<strong>DOI</strong><strong>: </strong><strong>10.31860/0131-6095-2021-1-169-177</strong>

<em><strong>© М. Ю. Коренева</strong></em>

ОБ ОДНОМ ОТКЛИКЕ НА СМЕРТЬ РАЙНЕРА МАРИИ РИЛЬКЕ: «РУССКИЙ» ПОСТСКРИПТУМ

Райнер Мария Рильке уже при жизни вошел в канон немецкой литературы, довольно рано «присвоившей» себе этого австрийского поэта, стихи которого с конца 1910-х — начала 1920-х годов включались в немецкие школьные хрестоматии и обсуждались как «учебный материал» на страницах специализированных педагогических журналов.¹ C 1899 по 1925 год было опубликовано более 100 рецензий и свыше 200 статей и монографий, посвященных творчеству Рильке.² Очаровывавший своих читателей поэтическим «одиночеством», до самой своей смерти он был окружен восторженным вниманием многочисленных почитателей и почитательниц, для которых стал настоящим кумиром, что, в свою очередь, вызывало по временам раздражение в тогдашней литературной среде,³ порой выливавшееся в иронические комментарии по поводу популярности поэта преимущественно в кругу дам. Именно на этом сделал акцент известный австрийский писатель и влиятельный литературный критик Франц Бляй (Franz Blei, 1871-1942) в своем сатирическом «Литературном бестиарии», в котором имя Рильке дано с женским артиклем (Die Rilke) и вся «характеристика» развернута в сторону «феминности» поэта, уподобляемого автором «комнатной собачонке» — любимице «престарелых дам», «беспрестанно превозносящих ее до небес», от чего у той образовалась «склонность засовывать нос в теологические книги, легенды о Марии и тому подобное».⁴ Позднее, в статье на смерть Рильке, опубликованной 7 января 1927 года на первой странице либеральной газеты «Die literarische Welt», Бляй снова вернется к теме дамской благосклонности к поэзии Рильке,⁵ которая не оставляла его в покое и в дальнейшем: в своей автобиографической книге «Рассказ об одной жизни», вышедшей в свет в 1930 году, он дает развернутый «портрет» безвестных читательниц Рильке, которых сравнивает с большой церковной общиной, сгруппировавшейся вокруг поэта,⁶ а в 1940 году в «Современных портретах» сочтет необходимым еще раз высказаться по поводу «женственности» Рильке и, словно оправдываясь перед своими критиками (прежде всего перед Робертом Музилем), пояснит, что он имел в виду в своей давней книге и в некрологе,⁷ оставив без комментария собственный укол в адрес Рильке по поводу его «склонности к теологическим книгам», поскольку этот «тезис» даже при иронической подаче не нуждался ни в пояснениях, ни в оправдании: с момента выхода в свет «Часослова» («Stundenbuch», 1905), благожелательно встреченного критикой,⁸ за Рильке на долгие годы закрепилась слава поэта религиозного, «богоискателя», как назвал его Стефан Цвейг в своей рецензии,⁹ продолжателя традиций Ангела Силезского и Якоба Бёме,¹⁰зачинателя «новой мистики»¹¹ и выразителя новой «духовности».¹²

Этот читательский образ «просветленного» поэта присутствовал и в большинстве откликов на смерть Рильке, скончавшегося 29 декабря 1926 года в Швейцарии. Диссонансом на этом фоне прозвучал упоминавшийся выше некролог Бляйя, названный Вальтером Беньямином «плохим и наглым»¹³ и вызвавший ответную реакцию со стороны Роберта Музиля, который, выступая на вечере памяти Рильке 16 января 1927 года в берлинском «Ренессанс-театре», разделался и со своим давним другом Бляйем, и с теми, кто подобно поэту Рудольфу Борхардту (Rudolf Borchardt, 1877-1945), не включившему в свою антологию «Вечный запас немецкой поэзии» («Ewiger Vorrat deutscher Poesie», 1926) ни одного стихотворения Рильке, отказывал поэту в подобающем месте на поэтическом Олимпе, и с теми, кто создавал культ Рильке, искажая само существо его поэзии. Значительную часть своего остро полемического выступления Музиль посвятил «абсолютному совершенству» поэзии Рильке, величие которой заключается, по его мнению, не столько в религиозном чувстве, сколько в «ином зрении»: «Он видел мир новым, нутряным способом. И когда-нибудь на пути, который ведет нас от религиозного мировосприятия средних веков через идеал гуманистической культуры к грядущему образу мира, он явится нам не только великим поэтом, но и великим вожатым».¹⁴ При этом Музиль был не единственным, кто воспользовался печальным поводом, чтобы атаковать культ Рильке и встать на защиту его поэзии. До него это сделал швейцарский поэт и прозаик Роберт Вальзер (Robert Walser, 1878-1956), опубликовавший 4 января 1927 года нарочито безыскусный поэтический некролог, который при ближайшем рассмотрении оказывается своеобразным бурлеском, метившим в поклонников Рильке, досаждавших ему при жизни и оставивших его, наконец, в покое.¹⁵ В этом же ряду стоит и один из откликов, помещенный в газете «Rigasche Rundschau», хотя он и отличается по своему посылу от высказываний Музиля и Вальзера: если оба писателя, каждый по-своему, попытались защитить Рильке от читателей, то рижская газета взялась защищать читателя от Рильке, используя при этом весьма примечательные аргументы.

Эта известная ежедневная газета, выходившая на немецком языке в Риге в 1894-1939 годах и широко распространявшаяся за пределами прибалтийского пространства, устроила литературные похороны Рильке по «первому разряду», если воспользоваться образом Музиля, который в своей речи посетовал на то, что смерть Рильке не стала поводом для национального траура, а все отклики в прессе напоминают похороны «второго разряда» — слишком уж их было мало и слишком уж они терялись на задах газетных полос, считал Музиль.¹⁶ Упрекнуть «Rigasche Rundschau» в невнимании к произошедшему событию определенно было нельзя: только за первые несколько дней после смерти Рильке она опубликовала четыре материала, связанных с его кончиной, — ни одно периодическое издание ни в Германии, ни за ее пределами не проявило такого усердия в скорби. Сначала это было короткое известие в разделе «Последние сообщения» в номере от 30 декабря 1926 года.¹⁷ Уже на другой день появился развернутый прочувствованный некролог, подписанный сотрудником газеты Вальтером Фальке, который в полном соответствии с жанром охарактеризовал в общих чертах творчество Рильке, отметив его «религиозность», значимую для многих читателей, представил краткую биографическую канву, не забыв упомянуть поездки поэта в Россию, с которой, как писал Фальке, его связывало «глубинное родство», и, подводя итог жизненного пути Рильке, указал на то, что под конец жизни поэт проникся ненавистью к Германии. «Причины такого трагического поворота в умонастроении более чем очевидны», — замечает автор в финале статьи, прежде чем перейти к последней «формальной» фразе со словами благодарности Рильке, который будет продолжать жить в своих книгах.¹⁸

За этим некрологом, который по своему тону не слишком выбивался из общего потока откликов, хотя и обращал на себя внимание несколько неожиданной концовкой, почти сразу последовал еще один — на сей раз поэтический. В первом номере газеты за 1927 год было помещено восьмистишие Эльфриды Скальберг (Экардт-Скальберг; Elfriede Skalberg (Eckardt-Skalberg), 1884-1964), известной в те годы немецкой поэтессы из Риги и переводчицы латышской поэзии на немецкий язык.¹⁹ Озаглавленное подчеркнуто интимно «Райнер Мария», стихотворение это представляло собой изящный парафраз поэтического «Автопортрета 1906 года» Рильке, написанного «по мотивам» портрета кисти Паулы Модерзон-Беккер (Paula Modersohn-Becker, 18761907) и вошедшего в цикл «Новые стихотворения» («Neue Gedichte», 1907). Имя Эльфриды Скальберг было давно знакомо читателям газеты «Rigasche Rundschau», на страницах которой она дебютировала в 1902 году,²⁰ став впоследствии постоянным автором этого издания, где печатались ее стихи, статьи и рецензии на книжные новинки, в том числе и русских авторов, среди которых Скальберг особо выделяла М. А. Волошина, сравнивая его поэзию с поэзией Рильке: «Сочетание „широкой натуры“ (в тексте по-русски. — <em>М. К.)</em> русского с изысканнейшей западной культурой стиха и доведенный до совершенства простой, выразительный стиль, какой можно найти только у Рильке, производят пленительное впечатление», — писала Скальберг в развернутой рецензии на сборник Волошина «Демоны глухонемые», вышедший в свет вторым изданием в «Книгоиздательстве писателей в Берлине» в 1923 году, и опубликованные тогда же и там же «Стихи о терроре».²¹ В ноябре 1927 года в Риге пройдут торжества по случаю 25-летия литературной деятельности Скальберг, о которых подробно будет писать прибалтийская немецкоязычная пресса, в том числе и газета «Rigasche Rundschau», поместившая по случаю юбилея очерк жизни и творчества поэтессы, написанный главным редактором газеты Паулем Шиманом (Paul Schiemann, 1876-1944), известным публицистом, видным латвийским политическим деятелем, депутатом сейма Латвии.²² В этом этюде особо отмечалась роль Скальберг в становлении самобытной немецкой «балтийской поэзии», не зависимой и от «сомнительных гениев Запада и Севера», и от «литературных школ Москвы», где Скальберг провела некоторое время.²³ Публикация именно ее лирического некролога на смерть Рильке была своеобразным знаком высокого почтения к умершему поэту, которому посвятила свои стихи лучшая, как считалось, представительница нового поколения «балтийской литературы», заговорившего, по мнению Пауля Шимана, новым языком и «сделавшего искусство неотъемлемой частью жизни».²⁴ Казалось бы, все «поминальные» жанры были исчерпаны: и короткое информационное сообщение, и классический некролог В. Фальке, и камерный поэтический отклик Скальберг, — все эти приличествующие случаю тексты вполне позволяли больше не возвращаться к теме. И тем не менее через два дня после публикации стихотворения Скальберг, по прошествии недели после смерти Рильке, газета поместила еще один материал, связанный с именем поэта: 5 января 1927 года здесь было опубликовано его «Письмо русскому аристократу», «любезно предоставленное редакции», как сообщалось в преамбуле, собирательницей автографов Мари Штакле (Mary Stakle, 1877 — после 1940).²⁵Письмо это, написанное Рильке 22 декабря 1900 года и адресованное князю Сергею Ивановичу Шаховскому (1865-1908), сегодня хорошо известно: оно было воспроизведено в 1969 году С. В. Житомирской по оригиналу,²⁶ хранящемуся в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки,²⁷ куда поступило в 1948 году от некоего Максимова из Риги, как значится в описи,²⁸ и впоследствии включено в русском переводе в книгу «Рильке и Россия», подготовленную К. М. Азадовским, который в комментарии указал и на первую его публикацию в «Rigasche Rundschau».²⁹ При этом речь идет не просто о первой публикации именно <em>этого</em> письма, а о первой и к тому моменту единственной публикации эпистолярного документа, свидетельствующего о прямых личных контактах Рильке с русскими современниками и представленного широкой публике. Большая часть этого послания посвящена разбору пьесы Г. Гауптмана «Михаэль Крамер» («Michael Kramer», 1900), на генеральной репетиции которой в берлинском «Немецком театре» Рильке побывал 19 декабря 1900 года и которая произвела на него неизгладимое впечатление. Русская линия в письме прочерчена лишь пунктиром: Рильке сообщает Шаховскому о своих занятиях, связанных с изучением творчества Александра Иванова, и уже в самом конце пишет о том, что часто думает «о Москве как о своей родине», а затем завершает текст пассажем, написанным на русском языке (с некоторыми ошибками): «Я весма часто уже думаю по русски, и думы этого рода очень трудно высказаются по немецки, потому что в этом языке нет ничего простого, сердечного, так что молиться с немецкими звуками кажется вовсе нелься».³⁰ Редакция газеты «Rigasche Rundschau» сочла необходимым предпослать этой вполне «невинной» публикации пояснение, которое призвано было, по замыслу автора, расширить контекст приводимого здесь частного документа. «Данное письмо, — говорилось в преамбуле, — представляет вне всякого сомнения необычайный интерес в литературно-психологическом плане, причем не только в отношении Рильке, но прежде всего в отношении немецкого литературного мира в целом c его доходящим до национально-патологического мазохизма восторженным увлечением русскими, которое достигло своего апогея уже на рубеже веков и которое продолжает свирепствовать и ныне, почти с той же неослабевающей силой. Рекомендуем нашим читателям, ознакомившись с нашей публикацией, обратиться к чтению вышедшей в издательстве Альберта Лангена книги „Сэр Галахад. Путеводитель по идиотам русской литературы“».³¹ Далее следовал текст письма.

Рекомендованная книга, имевшая посвящение «твердым основам мира» <em>(букв. </em>«хребту мира»),³² в рекламе не нуждалась: выпущенная в свет в 1925 году огромным тиражом 20000 экземпляров солидным мюнхенским издательством Альберта Лангена, издававшим среди прочего знаменитый сатирический журнал «Simplicissimus», она сразу же привлекла к себе внимание, вызвав смешанную реакцию — возмущенную в русской эмигрантской печати³³ и вполне одобрительную в печати немецкой. Одним из тех, кто с энтузиазмом встретил эту книгу, стал, к примеру, известный писатель Карл фон Осецкий (Carl von Ossietzky, 1889-1938), пацифист и лауреат Нобелевской премии мира (1935), умерший позднее от последствий пребывания в концлагере. На страницах лево-либерального еженедельника «Tage-Buch» он опубликовал рецензию, в которой, настоятельно рекомендуя читателям это сочинение, назвал «Путеводитель» «блестяще осуществленной атакой на русскую литературу от Пушкина до Горького и русскую сущность от Рюрика до Ленина, на обожествление Толстого и Достоевского за пределами России», а его «составителя» охарактеризовал как «страстный европейский ум, наделенный высоким пафосом и юмором» и сумевший показать, что «Россия — это не судьба, не религия, не образ, но дремотное состояние аморфной массы, с притупленной жизнью тела и невыполосканной душой».³⁴ «Евангелие от России перестало быть неприкасаемым. Критика началась», — подвел итог Осецкий.³⁵

Автором «Путеводителя» была известная и популярная в те годы писательница Берта Экштайн-Динер (Bertha Eckstein-Diener, 1874-1948), писавшая под псевдонимом Сэр Галахад и прославившаяся в первую очередь историческими романами, а также очерками по истории культуры. Ее выступление по «русскому вопросу» было скорее неожиданным и выпадало из общего контекста ее творчества уже одним своим обличительным пафосом по отношению к русской культуре, которую она описывала в терминах расовой теории как продукт низшей расы, неспособной произвести ничего самостоятельного и зависящей от «мирового еврейства». Подкрепляя свои суждения многочисленными цитатами из разных источников, в том числе и русских (И. В. Киреевского, Н. К. Михайловского, М. А. Бакунина, А. В. Луначарского и др.), что создавало впечатление серьезности представленного «исследования» и осведомленности его автора, Экштайн-Динер дает краткий очерк истории России от варягов до Ленина, и, бегло охарактеризовав тех представителей русской литературы, которыми так гордятся русские (Пушкина, с его «негритянской кровью» и скучнейшим «Евгением Онегиным», «татарина Тургенева», «сатаниста Лермонтова» и т. д.), сосредотачивает свое внимание на фигуре Достоевского, который, как говорится в «Путеводителе», изгнал из литературы «героя» и навязал «идеал идиота», открыв тем самым путь к «мировой травле благородных людей и благородства как такового».³⁶ Именно в Достоевском автор видит главного выразителя экспансивного варварского духа, требующего к тому же, чтобы «все стали русскими». Соответствующая цитата из «Дневника писателя 1877 года»,³⁷ опубликованного в томе «Политических сочинений» немецкого собрания сочинений Достоевского,³⁸ вынесена в эпиграф и повторяется затем в тексте в качестве отправной точки для последующего доказательства опасности, исходящей от русской культуры c ее притязаниями на религиозно-духовное главенство и тотальную русификацию Европы, как показывала Экштайн-Динер, опираясь на вырванную из контекста фразу.

Для такой яростной атаки на культурного врага в лице Достоевского у писательницы, не стеснявшейся в выражениях, имелись свои причины и поводы. Одна из причин заключалась в перманентном присутствии Достоевского в немецком культурном пространстве начала XX века,³⁹ которое вызывало раздражение не у одной только Экштайн-Динер,⁴⁰ поводом же, вероятно, стала акция по покупке рукописей Достоевского, приобретенных в Советском Союзе австрийским писателем Рене Фюлёп-Миллером (René Fülöp Miller, 1891-1963) в 1923-1924 годах.⁴¹ Событие это широко обсуждалось в немецкой печати,⁴² а в 1925 году в издательстве Пипера уже вышли первые тома архивных материалов из серии «Наследие Достоевского» («Dostojewski-Nachlass»).⁴³ Одним из тех, кто финансировал этот «проект», обошедшийся в 30 000 марок, и помогал организационно его реализовать, был Фридрих Экштайн (Friedrich Eckstein, 1861-1939), известный меценат, президент Венского теософского общества (с 1887 года), друг З. Фрейда и Г. Майринка, знакомый Р. Штейнера, Е. Блаватской, Г. фон Гофмансталя, Р. Музиля, К. Крауса, А. Шницлера, Ф. Верфеля и многих других представителей австрийского художественного, литературного и музыкального мира, венская «легенда» и — бывший муж Берты Экштайн-Динер, которая со времен развода находилась с ним в состоянии войны.⁴⁴ Имя Экштайна указано в качестве соиздателя серии, являвшейся, по мнению Берты Экштайн-Динер, не чем иным, как результатом «заговора еврейско-большевистских народных комиссаров», намеренно отправивших рукописи Достоевского на Запад для разложения европейской морали на радость «еврею, который посматривает, потирает руки и смеется».⁴⁵ То обстоятельство, что у писательницы имелись свои сугубо личные мотивы, побудившие ее разделаться с немецким русофильством в целом и со своим бывшим мужем в частности, несомненно, определило стилистический градус ее откровенно расистской, антисемитской книги, но даже если бы все то же самое было высказано в более пристойной, сдержанной манере, это не отменяло бы того факта, что представленный в «Путеводителе» комплекс «идей», созвучный тезисам Гитлера, изложенным им в «Моей борьбе» («Mein Kampf», 1925-1926), воспринимался как вполне конформный и вне национал-социалистического движения задолго до того, как он лег в основу государственной идеологии Германии: Берта Экштайн-Динер отнюдь не принадлежала к числу тех, кто станет активно поддерживать нацистский режим, по поводу которого она высказывалась весьма критически.⁴⁶ Никак не была связана с идейным кругом немецких националистов и либеральная рижская газета «Rigasche Rundschau», которая до самого ухода с поста главного редактора Пауля Шимана в июне 1933 года (по идеологическим причинам) скорее оказывала тихое сопротивление сначала нарождающемуся «народному», а затем «народно-политическому движению» в Германии,⁴⁷ а по отношению к России проявляла дистанцированную сдержанность, хотя и посвящала ей немало материалов по вопросам текущей политики и культуры, позволяя себе в лучшем случае иронические комментарии с соблюдением «языковых приличий». Преамбула к письму Рильке выпадала из этого общего тона и по своему стилю, и по своему посылу, плохо сочетавшимися с мемориальным контекстом. И хотя это «введение» было написано от редакции, едва ли его автором был Пауль Шиман. Даже в своей статье «Азиатизация Европы» («Asiatisierung Europas», 1919), опубликованной в Германии, где он, тогда еще российский подданный, оказался под конец войны, — даже в этой статье, призванной предостеречь «сделавшийся слепым культурный мир» Европы от русско-азиатского обмана, закутанного «в мантию клочков европейских идей»,⁴⁸ Шиман, при всей полемической заостренности текста, направленного против большевизма, сохранял «стилистический нейтралитет» и не искал обоснования своих тревог в русской литературе, влияние которой на немецкую культуру его, судя по всему, нисколько не смущало: этой теме он посвятит свой доклад на вечере памяти В. Г. Короленко (1853-1921), устроенном по случаю кончины писателя 22 января 1922 года Русскими университетскими курсами в Риге.⁴⁹ Более вероятно, что автором предисловия к письму Рильке был Гвидо Герман Экардт (Guido Hermann Eckardt, 1873-1951), поэт и прозаик, литературный и театральный критик, заведующий отделом культуры «Rigasche Rundschau»,⁵⁰ на страницах которой позднее появится его большая хвалебная рецензия на книгу «Матери и амазонки» («Mütter und Amazonen», 1932) Берты Экштайн-Динер, названной им «блестящей писательницей».⁵¹ Влиятельный журналист, игравший важную роль в тогдашней культурной жизни Риги, выпускник Мюнхенского университета, тесно связанный с литературной «богемой» Мюнхена, он слыл убежденным «западником» и не боялся «порочить всеми уважаемых, знаменитых мужей старого доброго искусства», как напишет о нем Пауль Шиман в упоминавшемся выше очерке, посвященном Эльфриде Скальберг — жене Гвидо Германа Экардта.⁵² Не исключено, что и здесь, как и в случае с Бертой Экштайн-Динер, речь идет о «семейном» обмене репликами, и в подтексте редакционной заметки к письму Рильке содержится «шпилька» в адрес Эльфриды Скальберг с ее русскими связями и явной любовью к Рильке, который впервые после выхода в свет «Часослова» в 1905 году был «идейно» соотнесен с Россией в широком публичном пространстве, за пределами научных исследований, где эта тема уже была обозначена — связь, очевидная сегодня, но не столь очевидная для читателей 1927 года, поскольку рассеянные по разным его текстам русские мотивы не складывались сами собой в единую картину, а личные контакты с Россией пока еще оставались фактом его частной биографии. То, что эта связь в данном конкретном случае преподносилась почти как культурная вина, притом не в виде личного высказывания, а в анонимной, «редакционной» форме, в ерническом стиле, без оглядки на репутацию газеты и явно в расчете на понимание аудитории, свидетельствовало о пресыщении русской культурой и готовности принять образ культурного врага, олицетворением которого виделся Достоевский с его будоражащими сознание нравственно-религиозными темами, впервые сопряженный с Рильке. Это сопряжение двух «симптомов эпохи», довольствовавшейся «поэтической религиозностью», заменявшей «подлинную веру», как скажет впоследствии литературный критик Ф. Зибург в связи с довоенным культом Рильке,⁵³ демонстрировало обостренную культурную тревожность, степень которой была столь велика, что даже смерть поэта не стала «прекрасным поводом», чтобы «загрохотал салют некрологов», как отметил с горечью Музиль в своей речи,⁵⁴ но стала поводом для выражения страха перед угрозой симбиотического слияния на религиозной почве немецкой и русской культур.