (античного) и христианского начал.³

В предисловии к своей первой книге стихов «Позднее утро» (1909) Садовской уже упоминал не школу, а «нео-пушкинское течение» в современной поэзии, продолжающее традиции пушкинской эпохи: «Причисляя себя к поэтам пушкинской школы, я в то же время не могу отрицать известного влияния, оказанного на меня новейшей русской поэзией, поскольку она является продолжением и завершением того, что дал нам Пушкин. С этой стороны, минуя искусственные разновидности так называемого „декадентства“, которому Муза моя по природе всегда оставалась чуждой, я примыкаю ближе всего к нео-пушкинскому течению, во главе которого должен быть поставлен Брюсов. Основные черты моего творчества были бы намечены не с должной ясностью, если бы я забыл упомянуть имя Фета».⁴ Отрицая декадентство и утверждая свою связь с классической русской поэзией, воспринятой сквозь призму символистских опытов адаптации и интерпретации пушкинской традиции, Садовской выстраивает генеалогию «нео-пушкинского течения» — от Пушкина через Фета к Брюсову и поэтам «брюсовского круга» — Соловьеву и Садовскому.⁵

Другой литератор, включенный Садовским в «нео-пушкинское течение», — Юрий Сидоров, многообещающий поэт, скоропостижная смерть которого в январе 1909 года не дала раскрыться его таланту.⁶ При жизни Сидоров опубликовал всего несколько стихотворений, однако его посмертный сборник стихов, подготовленный Садовским, был благосклонно встречен критикой.⁷ Стихотворным текстам в сборнике Сидорова предшествовали три небольшие вступительные статьи — Белого, Садовского и Соловьева. В статьях последних двух представляется духовная и эстетическая эволюция Сидорова, ведущая к той же идее гармонического синтеза: «Призраки Египта и Византии, неизменно владея его мечтами, уже не насыщали, как прежде, испытующего ума: смутная потребность какого-то последнего синтеза неясно предчувствовалась его душой. <...> Поэтическим божеством Юрия был Пушкин», — писал Садовской.⁸ Со связи Сидорова и поэтов пушкинского круга начинает свой очерк и Соловьев: «...талант строгий, закала Пушкинской плеяды, особенно родственный Баратынскому».⁹ Столь ценимые Соловьевым строгость поэтической формы и синкретичность мировоззрения выделяются в качестве характерных черт творчества Сидорова: «В стихах его мы находим преимущественно чеканку формы, изящество, изображение романтического чувства. Одним из главных вопросов за последнее время был для Сидорова вопрос о судьбе Пушкина и Гоголя. <...> Гоголь являлся для него носителем христианского, аскетического начала, Пушкин — идеала языческого. Борьба Гоголя и Пушкина в современной поэзии явилась для проникнутого Мережковским сознания Сидорова чем-то вроде борьбы Христа и Антихриста. <...> После лета 1908 года Сидоров вернулся страстным пушкинианцем. Пушкин был для него уже не язычником, а солнечным богом, погибающим в борьбе с титанами мрака».¹⁰

Утверждение Садовского о появлении в рамках русского символизма новой литературной группы было небезосновательным: начинающих поэтов объединяли дружеские отношения и общие эстетические установки — противостояние разрушительному декадентству современности и ориентация на поэтическую традицию и культуру прошлых веков. Обращение к пушкинской эпохе, вероятно, было обусловлено консервативно-монархическими политическими предпочтениями Садовского и стало ответом на политический и литературный хаос пореволюционного времени. Свои представления о творчестве молодые литераторы развивали на вечерах в квартире Сергея Соловьева,¹¹ вместе они предприняли попытку организовать собственный печатный орган — издательство «Самоцвет», выпустившее единственный альманах «Хризопрас».¹² Исследователи, в частности А. В. Лавров, также отмечали стилистическую близость этих поэтов: «Отчетливо обозначаются в стихотворениях Сидорова „неоклассические“ тенденции, характерные и для одновременно рождавшихся поэтических опытов его друзей — Бориса Садовского и Сергея Соловьева, и для авторов, с которыми он не был лично связан (например, для петербуржца Юрия Верховского)».¹³ Однако был еще один литератор, которого необходимо упомянуть в этом контексте. Садовской вспоминал: «Соловьев был моим товарищем по классическому отделению историко-филологического факультета. Вместе слушали мы курс латинской грамматики у А. А. Грушки и Петрония у М. М. Покровского, присоединялись к нам: третий классик, эллинист В. О. Нилендер и с философского отделения юный поэт Ю. А. Сидоров — оба случайные сотрудники „Весов“».¹⁴

Владимир Оттонович Нилендер (1883-1965)¹⁵ родился в Смоленске, где его дед после окончания Дерптского университета получил должность преподавателя древних языков в Мужской классической гимназии.¹⁶ Отец Нилендера Отто Августович также преподавал древние и современные языки в этой гимназии, а в 1894 году был назначен директором Рославльской мужской прогимназии, в которой и начал свое образование Владимир.¹⁷ Впрочем, не окончив 4-го класса, Нилендер перевелся в Морской кадетский корпус в Петербурге, однако, как позже он напишет в автобиографии, «встреча у известного поэта Случевского с Валерием Брюсовым решила мою судьбу: корпус стал невыносим; вскоре был исключен».¹⁸ В 1903 году Нилендер поступил на юридический факультет Московского университета, на следующий год перевелся на историко-филологический и сблизился с московскими литературными кругами.¹⁹ Нилендер был членом кружка «аргонавтов», печатал рецензии в журналах «Весы» и «Золотое Руно».²⁰ В 1907 году в альманахе «Хризопрас» было опубликовано четыре стихотворения Нилендера и перепечатана рецензия из «Золотого Руна».²¹ Нилендер входил в ближайший круг сотрудников книгоиздательства «Мусагет», где в серии «Орфей» вышла переведенная им книга «Гераклит Ефесский. Фрагменты» (1910).²² В этом издании было объявлено также о подготовке переводов «Гимны Орфея» (книга указывается в каталоге «Мусагета» за 1912 год) и «Ксенофан Колофонский. Фрагменты», которые, однако, так и не были опубликованы. С 1911 года Нилендер служил секретарем издательства Сабашниковых, где работал над «Собранием греческих лириков в переводе русских писателей» (в рамках серии «Памятники мировой литературы»). Это издание не состоялось, некоторые тексты из него Нилендер позже включил в книгу «Греческая литература: В избранных переводах» (1939).²³ Со второй половины 1910-х годов переводческая и научная деятельность становятся основными занятиями Нилендера: он продолжает работать над «Гимнами Орфея» и другими религиозными текстами, однако ничего из этого так и не увидело свет. Только в послереволюционные годы вышли две книги переводов: «Прометей прикованный» Эсхила (совместно с С. М. Соловьевым) и трагедии Софокла (совместно с С. В. Шервинским в издательстве «Academia», где Нилендер работал редактором).²⁴

Архивных материалов, связанных с Нилендером, сохранилось немного, в большинстве своем они относятся к поздним годам жизни.²⁵ Основным свидетельством его литературных исканий в первое десятилетие XX века являются письма к Борису Садовскому.²⁶ Корреспонденция охватывает период с 1905 по 1911 год, наиболее интенсивным было общение в 1905-1908 годах, когда оба литератора по ряду причин проводят много времени вне Москвы. Письма носят личный характер и посвящены преимущественно двум темам — университетской жизни и литературному творчеству. Эти документы позволяют проследить становление творческих взглядов Нилендера и выявить их общность с представителями «нео-пушкинского течения», Соловьевым²⁷ и Сидоровым в частности.

Нилендер и Садовской познакомились, вероятно, в 1903 году, когда оба стали студентами юридического факультета Московского университета.²⁸ Первое из сохранившихся писем датируется 4 января 1905 года, когда Садовской, уже постоянный сотрудник журнала «Весы», был вынужден уехать к родителям в Нижегородскую губернию, а Нилендер остался в Москве и начал знакомство с литературным миром.²⁹Первое письмо представляет собой подробный отчет о жизни Нилендера, при этом насыщенная творческая деятельность молодого поэта проходит в обстановке революционных волнений первых месяцев 1905 года: «Вы спрашиваете, что нового в „Весах“? Нового для меня там много. Это во-первых — разные лица каждый вторник. Я еще не разобрался в них и поэтому больше наблюдаю. Что же касается до литературных новостей, то вышел альманах Гриф, где помещена Ваша поэма „Грядущий“.³⁰ О ней хотелось бы поговорить с Вами. Затем появился реформированный „Н<овый> Путь“, под заглавием „Вопросы Жизни“.³¹ Он значительно отличается от прежнего Н<ового> Пути, и по совести сказать — тот мне больше нравился. Заметка моя будет помещена в ближайшем №, относительно Ваших узнаю у Вал. Яковл. <Брюсова. — Е. Г.> и напишу Вам немедленно.³² — Номер выйдет на днях. Видел рисунки для него Б. Мусатова.³³ Занятия мои философией идут медленно. Я жду Вас, вдвоем будет легче заниматься. <...>

Вчера на Арбате у всех в глазах вздули двух студентов, а городовой не пошевельнулся. Меня тоже усиленно зовут домой ввиду „тревожного времени“, но я — послал категорический отказ.

Я предпочитаю все-таки грязную Москву грязной провинции» (л. 1-2; письмо от 18 февраля 1905 года).

Представленные в последующих письмах рассуждения о современной литературе и собственном предназначении свидетельствуют, что Нилендер был внимательным читателем модернистских периодических изданий, и прежде всего журнала «Весы». На формирование взглядов Нилендера сильное влияние оказала полемика «весовцев» с «реалистами» в лице участников «Сборников товарищества „Знание“».³⁴ Сравнивая произведения символистов с творчеством Андреева и Горького, Нилендер пытается определить для себя природу символизма и задачи искусства: «Вот у Вас все возрастает энергия и работоспособность там в Нижнем. А у меня здесь в Москве полнейшая апатия и тоска. Я еще переживаю Sturm und Drangs Period — меня окружает пока еще хаотичное море мыслей и впечатлений. Работать невозможно, мысли летят и сосредоточиться нельзя. Когда прояснятся горизонты и откроются ли дали — не знаю. Одно несомненно: вопрос о чистом и тенденциозном искусстве — хочу ли я быть великолепным фотографом жизни или проповедником, или тем и другим вместе — вопрос, который меня занимает. Но о нем еще поговорим после, т. к. я хотел бы узнать Ваши взгляды: кем надо быть поэту? Ведь надо же проверить себя, прежде чем решиться. Мне кажется, что этот вопрос не чужд и вам. Если решить его, тогда все открыто, тогда всякое дерзновение (хотя бы и бесталанное) оправдано. Я же думаю, что цель не в новых словах и путях, а в новых методах воздействия на толпу. Первое скорее относится к области чаяний и ожиданий, второе есть сила воплощенная и могучая. Надо брать все краски, все цвета, все звуки. Отчасти все это нашло свое выражение в В<асилии> Фивейском Андреева³⁵ — не правда ли?

Наивный реализм в искусстве уже чужд нам (напр<имер,> Боборыкин). Романтизм Горького условен и тенденциозен. Однако из обоих сложился тот же Андреев.

След<овательно>, весь вопрос сводится к вопросу о том элементе, который должен доминировать над этими двумя. Это символизм. Какое же значение имеет он в нашем мире явлений? Есть ли символ способ постижения явлений или сама суть явления как „вещи в себе“? Мне кажется, что — второе.

Символизм, проводя параллель, есть такой химический препарат, который разлагает простые элементы в жизни на еще простейшие. Напр<имер,> гнев — явление, понятие общее. Художник разлагает его на простейшие элементы, и мы видим, что „ужасное“ имеет самую простую подкладку. Вспомните приписку Карамазова „и цыпленочка“ — это разве не ужас, не бездна, не тайна сладострастия.³⁶ Я думаю так: искусство не требует никакой этической оценки, оно идет ко всему — и эта любознательность его ведет все к новому и новому раскрытию тайн (нуменов), к переводу их в разряд феноменов (явлений), к разложению их на эмпирические факты. Вот мой взгляд» (л. 4-5 об.; письмо не датировано).

Прерванная на время переписка возобновилась в мае 1906 года. К этому времени в литературной жизни Москвы произошли важные события: с января начал выходить новый журнал — «Золотое Руно», среди сотрудников которого оказался Садовской.³⁷ По своему направлению, тематике и составу авторов «Золотое Руно» было очень близко «Весам», что вызвало недовольство Брюсова. Отстаивая первенство «Весов» в деле развития «нового искусства», Брюсов выступил с несколькими критическими статьями, указывая на несамостоятельность и вторичность «Золотого Руна», в результате чего завязалась журнальная полемика, доходящая порой до откровенной грубости и способствующая размежеванию в символистском лагере.³⁸ На этом фоне Нилендер сообщил Садовскому, что пережил мировоззренческий кризис, и в декларативной форме заявил об отказе от декадентства и современности. В своих поисках Нилендер решил обратиться к славянской народной культуре и к «мифотворчеству»: «За эти полгода каждый из нас жил особо. Вероятно, расположение обоих на шахматной доске сильно изменилось. Не знаю, что теперь делаете и какой опыт приобрели Вы — про себя могу сказать следующее.

Я окончательно преодолел себя — и ушел от дряблого декадентства (понимаемого в худшем смысле — не дерзновение, а манерничание). Поэтому пришлось отказаться и от всего, что было создано до марта этого года. Я рад — ибо вина искуплена — я понес грехи <вiс!> за поклонение шаблонам — и теперь отказываюсь от них, чувствую в себе тот холодок, который сопутствует сознанию своей силы.

Вместе с тем я удалился от современности настолько, что, напр<имер>, поэзия Вал. Брюсова — в этой ее части — меня только восхищает, но я не реагирую на нее.

Мне ближе что-то другое. Но что — я еще не знаю. Могу сказать только одно — насколько мне чужды все наши поэты! Все это прекрасно — но все это не волнует меня. Я еще не нашел себя, мысли мои летят скорее слов. Но они уже есть. — И это признал даже С. А. Соколов, который мне ответил большим письмом, где говорит: „во внутренних путях — Вы не схожи с Вяч. Ивановым, внешне Вы зависите от него“. Всем ясно, что я стою у мифотворчества в широком смысле слова, но не эллинского — у славянского. Это одна из моих главных тем: Блок («Балаган», «Петрушка», см. «Весы» № 5), Брюсов («Частушка») и некот<орые> др<угие>. Пути здесь еще свободны. Пусть это путь неблагодарный (см. Бальмона <вiс!> — Золотое Руно — плохо), мне оно по душе.³⁹ Конечно, реализация теории требует уступок, компромиссов, перемещения перспективы, пропорционального увеличения ее. Все это очень сложно, работы предстоит много. Но об этом позже» (л. 10-10 об.).

Такой решительный разрыв с актуальным литературным процессом, вероятно, вызвал недоумение Садовского, поскольку в следующем письме Нилендеру пришлось уточнять свою позицию, поясняя, что он отказывается от участия в литературной борьбе: «Вы не совсем поняли, Борис, мои слова, что я ушел от современности. Конечно — я не могу быть ни членом какой-либо партии, ни активно работать. Но дело в том, что я чужд этим муравьям, которые по песчинке растаскивают старое здание. Слишком они величают грубую силу, невежество свое, слишком высоко о себе мыслят — а сами пошлейшим образом враждуют между собою же именно тогда, когда нельзя враждовать. Получается впечатление, что все эти партии выдают обществу векселя, по которым платят вместо 1 р<убля> — 10 к<опеек>. Все это отталкивает. Но сама современность меня волнует и зовет. Хочется узнать — как Вы пишете — претворить в себе эту жизнь. Далее мои желания не простираются. Что же касается мифотворчества — то оно не есть моя единственная цель. Но скорее — оно идет наряду и с другими исканиями. Тайна смерти, тайна любви — вот что стоит передо мною» (л. 12 об. — 13).

При этом интерес к современности у Нилендера соседствует с изучением народной поэзии и переводами древнегреческих текстов: «Между прочим, занимаюсь фольклором. Нашел новые образы, иное понимание природы, новые размеры — с греческим пиррихием — в русских песнях. Готовлю перевод Электры, около 500 стихов уже вчерне готовы. Стараюсь передать самый стиль трагедии, чего, насколько мне известно, никто еще не пытался сделать.⁴⁰

Относительно моей поэзии — должен сказать, что пишу я мало, но подолгу сижу над шлифовкой. Производительность моя напоминает Брюсовскую: два-три стихотворения в месяц. В сентябре познакомлю Вас со своими произведениями» (л. 13-13 об.).

Творческий кризис заставил Нилендера пересмотреть свое отношение и к мэтру русского символизма — Валерию Брюсову. Вместо непререкаемого авторитета и образца для подражания Брюсов начинает восприниматься как злой гений, в плену которого оказывается начинающий поэт. Выйти из-под влияния брюсовской поэзии, по мысли Нилендера, — единственный шанс обрести собственную индивидуальность: «Вот уже и месяц, как я переживаю некоторый кризис — настолько тягостный, что писать о чем-нибудь другом прямо нет сил. Знаете, Борис — Вы совершенно правы, я сделал шаг вперед, но это только чисто формальная сторона моей работы! Этого мало. Всякий поэт, по-моему, рано или поздно должен открыть свое лицо. Я тоже пытаюсь сделать это. Но раньше нужно освободиться от всех, кто силою своего таланта владеет моим воображением. Я говорю про Брюсова. Теперь, когда я стал опять писать, искать — этот маг всюду, на всех перекрестках шелестит своими одеждами.⁴¹ И я куда не приду — знаю, что он тут был и ушел вперед. Идти за ним мучительно, да и пошло. Не знаю, чем окончится моя борьба с Брюсовым. Преодолею его — будет из меня поэт. Нет — останется лишь популяризатор великих идей. Хотя и сладко бороться с тем, кто безмерно сильнее тебя в данный момент — но далеко не сладко чувствовать разницу сил» (л. 19-19 об.; письмо от 18 июля 1906 года).

Следующее письмо датируется 4 марта 1907 года. В жизни Нилендера произошли события, которые на время заслонили размышления о творчестве. Из-за невнесения платы за обучение он был уволен из университета и вынужден уехать в Рославль, где его размеренная провинциальная жизнь была нарушена приездом Владислава Ходасевича. Товарищ Нилендера по университету, поэт, близкий к книгоиздательству «Гриф», Ходасевич в начале 1907 года переживал трудности в семейной жизни, нуждался в деньгах и, вероятно, по этим причинам был приглашен Нилендером погостить у его отца: «Гениальный Владислав живет со мною! Совершенно невозможно с ним заниматься. Этот человек совершенно не умеет себя держать. Он попросту — невоспитан. Обладает удивительной способностью расстраивать нервы. Его „гениальничание“ сменяется какою-то покровительственною игривостью, а последняя — нытьем или самовосхвалением. Признаться, все это необычайно надоело. Но что же делать? Человек без денег, без квартиры, без обеда! Никуда его не погонишь... Терпишь, потому что жалеешь, как жалеешь какого-нибудь сумасшедшего маниака... Ну да Бог с ним!» (л. 22).⁴²

Другое важное событие в жизни Нилендера — бракоразводный процесс. Подробности его первого брака неизвестны, но, судя по письму Садовскому, который был приглашен шафером, решение жениться было спонтанным (см.: л. 61). В августе 1906 года Нилендер подал прошение на имя ректора о разрешении на брак с Софьей Михайловной Ставской,⁴³ а в марте 1907 года уже сообщал Садовскому: «...получил письмо от некоего „ходатая“ Филипченко — жена просит развода, но настаивает, чтобы вину я взял на себя. На развод я, конечно, согласен, но вину брать на себя не хочу. Так и ответил. Подождем, что будет дальше. Пока собираю некоторые справки и сведения для ведения дела» (л. 22 об.).⁴⁴

С весны 1907 года в письмах Нилендера начинает упоминаться имя Юрия Сидорова, с которым Садовской и Нилендер познакомились осенью 1906 года, когда Сидоров поступил в университет. Очень быстро Сидоров становится близким другом обоих и завсегдатаем литературных вечеров. Летом 1907 года Нилендер не без гордости пишет: «Что Юрий — писал ли ты или он (ему или тебе)? Я, кстати, с Юрием на „ты“. Очень рад буду видеть его» (л. 27; письмо от 15 августа 1907 года). С начала 1908 года Сидоров постоянно упоминается Нилендером, восхищение начинающим поэтом нарастает с каждым письмом: «Мне весьма прискорбно, но должен сознаться, что нет у меня ни одного стихотворения, которое я решил бы тебе прислать. Юрий написал 21 стихотворение и поэмы строк в 150! Черт Вас, милые мои, побери! Затерли меня несчастного совсем!» (л. 48 об.). И далее: «Юрий идет громадными шагами вперед. Не узнаешь: очищение слога, точность и искренность — прямо не узнаешь» (л. 50). Общение с Сидоровым и Сергеем Соловьевым является важной частью литературного быта Нилендера: «У Шмеля <Соловьева. — Е. Г.> был на четверге, вижусь с ним почти ежедневно. Был и у Юрия, вижусь и с ним. Обоих их я люблю, откровенен с обоими» (л. 37; письмо от 10 февраля 1908 года).⁴⁵

На протяжении всего 1907 года Нилендер посещал литературные встречи, читал ведущие журналы, писал стихотворения и обсуждал их с Садовским. При этом в письмах отчетливо проявляются новые творческие приоритеты друзей: «Увлекаюсь Фетом. Как надо писать — „одним толчком согнать ладью живую с наглаженных отливами песком <вiс!>“ — помнишь?⁴⁶ Но разве все так пишут? А Пушкин порою! А Вал. Як. всегда?» (л. 28 об.; письмо от 22 августа 1907 года).

Все более очевидным к началу 1908 года становится интерес Нилендера к русской поэзии XIX века, чему немало способствует перевод с классического отделения на отделение русского языка и словесности: «Юрий <Сидоров. — Е. Г.> читает Мандельштама о Гоголе. Он этой книги не ругает, а по-моему — много в ней глупого.⁴⁷ Читаю Случевского, Веневитинова, Дельвига — словом, всех поэтов, которых не знаю или мало знаю.

Перевожу „Трахинянок“ Софокла. Пишу (О, Владислав!) реферат о „Слове“ для просеминария Шамбинаго.⁴⁸ — Я опять перешел на словесность. Причины — при свидании, если только хочешь, выясню» (л. 36-36 об.; письмо от 4 февраля 1908 года).

В этот период Нилендер одновременно изучает древнегреческую и древнерусскую литературу, что, вероятно, было обусловлено влиянием университетских штудий. В специфике его занятий отразилась также идея синтеза языческого (античного) и христианского начал, столь важная для Соловьева и Садовского: «Что я теперь делаю? Читаю всех наших поэтов. Перевожу Софокловых „Трахинянок“. С восторгом погружаюсь в Киевскую Русь — и благоговею перед Погодиным! Пишу сочинение, о древней русской лирике, о мифологии Киевской; готовлю реферат о „Слове“ для Шамбинаго; читаю французские книжечки. Зреют и стихи — но еще не пишу» (л. 38; письмо от 10 февраля 1908 года).

Прохождение университетского курса на нескольких отделениях представлялось Нилендеру обязательным условием успешного достижения искомого синтеза: «У Шмеля давно не был и не видел его с месяц, у Юрия тоже. Но последнего звал к себе, и мы (для меня по крайней мере) провели время интересно. Башковитый все же Юрий. Но... зачем он философ? Как будто хочет переходить в классики — это значит движение по всей линии. Один только Шмель, как дуб кряновистый, — недвижен.

Я все сижу дома и погружаюсь душою то в божественную Элладу, то в Святую Русь. А в промежутке читаю нашу новую литературу и журналы. Я так веду свои занятия: неделю — в Греции; неделю — на Руси. И сживаешься, и разнообразнее. Такой способ — наслаждение» (л. 40 об. — 41; письмо от 6 марта 1908 года).

Лето 1908 года Нилендер провел в имении Брюсовых Андреевка под Тарусой, куда был приглашен в качестве учителя для младшей сестры В. Я. Брюсова: «Живу я у Лидочки Брюсовой.⁴⁹ Занимаюсь с ней ежедневно и уже начал Платона. Девица весьма способная; хотела бы поступить на классическое отделение. Весьма со мной мила и любезна. Кормит великолепно. Оброс бородою, так как Таруса в 10 верстах и туда не выберешься. Читаю Гоголя и Гомера день за днем. Стихи не пишутся; это все же лучше, чем писать, когда не пишется. Играю в крокет, но площадка скверна. В Тарусе навестил Ариэлли.⁵⁰ Он парень славный; какие у него книги и гравюры! Парень с большими сведениями и живой. Но стихотворно — неплоден, по-видимому. Подавлен разными вопросами. О язвительности его книги не могу сказать. Думаю, впрочем, что напрасно смеялся над ним. Ариэлли далеко пойдет, если побольше будет работать над своими стихами, а не спорить о Мережковском или Гиппиус. В этом отношении он может быть поддержан лишь Юрием, но не мной.⁵¹ Я желал бы всего попроще. И те вопросы — богословие — которые так их волнуют — мне мало понятны» (л. 46-46 об.; письмо от 1 июля 1908 года).⁵²

Удаленность от центра литературной жизни, с одной стороны, и вынужденная близость к семье Брюсова с другой, вероятно, явились поводом для рефлексии. В конце этого письма Нилендер делает примечательный рисунок: на нем, подобно профилям декабристов с обложки «Полярной звезды» А. И. Герцена, в окружность вписаны профили Садовского (на первом плане), за ним Сидорова, Соловьева и Нилендера. Эти изображения сопровождаются подписями и указанием дат — 1906, 1907, 1908 — времени тесного общения студентов-литераторов. Рисунок Нилендера в шуточно-дружественной форме конституирует существование литературной группы, которая зародилась в университетских стенах и развилась в редакциях журналов, на вечерах и собраниях литературных обществ, в общении друг с другом. Иерархия в расположении поэтов на рисунке Нилендера отражала распределение ролей: идеолог и организатор Садовской на первом плане; следом за ним Сидоров — многообещающий талант, чье творчество должно было стать воплощением поэтических идеалов группы; затем Соловьев, первопроходец на путях «нео-пушкинианства»; и, наконец, скромный Нилендер, реализовывавший эстетические установки группы преимущественно в своих филологических занятиях и переводческой деятельности. Скоропостижная смерть Юрия Сидорова разрушила наметившийся было литературный союз. Последующие письма Нилендера, тяжело переживавшего смерть друга, посвящены в основном вопросам университетской и личной жизни, проблемы собственного поэтического творчества автор больше не затрагивает.