ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ НАУКИ

DOI: 10.31860/0131-6095-2021-1-19-54

ПЕРЕПИСКА Ю. Г. ОКСМАНА И Н. К. ГУДЗИЯ (1930-1965)

(ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ, ПОДГОТОВКА ТЕКСТА И КОММЕНТАРИИ

© М. А. ФРОЛОВА)

(Окончание)¹

30² 5/I 59 <Москва>

Дорогой

Юлиан Григорьевич!

Только сегодня, явившись на заседание Комиссии по истории филологич<еских> наук в ОЛЯ,³ узнал твой адрес, и потому только сегодня получил возможность сердечно поблагодарить тебя за новогоднее поздравление и — со своей стороны — поздравить тебя с Антониной Петровной с новым годом и обоим вам пожелать всего того, что может пожелать друг своим дорогим друзьям.

Я лишь неделю назад вернулся из Чехословакии, где пробыл свыше трех недель, все время испытывая самые приятные впечатления и от страны, и от людей, и от большой культуры. Жил в Праге и в Брно. В Праге гостил, в Брно — читал 5 лекций по древнерусской литературе и одну — о Толстом. При свидании расскажу тебе подробно о своих впечатлениях от путешествия, а видеть тебя очень хочу.

Жаль, что не могу связаться с тобой по телефону.

Сегодняшнее заседание бюро Комиссии прошло при очень малочисленном составе членов и не было очень продуктивным. Кроме меня, присутствовали Горнунг, Абаев, Бархударов. Отсутствовал секретарь Козьмин, т. к. вчера скоропостижно (от инфаркта) скончалась его мать — Тамара Николаевна. Всего полгода после смерти Бориса Павловича она прожила.⁴ Сколько смертей за короткий срок выпало на долю этой семьи!

Числа около 15-го бюро соберется вновь, и я прошу тебя на этот раз посетить заседание.

Обнимаю тебя. Искренний привет Антонине Петровне.

Твой Н. Гудзий

31

Дорогой друг,

Спасибо тебе сердечное за прекрасную книгу.⁵ Желаю тебе от души скорее физически обновиться так, чтобы скинуть с себя раз и навсегда бремя всяческих недугов. Удач тебе всяческих в жизни, в науке, во всем, во всем. Обнимает тебя, вдуваемый кислородным нагнетанием, как и ты,

16/III 60 <Москва>Н. Гудзий

Р. S. Пожалуйста, дай окончательные инструкции Лиде,⁶ как написать проспект издания «Воскресения» в «Лит<ературных> пам<ятниках>».⁷ Н. Г.

32

19/IV <1960 года. Ялта>

Дорогой Николай Каллиникович,

из вьюжной, холодной и больничной Москвы я без всяких переходов очутился вдруг у самого синего моря, в солнечной весенней Ялте, где все цвело, все радовало глаз, все будило к жизни. Прошло после этого уже две недели сладкого кейфа, полной беззаботности, безответственности и покоя.* Погода изменилась, второй день идет дождь, солнце перебралось в Москву, но меня и это не печалит: «чувство выздоровления есть одно из самых сладостных».⁸ Надолго ли я возвращусь к жизни — сказать трудно, календарные 65 лет оказались для меня и в самом деле вехой большого перелома, но <я> пока что не в силах изменить ни свой быт, ни свой нрав, хотя понимаю, что это совершенно необходимо.

Вот, напр<имер>, прочел в «Известиях» от 16 апреля статью П. А. Зайончковского «О честности в науке» — и мне захотелось написать в те же «Известия» нечто вроде продолжения этого исключительно актуального фельетона.⁹ Написал о Самарине, о Волкове, о Бабкине, о Григоряне и других отставных топтунах, бесчестящих нашу науку. Не дашь ли ты еще на заправку пару украинских светочей — вроде Кирилюка?¹⁰ Хотелось бы написать и о головенченках — их ведь в Москве «несть числа»...¹¹ Написал об А. А. Волкове — и вспомнил, что мы с тобой в долгу перед памятью Романа Мих<айловича> Волкова. Надо что-ниб<удь> дать в сборник его памяти, организуемый в Черновицах. Поройся в своих закромах — и переделай в небольшую статью какую-ниб<удь> «внутреннюю рецензию» — их у тебя ведь хватит на пять томов.¹² Мы обязаны с тобой сорганизовать и сб<орник> по ист<ории> фил<ологической> науки.¹³ Обязательно напиши Н. К. Пиксанову — он может дать и статью историографическую, и рецензию, и даже материалы (напр<имер>, письма Сакулина, Луначарского, Венгерова).¹⁴ В Москве я буду 2 мая.

Сердечный привет Татьяне Львовне и тебе от нас обоих

Твой Юл. Оксм.

* Я очень подружился здесь с Паустовским.¹⁵

33

22/IV 60 <Москва>

Дорогой друг!

Получив от тебя сегодня письмо, спешу поблагодарить тебя за внимание, за память и тороплюсь ответить тебе, т. к. в день твоего приезда в Москву (2-го мая) я уезжаю (улетаю) в Вену в качестве председателя международной комиссии по истории филологических наук на первое заседание, на которое съедутся члены комиссий по одному из каждой славянской страны, затем — из Англии, Франции, Италии. В виде исключения кроме меня, по моему представлению, едет и В. В. Виноградов, если только неудача с получением Ленинской премии не отобьет у него желание ехать в «чужие края». По моим расчетам пребывание наше в Австрии займет не больше недели. В связи с предстоящим отъездом я занят написанием доклада об изучении истории филолог<ических> наук в России и в СССР.¹⁶ Одновременно штопаю книжку о Толстом.¹⁷

Завидую тебе, мой друг, по поводу твоего пребывания на Южном берегу, у моря. Там проводил я годы своей молодости в 1918-1921 гг.¹⁸ Это было мое Wanderjahre,¹⁹ там я познакомился и сблизился с моей первой женой, когда-то красавицей, а сейчас жалкой старушкой, одинокой и не знающей, куда ей приткнуться, ищущей забвение в водке. Крым я люблю больше Кавказа: в нем больше седой древности, тут и античные реминисценции, и Бахчисарай, и Инкерман, и дивный Севастополь с изумительным по величественности и красоте подъездом к нему со стороны Симферополя. Мечтаю пойти по твоим стопам и в апреле — мае побывать в Ялте, но для этого нужно окончательно порвать с университетом, привязывающим к себе принудительным расписанием, которое нарушал только поездками в Киев и иногда за рубеж.

Разделяю вполне твое весьма положительное отношение к статье П. А. Зайончковского. Я позвонил ему, получив твое письмо, но, оказывается, ты сам ему написал. Что тебе сказать о твоем решении написать в «Известия» о тех, о которых ты мне сообщил. Зайончковский все-таки написал о «выдающихся» фигурах со знаком уголовников от науки. Я бы исключил из них прежде всего Кирилюка. Он мало талантлив, но добропорядочен. Остальные еще не достигли того уровня, которого достигли Гуторов, Щипанов, Баскаков. Таких, как ты упоминаешь, бесконечное множество. К примеру еще — Сидельников, Василенок («фольклористы»), да мало ли кто! Едва ли «Известия» пойдут на сплошную чистку, на освобождение нашей науки от плевел.²⁰

Постараюсь придумать что-нибудь для сборника памяти Р. М. Волкова.

В комиссии у меня вместо бездействовавшего Козьмина энергичная пока — год З. С. Шепелева,²¹ рекомендованная мне Н. Ф. Бельчиковым. Бывает и так.

Дружески тебя обнимаю. Сердечный привет Антонине Петровне и тебе.

Твой Н. Гудзий

Как это ни странно, я и Паустовский — оба киевляне — знакомы не лично, а только по однократной переписке.²² К<онстантина> Г<еоргиевича> я очень ценю и уважаю. Привет ему от меня.

34

Ялта 16/Х <1960 года>

Дорогой Николай Каллиникович,

приехав 30 сентября из Ленинграда, я все собирался позвонить тебе, но, когда, наконец, собрался, узнал о том, что ты лег на операцию.

Все говорят, что операция не очень болезненная, но все же, как любая операция, в наши годы она вносит в жизнь что-то неприятное, связанное с непривычными ощущениями и досадными тревогами. Поэтому мне прежде всего хочется пожелать тебе возможно скорее вернуться домой, за свой письменный стол, к твоим книгам и картинкам. Ну, а круг посетителей можно и сократить. Если с Кирилюком встретишься в Киеве, не дублируя душеспасительных бесед с ним в Москве, ты только выиграешь.

Надеюсь, что к толстовским юбилейным дням ты будешь уже в самой хорошей форме. Вспомни слова Пушкина: «Чувство выздоровления одно из самых сладостных...».²³

Пишу тебе из Ялты, где мы еще раз в этом году пытаемся продлить лето, такое короткое в Москве. В самом деле, приехали мы сюда на апрель — и я ожил, хватило до сентября. Авось новой зарядки хватит до марта.

А здесь чудесно — как в ленинградском июле или в августовской Москве. Море, солнце, все еще зелено, гуляю без пиджака, на днях начну купаться. Приехал сюда в тяжелейшей меланхолии со спазмами сосудов головн<ого> мозга, ни к чему не способный, а через четыре дня уже ожил, — ничто не гнетет, ничто не тревожит, надеюсь через недельку сесть за работу (останемся здесь до 8/XI).

В Ленинград ехал в расчете освободиться и от академического Тургенева, и от Пушкинской Комиссии,²⁴ но меня склонили остаться, наговорив хороших слов, на которые мы с тобою оба падки. С Мих<аилом> Павл<овичем> помирился — он так сердечно капитулировал, что мне трудно было играть в Катона.²⁵

Но из Комиссии по истории филол<огической> науки я все-таки уйду. Это ведь не мемуарная серия, редакция которой существует только на бумаге (к тому же серой, как Владыкин,²⁶ а это ведь предел серости). Хочу заняться всерьез своей предсмертной монографией — «Политическая лирика и сатира Пушкина 1817-1825 гг.». Числится за мной эта тема в ИМЛИ с 1957 г., и мне захотелось эту книжку сделать в года полтора-два.²⁷

Будь здоров, дорогой Николай Каллиникович, это сейчас самое главное, остальное «приложится».

Твой Юл. Оксм.

Сердечный привет Татьяне Львовне и Анне Каллиниковне.

35

20/Х 60 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

Спасибо тебе за письмо, за память, за добрые пожелания. Всячески приветствую твою поездку в Ялту и от души желаю тебе и Антонине Петровне как следует окрепнуть и набраться сил для суетливой московской жизни.

С 9-го окт<ября> я в Боткинской больнице. Выбор ее определился тем, что главный оператор — уролог, орудующий здесь, — проф<ессор> Фрумкин, во власти которого я нахожусь. 10-го мне сделана первая операция, а затем предстоит вторая, — когда точно — не могу сказать, в лучшем случае — в конце месяца, после чего около месяца при благоприятных условиях я должен еще тут пролежать или просидеть. Сейчас я уже на ногах, могу ходить; идет подготовка ко второму туру <...>²⁸ В моей палате, кроме меня, еще 3 человека, и один из них ночью храпит. Стараюсь его рулады заглушать нембуталом, но борьба не всегда бывает успешной.

Благодаря моей болезни <...> рушились все мои планы — и поездка в Болгарию в первой половине ноября, и участие в Толстовских празднествах, и поездка по Толстовским делам за границу — на выбор — во Францию, Англию или Данию. Не говорю уж об украинской декаде.²⁹ Такие-то дела.

Очень убыточно будет для комиссии по истории филолог<ических> наук, если ты ее покинешь, но об этом поговорим после моего выздоровления. Сам я хотел бы избавиться от нее.

Мой дружес<кий> привет тебе и Антонине Петровне.

Твой Н. Гудзий

36

15/XII <1960 года. Москва>

Дорогой Николай Каллиникович,

сегодня встретил, возвращаясь из Института Истории, З. С. Шепелеву, вручившую мне твою книжку о Толстом.³⁰

Вечером с большим удовольствием перелистал ее, а частью и прочитал, хотя перемен в ней очень мало. Думается мне, что во всей научно-популярной литературе о Л. Н. Толстом твоя книжечка остается самой умной и содержательной. Впрочем, о моем отношении к ней ты хорошо знаешь уже давно. Мне кажется, что в последних страницах следовало бы только упомянуть о Чехове не «через запятую», как говорят газетчики, а чуть больше, дать хотя бы три-четыре строки, в которых сам Чехов сказал о значении Толстого для рус<ской> лит<ературы> нач<ала> ХХ века.

В числе откликов на творчество Толстого современных мировых писателей надо было бы дать строки Хемингуэя, Синклера Льюиса. Нельзя пройти мимо и «Семьи Тибо» Роже дю Гара, одного из самых замечательных учеников Толстого во Франции.

Вот видишь, что я все-таки не просто кладу твои работы на полку — я их читаю и даже думаю о них.³¹

Недавно возвратился из Ленинграда, где видел Алексеевых, Жирмунского, Виноградовых (в Москве последние менее приятны, чем в Европейской гостинице). На бюро ОЛЯ недавно выступил против тех канцелярских методов руководства Благим «Известиями ОЛЯ», которые привели к полному падению этого органа, не читаемого даже членами его редколлегии, не говоря уже о рядовых подписчиках.³²

«А жизнь, знай себе, идет...».³³ Чувствую себя плохо, старею, слабею, болею. Работаю много, но результатами этой непосильной уже для меня большой работы не могу быть довольным. На днях сдал в Издательство второй том академического Тургенева — «Сцены и комедии», над кот<орым> работал весь год. В текстолог<ическом> отношении это интересно, но, конечно, в мои годы такими вещами заниматься просто смешно. От «Зап<исок> Охотника» я поэтому отказался, но в редколлегии остался.³⁴

Бюллетени о ходе твоего выздоровления получаю регулярно от разных людей. Рад, что ты возвращаешься в строй помолодевшим и окрепшим.

Всегда твой Юл. Оксм.

Письмо пролежало два дня. Забыл его на столе.

37

13/III <1961 года. Москва>

Дорогой Николай Каллиникович,

«буря промчалась»,³⁵ — и я могу выглянуть из своего больничного гнезда, предвкушая радости возвращения на волю. А в больнице есть много общего с благоустроенной тюрьмой (разумеется, с культурной тюрьмой, а не со сталинскими застенками).

Чувствую себя я с каждым днем лучше и лучше, но, конечно, возвращение к обычному для меня распорядку дня уже не гарантирует прочности моих больших достижений. Лечат здесь, кстати сказать, очень хорошо, да и быт налажен культурный — кормят вкусно, разрешаются прогулки; в большой камере, светлой и хорошо отапливаемой, даже с вентиляцией, две постели, причем вторая чаще пуста, чем занята. Можешь даже принимать у себя гостей по вечерам.

Получил на днях выписку из протокола Учен<ого> совета Горьковского унив<ерситета> о выдвижении моих работ на премию им. Белинского. Слыхал, что такие же решения готовятся и в Саратове, и в Ленинграде. В этих условиях что-то должно сделать ИМЛИ, хотя отношения мои с нашим начальством, начиная с Благого и кончая Щербиной и Анисимовым,³⁶ очень ухудшились в последние месяцы. Но все же я твердо решил, в случае отказа дирекции ИМЛИ поддержать мое выдвижение на премию им. Белинского, немедленно уйти из института.³⁷ Между нами говоря, это было бы чудесно, так как Герцен (четыре тома в год!) меня убивает.³⁸ Убивает настолько, что я не успел подготовить к юбилею ни сборника статей о Белинском, ни книжки «Письмо Белин<ского> к Гоголю» (8 листов исследования, 2 листа — текст и варианты, У л. примечания). Последняя книжка стоит в планах Германской и Венгерской Акад<емий> Наук (переводы, для кот<орых> до сих пор не готов оригинал!).³⁹ В одной из ближайших книг «Zeitschrift für Slawistik» будет статья обо мне и о моих послед<них> работах о Пушкине, Белинском и Тургеневе. Статья написана д<окто>ром Цигенгайстом, при участии Дорнахера и нашего Е. И. Покусаева.⁴⁰ Если Самарин к тому времени оправится от своего инфаркта, то несомненно заболеет вновь, так как немцы рассматривают мои работы в аспекте задач, стоящих перед герман<ской> славистикой. А Самарин ведь специально приставлен для затемнения этих задач в ГДР.⁴¹

Посылаю тебе бумажки по Комиссии, кот<орые> прошу передать З. С. Шепелевой, которую ты увидишь 15-го марта.

Я очень соскучился по тебе, хотя ты меня и огорчал иногда своей слепотою в некоторых оттенках человеческих отношений. В первые же дни после возвращения домой постараюсь заехать к тебе.

Сердечный привет Татьяне Львовне и Анне Каллиниковне!

Твой Юл. Оксм.

38

13/III 61 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

За твоим здоровьем слежу, справляясь о нем по телефону у Антонины Петровны. Вчера А. П. сказала мне, что дело у тебя успешно идет на поправку, что печень приходит в норму, что кислородные инъекции восстанавливают нарушение ножного пульса. Все это меня очень радует. Не понимаю, откуда у тебя непорядки в ногах. Они вдруг два года назад обнаружились у меня, но это потому, что я 50 лет курил. Спешно прекратил это занятие и подлечил себя заграничным препаратом <нрзб.> и кислородом, избавился от этого недуга, причинявшего мне боль в ногах. А вот 10-го в Большом театре на торжественном вечере, посвященном Шевченко,⁴² встретился с Л. В. Никулиным,⁴³ жалующимся на то, что он не в состоянии пройти 200 шагов: начинается у него нестерпимая боль. Лечится также какими-то лекарствами. А ведь он так же, как и ты, никогда не курил.

Меня очень тянуло навестить тебя в больнице, но не смог этого сделать — по причине почти каждодневной занятости днем, когда, по словам Антонины Петровны, тебя можно повидать во время твоей прогулки. Надеюсь побывать у тебя дома в ближайшее время после твоего возвращения к себе на квартиру (А. П. говорит, что это будет в ближайшую субботу).

Прошли Шевченковские торжества, в которых пришлось принять участие и мне как члену всесоюзного комитета по чествованию памяти Шевч<енко>. Пришлось даже написать статью о нем для «Литературы и жизни»⁴⁴ по настоятельной просьбе Полтарацкого.⁴⁵ Кажется, я единственный обмолвился и об ошибках Ш<евченко> (напр<имер>, его отношение к Богдану Хмельницкому). Вообще же все писавшие о нем обсахарили его с ног до головы. 9-го выступал с маленьким докладом о Ш<евченко> в Союзе писателей, где на концерте фигурировали «Амурские волны», «Блоха» Мусоргского и почти ничего, касающегося с какой-либо стороны самого Шевч<енко>. 16-го делаю доклад в Толстовском музее. 23-го — заседание в ОЛЯ, на котором выступает А. И. Белецкий.⁴⁶

Завтра — чествование Н. И. Конрада по случаю его 70-летия,⁴⁷ а послезавтра провожу заседание комиссии по ист<ории> филолог<ических> наук по вопросу об издании соч<инений> Веселовского. Подачка ли это заседание к Конрадовскому юбилею в надежде <заполучить?> на следующий день Жирмунского, Алексеева.⁴⁸ Сам я на юбилее не буду — послал телеграмму. Вот, кажется, и все новости, кроме той, что на две недели в Узкое уехал Д. Д. Благой. Я две недели назад вернулся из Малаховки, где пробыл 13 дней, встретившись там с Т<атьяной> Льв<овной>, пробывшей полный срок (28 дней). В Узкое попасть мне не удалось: не оказалось для меня места.

Надеюсь, что Ант<онина> Петр<овна> передаст тебе это письмо. Обнимаю тебя.

Твой Н. Гудзий

39

15/111 61 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

Очевидно, мы одновременно решили друг другу написать. Это очень симптоматично. Значит, мы настоящие друзья. Сегодня состоялось довольно длительное заседание,⁴⁹ посвященное одному вопросу — изданию сочинений Веселовского. На нем присутствовали М. П. Алексеев, В. М. Жирмунский, В. Е. Гусев (всё ленинградцы), Д. Е. Михальчи⁵⁰ и Н. Ф. Бельчиков. Я сообщил твое мнение относительно желательности продолжения полного собр<ания> соч<инений> Веселовского, начатого еще до революции,⁵¹ но все присутствовавшие, в том числе и я, высказались в том смысле, что нерационально и неприемлемо будет для издательства издание таких трудов В<еселовско>го, как «Разыскания в обл<асти> русск<их> дух<овных> стихов», «Южно-русские былины», «Из истории романа и повести», в которых колоссальное количество текстов на греческом, латинском и многих других иностранных языках — без перевода. Все доступное для знаний даже высококвалифицированного читателя, в том числе обе диссертации, войдет в издание.⁵²

И Алексеев, и Жирмунский горячо поддерживают выдвижение твоей Летописи жизни и творчества Белинского на премию Белинского. Они сделают соответственное представление.⁵³ Условлено было, что и я присоединю свою подпись, что доставило бы мне большое удовлетворение, но сейчас вспомнил, что представление на премию, кроме учреждений, могут подать лишь академики и члены-корреспонденты АН СССР. Значит, моя подпись, возможно, окажется неуместной.

Сейчас звонил ко мне Б. В. Нейман⁵⁴ — справлялся о твоем здоровье и просил передать тебе привет.

Выздоравливай, дорогой мой, поскорее и настолько прочнее, чтобы никогда не приходилось тебе знаться с больницей.

Обнимаю тебя.

Твой Н. Гудзий Как самоотверженно ухаживает за тобой чудесная Антонина Петровна! Мои тебе очень кланяются.

40

13/VI <1961 года. Москва>

Дорогой Николай Каллиникович,

я несколько раз звонил тебе после возвращения из Ленинграда, но никто у тебя в квартире на звонки не откликается. Видимо, вы все на даче. Переехал в Подрезково и я, так как Антонину Петровну пришлось отвезти в академ<ическую> больницу, а я стал безпризорным в самом точном смысле этого слова — наша квартира без хозяйки развалилась, а на даче меня все-таки кормят, я могу работать и дышать «воздухом садов и лугов». Закончив свою юбилейную проповедь о делах и днях Белинского (я прочел 4 больших доклада,⁵⁵ имевших некот<орый> успех и вызвавших большой шум), я сейчас опять сел за Тургеневские тома. Был бы рад тебя видеть в Подрезкове (м. б. с Велчевым?)⁵⁶ — сговорись с Лид<ией> Дм<итриевной>,⁵⁷ кот<орая> тебя привезет к обеду или на вечер — как тебе удобнее («Есть о чем поговорить!»). Будь здоров и благополучен. Сердечный привет Татьяне Львовне и Анне Кал<линиковне>.

Твой Ю. О.

41

14/VI 61 <Москва>

Дорогой друг, спасибо тебе за письмецо. Очень досадно, что твои звонки по телефону по возвращении твоем из Л<енингра>да оказались бесплодными. Никто из нас не уезжал на дачу, и я никуда не собираюсь до начала или середины июля, когда наметили с Т<атьяной> Льв<овной> отправиться в Дубулты, на Рижское взморье. Просто — меня не было дома (экзамены, заседания), а дамы мои или не слышали звонков, или тоже отсутствовали. Очень грустно знать о болезни Антонины Петровны и о том, что она легла в больницу. От всей души желаю ей скорейшего и полного выздоровления.

С большой охотой приехал бы в Подрезково, чтобы навестить тебя, но не уверен, что из-за скопившихся экзаменов и заседаний я смогу осуществить это свое острейшее желание. Компенсирую почти годичное ничегонеделание в У<ниверсите>те, и это мешает, разумеется, собственной работе. 16-го предстоит лекция на Ленинских горах для иностранцев, 30-го выступление на докторской диссертации Клибанова.⁵⁸ А ты молодец — плодотворно и очень интересно работаешь.

Весь твой Н. Гудзий

Вчера присутствовал в Большом театре на торжеств<енном> вечере Белинского.⁵⁹ Удачно выступал Дима.⁶⁰ Тебя недоставало в Президиуме из-за Подрезково.

42

10/VII 61 <Москва>

Дорогой друг!

Я и Татьяна Львовна сильно огорчены состоянием здоровья Антонины Петровны. От всего сердца желаем ей скорейшего выздоровления, а пока — всяческого облегчения ее состояния. Просим тебя передать дорогой Антонине Петровне наши чувства самой глубокой симпатии и самого искреннего сочувствия. Знаем очень хорошо, как и тебе нелегко, как ты взволнован болезнью твоего большого друга. Шлем и тебе наше самое дружеское сочувствие.

Позавчера у нас был В. П. Велчев. Узнав, что ты в Москве, я неоднократно звонил тебе, но ты, очевидно, уже уехал к себе на дачу. Нечего говорить о том, как мне приятно было бы видеть тебя у себя вместе с Велчевым и тебя одного. Сам я не мог быть у тебя в позапрошлую субботу, т. к. в этот вечер третий выпуск ИФЛИ праздновал в «Праге» двадцатую годовщину окончания этого приснопамятного вуза. Отказать моим ученикам и себе в этой праздничной встрече я не мог, поелику в ИФЛИ в ту пору я был и профессором и деканом филологич<еского> ф<акульте>та.⁶¹ В следующую субботу мы с Беляевым воздержались от поездки к тебе на дачу из-за неважной погоды, да и уверены были в том, что из-за болезни Антонины Петровны тебе не до гостей, даже самых приятных тебе.

В субботу, 15-го, с Т. Л. уезжаю на Рижское взморье (Дубулты, Латвийская ССР, Дом творчества писателей). Возможно, что, пробыв там 24 дня, недели на две поедем в Друскеники, близ Вильнюса, куда меня приглашает моя ученица, ныне доцент Вильнюсского у<ниверсите>та.

Спасибо тебе за критические замечания (благожелательные) о статье П. Н. Беркова, написанной им для записки по истории филологич<еских> наук. Теперь нужно отредактировать записку в целом. Частично это сделали З. С. Шепелева и я. Нужно привлечь еще П. Н. Беркова.⁶² Порой я не совсем понимаю, почему я должен состоять председателем комиссии — при том что, как мне передавали, не так давно Виноградов прошелся не очень уважительно по адресу моего учебника. Так, походя, без всякой нужды, по инстинктивной потребности лягнуть лишний раз ближнего.⁶³

Очень жалею, что твой сегодняшний звонок по телефону не застал меня дома: пошел пройтись. Если позвонишь в ближайший свой приезд в Москву, буду очень рад.

Твой Н. Гудзий

43

1/VIII 61 <Дубулты>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

Что у тебя делается? Прежде всего — как здоровье Антонины Петровны? Вернулась ли она домой из больницы? Как твое самочувствие, как работа? Как видишь, я на Рижском взморье, в писательском доме, в котором, впрочем, сколько-нибудь заметных писателей не видно. Живу я тут с 16 июля. Путевка моя кончается 8 августа. Со мной Тат<ьяна> Льв<овна>. Литфонд продлил мне путевку еще на целый срок, т. е. по 2-3 сент<ября>, но я просил о продлении лишь на полсрока, т. е. на 12 дней, но по коммерческим расчетам Литфонд на это не соглашается. Пока еще не решил, что мне предпринять. У вас сегодня 33° тепла, а у нас непрерывные дожди, редко выглядывает солнце, пасмурно, холодно и в воздухе, и в воде. Читаю, <плотно?> читаю «Войну и мир» и кое-что другое. Ввиду неопределенности моего пребывания здесь отвечай, если захочешь, по московскому адресу. Сердечный привет Антонине Петровне и тебе.

Твой Н. Гудзий

44

9/VIII <1961 года. Москва>

Дорогой Николай Каллиникович,

живу я по-прежнему, как во сне. Антонина Петровна все еще в больнице, я — в Подрезкове. Каждый день езжу к ней, два раза в неделю бываю по четыре часа в ИМЛИ, в редакции Герцена.⁶⁴ На даче работаю над вторым томом «Сцен и комедий» Тургенева для академич<еского> издания (Первый том уже вышел — я надеюсь, что ты его перелистаешь — я потратил на этот том около года жизни)...⁶⁵

Антонина Петровна вышла из кризисного состояния, которое в течение двух недель было почти безнадежным. Но и сейчас еще она в очень тяжелом положении. Больница ее очень тяготит, а потому я решил перевезти ее домой, вместе с двумя сиделками. Но у нас нет кухарки, да и вообще никого нет — сейчас занят сам поисками экономки, без которой ни Ант<онине> Петр<овне>, ни мне возвращаться нет возможности в так называемый дом. Устал я безмерно, не столько физически, сколько психически. Надо на сентябрь-октябрь куда-ниб<удь> смыться, но для этого я должен быть спокоен за Ант<онину> Пет<ровн>у. Вызвал ее сестру — все-таки ей будет с нею спокойнее.

Умер Александр Иванович.⁶⁶ Прощаясь с ним в последний раз у Дейчев (в Шевченковскую сессию),⁶⁷ я понял, что больше его не увижу. Это же чувство у меня было и в мартовскую нашу встречу. Он был уже тогда не то, что очень больным, но до конца опустошенным человеком. Его, конечно, не могла не тяготить его роль — декоративного академика и патентованного глашатая газетных истин, которым пользовались на Украине только как ширмой. Никаким подлинным авторитетом (или весом?) он в тех кругах, которым подчинил свою жизнь, конечно, не пользовался, хорошо это понимал, но уж выйти из привычной колеи, обеспечивавшей ему «стол и дом» в необходимых ему бюджетных формах, не мог. Замечательный человек, умный, тонкий, высокообразованный филолог, он давно разменялся на мелочи и отписки — и ушел из жизни, не отмеченный объявлением о кончине его даже в «Правде». Жестокие люди у нас управляют и жизнью и смертью своих слуг!

Твой Юл.

45

19/IV 62 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

В надежде, что тебе в больницу доставляется твоя корреспонденция, а также в уверенности, что ты сам скоро вернешься домой, сообщаю тебе, что сегодня на заседании экспертной комиссии удалось утвердить докторскую диссертацию Лотмана. Несмотря на очень положительную рецензию А. Н. Соколова, утверждение прошло не без трений. Не сомневаюсь, что в ВАКе все пойдет теперь нормально. Подробности сообщу тебе при встрече или по телефону. Пока все между нами. Сообщи о самом факте утверждения Лотману. Сделал бы это я сам, да не знаю его точного адреса и имени и отчества.⁶⁸

ОбнимаюТвой Н. Г.

46

26/V <1962 года. Ялта>

Дорогой Николай Каллиникович,

из Москвы я поехал в Ялту через Таганрог, где пробыл два дня. Город этот раскинулся в степи у самого Азовского моря, сохраняя, как Помпея, Чеховские места, — целые ансамбли домов 60-80-х годов, в которых Чехов жил, бывал, учился, писал, вероятно, любил, которые вместе со своими обитателями перешли в его повести и драмы. Этот изумительный чеховский заповедник, напоминая о России нашего с тобой детства, нашей юности, окружен фабриками и заводами России советской, гигантами социалистической индустрии. Причудливую контаминацию старого и нового демонстрируют и те города, которые я проехал в «Победе» (ее вел Миша Громов), двигаясь из Таганрога в Ялту. Маршрут был такой: Мариуполь, Бердянск, Мелитополь, Сиваш, Юшукские высоты, Симферополь, южный берег Крыма. Видел так много интересного, что Ялта — пасмурная, туманная, чуть-чуть холодноватая — показалась мне каким-то прибалтийским районным центром. Это было, правда, только ночью — утром я почувствовал себя счастливым, беззаботным, безответственным, даже не очень старым. Воздух — «лимоном и лавром пахнет».⁶⁹ Правда, это не лимон и не лавр, а розы, акация, каштаны, жасмин — именно это цветет без обмана, не как декорация, а всерьез, по-настоящему. Из окна моего вижу море и горы, никуда не надо спешить, никто меня никуда не вызовет, никто не огорчит, не обидит. Никогда не думал, что я так смертельно устал, хотя последний год был для меня годом не менее страшным, чем первые колымские годы. А передышки не было и летом — в прошлом году я отдыхал только в больнице.

Рассчитывал остаться здесь до 10 июня, с тем, чтобы потом прожить лето около Антонины Петровны. Но 15 мая получил телеграмму, подписанную Виноградовым, с просьбою выступить 5/VI на сессии ОЛЯ в Ленинграде с докладом об издании Герцена. Сессия посвящена проблеме акад<емических> изданий классиков, я об этой сессии слыхал, но никто меня на нее не приглашал.⁷⁰ Разумеется, Бушмины, Приймы⁷¹ и Овчаренки, руководящие сейчас текстологией и источниковедением, не очень склонны делить свои лавры с более сведущими специалистами, а Храпченко⁷² должен считаться с ними, а не с нами. И все же я не считаю себя вправе уклониться от присутствия на этом форуме новоявленных источниковедов. При мне и они не очень распоясаются, да и те, кто им протежирует, будут осторожнее. Это ведь не проблемы анисимовского гуманизма, разрешаемые фашистами, предателями, мародерами и клеветниками. Вылетаю в Москву 3/VI. Не знаю, собираешься ли и ты в Ленинград, но мне казалось бы, что твой голос должен зазвучать на этой сессии. Не уверен, что приглашен Бонди,⁷³ но и он должен был бы выступить хотя бы в прениях по докладам.

С большой грустью прочел статью юного Машинского «Литературоведение и современность». Конечно, она обеспечит ему согласие Щербины на вхождение в ИМЛИ, но неужели для этого надо было ходить колесом, заверяя публично в своей холуйской преданности своих будущих хозяев. Чем Машинский в этой статье лучше Бровмана?⁷⁴

Рад триумфальной поездке Корнея Ивановича. Лондон стоит даже двух обеден в районе Архангельского собора. Перед отъездом он прислал мне свой новый сборник — «Современники», о кот<оро>м обязательно буду писать.⁷⁵

Сердечный привет Татьяне Львовне и Анне Каллиниковне. Будь здоров и счастлив!

Твой Юл. Окс.

47

29/V 62 <Москва>

Дорогой друг!

Вернувшись вчера из Ленинграда, куда ездил (вместе с Т<атьяной> Льв<овной>) на неделю на совещание по древней русской литературе в Пушк<инском> доме и где читал свой доклад о традициях литературы Киевской Руси в литературах восточных славян XIII-XVII вв.,⁷⁶ получил твое подробное, обстоятельное письмо. Тороплюсь ответить тебе с благодарностью так, чтобы письмо мое застало тебя в Ялте. Очень заразительно пишешь ты и о Таганроге, и об Ялте. Чувствуется, что ты физически и душевно помолодел и полюбил жизнь юношеской любовью. Рад за тебя и сам хотел бы быть на твоем месте.

В Ленинграде, за исключением двух последних дней моего пребывания в нем (суббота и воскресение), было холодно и дождливо, в противоположность Москве, где стоит и стояла большая жара (до 29°). Встретила меня с женой целая делегация из древников во главе с Лихачевым.⁷⁷ Поместили в Европейской гостинице, куда, как и в «Асторию», я больше не ездок, т. к. ежедневно живешь там и тут под угрозой, что тебя выселят ввиду приезда иностранцев.

Заседания прошли сносно, довольно насыщенно, несмотря на то, что значившиеся на повестке Виноградов и Голенищев-Кутузов⁷⁸ не приехали в Ленинград — первый из-за того, что укатил в Польшу, второй — по болезни. В субботу В. М. Жирмунский с женой увезли меня и Т<атьяну> Льв<овну> к себе в Комарово. Тут же мы встретились с Алексеевыми, которые попрекают меня в охлаждении к ним. Как мог, старался разубедить их <в их> подозрениях. В четверг обедали у Мейлахов вместе с Лихачевым. Там узнал подробности выдвижения в Пушк<инском> доме кандидатов в члены-корресп<онденты>. Больше всех голосов получил Мейлах, затем Городецкий (sic!) и еще меньше Базанов (!).⁷⁹ В разговоре со мной Мих<аил> Павл<ович> защищал кандидатуру Базанова, утверждая, что он «думающий» исследователь. При вторичном свидании с ним я рассказал ему о той бурной неприязни, которая обнаружена была по отношению к нему на заседании в Отделении числа 18-го, когда его буквально измордовали все честные и даже получестные фольклористы.⁸⁰ Это мое сообщение заставило Мих<аила> Павл<овича> призадуматься и даже как будто поколебаться. В Москве, как я слыхал, в Институте миров<ой> лит<ературы> выдвинули Щербину и тебя.⁸¹ Нечего говорить о том, что твоя кандидатура вызывает наибольшую симпатию. Объективно говоря, кто же лучше тебя? Но мы знаем, что браки совершаются на небесах. Будем молить небеса, чтобы они были справедливы в оценках литературоведческих заслуг.

По приезде в Москву я оказался заваленным текущей работой, к которой прибавилось еще предложение Копелева⁸² присоединить свою подпись к письму в «Новый мир» А. А. Ахматовой, Всев<олода> Иванова и Бонди по поводу заметки Назаренко в «Октябре», уже опротестованной Андрониковым в «Лит<ературной> газете». Прежде чем решить это сделать, сейчас примусь за чтение вновь материалов Герштейн.⁸³ Ни на какие текстологические заседания не пойду и не поеду: нет времени. Обнимаю тебя. До скорой встречи!

Твой Н. Гудзий

Перед отправлением письма позвонил в Болшево, Дурылиной,⁸⁴ чтобы узнать о здоровье Антонины Петровны, но к телефону никто не подошел: очевидно, все на воздухе.

48

10/V <1963 года. Ялта>

Дорогой Николай Каллиникович,

приветствую тебя с брегов Салгира, когда-то милых твоему сердцу. Я здесь уже две недели, но никак не могу прийти в себя. За этот год я постарел лет на десять — вдруг понял, что такое старость, вдруг понял, что сопротивляться ей бессмысленно, что жить осталось очень недолго, что все равно ничего уже не успею сделать путного. Все эти ощущения мешают наслаждаться весною, морем, горами, лесами, парками, соловьиной песнью, цветущей черемухой и сиренью. Люди здесь собрались хорошие — Каверины, Паустовские, Шкловские, Виктор Некрасов, Степанов, Орлов, Ермолинские. Внизу, в Ореанде, живут Ивановы.⁸⁵ Каждый день хожу в кино — смотрю все, что не увидел в Москве. Работать не собирался, но читаю журналы — это тоже ведь работа, да к тому же не очень легкая. Возвращаюсь в Москву 24-го. В Ленинград не собираюсь. Получил от Рива первый номер «Slavic Review» за 1963 г., в котором помещен его обзор лучших советских работ по классич<еской> рус<ской> лит<ератур>е. Он выделяет книги Чуковского, Скафтымова, твоего Толстого, «Евг<ения> Онегина» Бонди, мой саратов<ский> сборник, посмертные издания Эйхенбаума и Томашевского, еще что-то.⁸⁶ Нет в этом обзоре ни Благого, ни Ермилова, ни Щербины, ни Тимофеева.⁸⁷ Но нет и Виноградова.

С нетерпением жду твоей статьи в «Новом мире».⁸⁸ Книжку Храпченко не жду, хотя уже ее получил.⁸⁹

Надеюсь, что все у тебя благополучно. Письма Ант<онины> Петровны меня радуют — она, видимо, уже почти здорова.

Всегда твой Юл. Оксм.

49

14/V 63 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

Спасибо тебе за письмо, сегодня мной полученное. Знаю, что писать письма на отдыхе труднее, чем на месте постоянного жительства, и потому особенно дорожу твоим эпистолярным подвигом.

Не могу я поверить, чтобы ты утратил чувство мужской молодости и романический пыл и романическую инициативу, идущую не от легкомысленной авантюры, а от сердца и воображения. Убежден в том, что, вернувшись в Москву, ты запоешь другие, более жизнерадостные песни — на смену тем, какие навевают кладбищенские кипарисы.

Что сказать о себе? Живу однообразно, в трудах и в суете. Вчера на объединенном заседании ОЛЯ и Отд<еления> историч<еских> наук читал доклад об изобретении Кириллом и Мефодием славянской азбуки и о переводе ими священного писания.⁹⁰ Это вместо доклада в Зальцбурге, где я должен был представлять Советский Союз и куда по высшим соображениям Иностранного отдела АН Советскому Союзу не рекомендовано представительство.⁹¹ Застарелый педагог, читаю и рецензирую дипломные работы наших студентов, вожусь со стажерами из Франции и США, прибывшими к нам со своими темами и с примитивной методологией. Во имя человечности и в борьбе за элементарную порядочность с отвращением два раза в месяц посещаю заседания экспертной комиссии,⁹² где приходится вступать в состязания с молодцами среднего общественного уровня, nomina которых суть odiosa,⁹³ а фамилии — Бельчиков, Овчаренко, Петров, Ревякин и К°.⁹⁴

Рив прислал мне оттиск своей рецензии на наши работы. Если бы об этой рецензии отозвался критик из «Октября», он сказал бы, что от нее пахнет «групповщиной». По ассоциации с «Октябрем» вспомнил ленинградскую «Неву» с сенсационной статьей Абрамова «Вокруг да около», написанной под впечатлением успеха Солженицына, но с запозданием, и потому получившую очень энергичный окрик откуда следует.⁹⁵

Статья моя о «Войне и мире» должна появиться в № 4 «Нового мира», который вот-вот должен выйти.

Сегодня приобрел 2-й том «Истории русской литературы» под ред<акцией> Д. Д. Благого, но ощутить его еще не успел.⁹⁶

Радуюсь выздоровлению Антонины Петровны. Был бы рад, если бы то же мог сказать о Т<атьяне> Льв<овне>.

Завидное у тебя общество. Передавай мой привет Шкловским, Каверину, Некрасову, Степанову, Орлову, Паустовскому.

Крепко тебя обнимаю.

Твой Н. Гудзий

50

11/VII 63 <Москва>

Дорогой Николай Каллиникович,

в своем больничном уединении я раздумался о разных академических делах, в которых приходится мне принимать то или иное участие. Естественно, что в этих размышлениях некоторое место должна была занять и наша Комиссия по истории филологической науки.⁹⁷ В отличие от аналогичной Комиссии при Отделении исторических наук, развернувшей серьезную систематическую работу, наша Комиссия в последние два года существовала, в основном, только на бумаге. Все ее члены — люди, бесконечно перегруженные, старые, не очень уже энергичные и не очень влиятельные. У нас нет молодого актива, нет аппарата, а сейчас нет уже и оргсекретаря («ученого» у нас фактически и не было).⁹⁸ Организовать издание полуграмотных экспромтов Луначарского (да еще в неправленых стенограммах) — это не значит «научная организация научно-исследоват<ельской> работы», тем более, что кроме скандала это издание, если бы оно не дай бог совершилось, не принесло бы <ничего>.⁹⁹

Итак, без умного, энергичного, работящего, знающего наши академические джунгли секретаря — нам не обойтись. В первую очередь нам необходимо собрать и сдать в производство первый том наших трудов по истории филолог<ической> науки.¹⁰⁰ Я выслушал твои мысли о возможных кандидатах на должность ученого секретаря — и пришел в ужас! Разве можно в данной ситуации думать об интересах тех или иных случайных лиц, жаждущих штатного места, а не о большой и ответственной работе, без которой Комиссию надо распустить. Единственным человеком, который отвечает всем требованиям (энергия, инициатива, преданность делу, связи с акад<емическим> аппаратом, самоотверженная работа в области истории филологической науки, высокая порядочность), является Андрей Леопольдович Гришунин, секретарь Науч<ного> Совета по классикам* и млад<ший> науч<ный> сотрудник сектора текстологии. Его хорошо знают В. В. Виноградов, М. П. Алексеев, Л. Д. Опульская, П. Н. Берков, Д. С. Лихачев. Тяжелые отношения его с В. С. Нечаевой позволяют надеяться, что он принял бы наше предложение.¹⁰¹ Еще раз повторяю, что вопрос о секретаре Комиссии по ист<ории> филологич<еской> науки — это вопрос о жизни и смерти нашей Комиссии. А с Гришуниным ты легко сработаешься и получишь в его лице самого подходящего помощника. С ним легко будет работать и мне, и Павлу Наумовичу, и всем другим. Подумай, посоветуйся, поговори с В<иктором> Влад<имировичем>¹⁰² — ведь у нас все стоит без движения уже два года!

В больнице мне стало легче, сбит сахар, стала свежа голова, болят только ноги. Лечат меня энергично. Много гуляю (с 12 до 2-х, с 5 до 7, а иногда и с 7 до 9). Читаю «Ист<орию> рус<ской> лит<ературы>» Благого и К° (жуть! Саводник гораздо умнее и богаче материалом), книжку Храпченко о Толстом (толково, хотя и скучновато, без взлетов и без общей культуры), воспоминания Сергея Маковского «На Парнасе серебряного века» (Мюнхен, 1962) и Федора Степуна (не так интересно, как рассказы о поэтах и литераторах XX века С. Маковского).¹⁰³

С Антониной Петровной опять очень плохо. Ее необходимо перевезти в больницу, а здесь ремонт — поэтому мест нет, новых больных не принимают. Навещает меня ежедневно Люда Шаргина¹⁰⁴ — она же ведет и мои «дела», поддерживая связь с квартирой и внешним миром.

Будь здоров и благополучен.

Весь твой Юл. Окс.

* Эта работа не оплачивается и не учитывается!

51

21/VI 63 <Москва>

Дорогой Юлиан Григорьевич,

Вернувшись позавчера из Киева с заездом в город Могилев-Подольский, откуда я выехал 60 лет назад («и дым отечества...»),¹⁰⁵ я застал твое раздраженное письмо по поводу возглавляемой мной комиссии. Вероятно, ты формально прав, хотя и не посчитался с тем, что болезнь и смерть Зин<аиды> Серг<еевны> Шепелевой невольно затормозила работу комиссии и что я «работаю» в комиссии на добровольных началах, будучи обременен многими другими обязательствами. Я очень охотно передал бы руководство комиссией в другие руки, более энергичные, о чем и говорил с В. В. Виноградовым под впечатлением твоего письма, но кому? Был бы тебе очень благодарен, если бы ты стал у кормила этого учреждения. Что ты скажешь на это?

Ты, вероятно, помнишь, что я не преминул посоветоваться с тобой о кандидатуре уч<еного> секретаря комиссии. Ты очень неопределенно назвал имя А. Л. Гришунина, а тем временем поступило ходатайство научн<ого> сотрудника Аксаковского музея А. И. Кузьмина, поддержанное энергичными рекомендациями П. Н. Беркова, В. И. Малышева, Вильчинского, одобренное В. В. Виноградовым, и я согласен с этой кандидатурой, а Виноградов предложил Кузьмина зачислить.¹⁰⁶ Но сам вопрос о бытии Комиссии висит еще в воздухе, и ходят неопределенные слухи о ее ликвидации, благодаря чему Кузьмин (он кандидат филолог<ических> наук, специалист по XVIII в.) находится пока в выжидательном состоянии.

Дружески радуюсь тому, что тебе физически лучше и от души желаю тебе полного выздоровления. Опечален состоянием здоровья Антонины Петровны. Ей желаю всего самого лучшего. Дай Бог ей поскорее поправиться. Состояние здоровья и моей Татьяны Львовны очень не блестяще, хотя я и брал ее с собой и в Киев, и в Могилев-Под<ольский>. Какой упадок экономический и всяческий в провинции!

Всегда твой Н. Гудзий

52

Дубулты, 20/VII 63

Дорогой Юлиан Григорьевич!

Если ты и Антонина Петровна находитесь теперь в Москве, очень вам сочувствую: судя по сообщениям радио, жара в Москве зверская — до 30°! С 11 июля я с Татьяной Львовной — в Дубултах, на Рижском взморье, в Доме творчества писателей. Здесь стоит необычная для Балтики хорошая погода, в море можно купаться, к чему я на днях приступил. Приехал я сюда не по собственному влечению, а ради Т<атьяны> Льв<овны>, для которой — в связи с ее гипертонией — Рижское взморье должно быть целительным, но пока что особого облегчения она не испытывает. Настроение у меня не блестящее: около месяца мой брат провел в клинике <...>¹⁰⁷ Не очень радует меня и то, что в Москве осталась одна на всю квартиру, без домашней работницы, сестра.

Путевка наша кончается 3-го августа. Не знаю, попытаюсь ли продлить ее недели на две. Если это не произойдет, в начале августа вернусь в Москву.

Кроме погоды, ничего завлекательного в Дубултах нет. Живу я очень уединенно, кое-что пишу, кое с кем общаюсь (здесь Бялик с женой, Поспелов с женой, Чаковский и еще кое-кто из случайных знакомых; на днях должен приехать Храпченко, занятый пока в Москве своими новыми обязанностями; пока тут его жена; книга его о Толстом — неплохая).¹⁰⁸

В свое время никак не мог дочитать «Поднятую целину» Шолохова.¹⁰⁹ Одолеваю ее теперь и не знаю, кто, кроме самого автора, в состоянии понять его язык, как эту книгу можно перевести на иностранные языки. Темпераменты некоторых персонажей (Нагульнова, Разметнова и др.) напоминают героев трагедий Сумарокова.

Как твое здоровье? В такой ли ты хорошей форме, в какой был при нашей встрече у Л. П. Гроссмана? Как чувствует себя Антонина Петровна? Ей и тебе от нас обоих сердечный привет.

Будь здоров, дорогой друг!

Твой Н. Гудзий

53

26/VII <1963 года. Москва>

Дорогой Николай Каллиникович,

твое письмо меня очень обрадовало. Ты правильно сделал, что окунулся в «балтические волны». В Москве душно, нечем дышать, а «заседания» продолжаются, академический год затянулся, литературный — тоже. Институты пока не закрываются, но секцию критики и литературоведения распустили за полной ненадобностью. Оно и спокойнее. Редакцию «Лит<ературной> Энциклопедии» осенью постигнет та же участь по тем же основаниям.¹¹⁰

На кинофестивале был раза три-четыре. Смотрел и фильм Феллини «8 с й». Мне кажется, что премирование этого собачьего бреда очень наглая насмешка над всем тем, что у нас делалось последние месяцы в области кино. Вам не нравится «Застава Ильича», вам противно «Иваново детство», вы под корень рубите все ростки нового, не отвечающие нормам «Стряпухи» и «Секретаря обкома» — так мы вас заставим увенчать первой премией Феллини за его демонстрацию распада сознания, за его фрейдистско-сюрреалистический бред сноба, одуревшего от «сладкой жизни». Это ответ наших гостей на бездарность последних советских фильмов типа «Знакомьтесь Балуев». Не хотим знакомиться!¹¹¹

20-го забрал Ант<онину> Петровну из больницы и перевез вчера в Болшево. До 1/VIII буду в городе, потом перееду недели на три тоже в Болшево. Работаю над «Капит<анской> дочкой» для Лит<ературных> памятников.¹¹²

Все восхищены твоей статьей в «Лит<ературной> газете».¹¹³ С большой нежностью тебя вспоминали сегодня у Шкловских,¹¹⁴ где были и Лида и Люда.¹¹⁵

Сердечный привет Татьяне Львовне и тебе от нас обоих!

Твой Юл.

54

30/IV <1964 года. Ялта>

Дорогой

Николай Каллиникович,

поздравляю тебя, старый и испытанный друг, с днем рождения, а обеих твоих дам с новорожденным. Будь здоров, бодр, весел, радуй своих друзей, знакомых, читателей, почитателей тем, что ты живешь и работаешь так, как этого уже почти никто не умеет.

Здесь Шкловские, Степанов, В. М. Ходасевич,¹¹⁶ Ермолинские, В. Н. Орлов, много режиссеров и около-литер<атурных> девушек, кот<орые> нам уже ни к чему.

Весь твой Ю. О.

55

7/V 64 <Москва>

Дорогой друг, спасибо сердечное за твое теплое письмо. Желаю тебе всяческих радостей — научных, литературных, житейских, всего того, что ты всем своим умственным и душевным существом заслужил.

Три дня с утра до позднего вечера с 4-го до 6-го мы обсуждали, вернее — осуждали книгу Зимина о «Слове». Из 32-х выступавших только 4-5 человек третьего сорта поддержали его. Жалок он был, чувствуя, что потерпел большую неудачу. В. В. Виноградов отсутствовал...¹¹⁷ Дружеский привет мой тебе, Шкловским, Н. Л. Степанову. У меня по-прежнему мрачно. Кланяйся и А. И. Ходасевич.¹¹⁸

Обнимаю тебя.Твой Н. Гудзий

56

8/VIII 64 <Москва>

Дорогой друг,

Шлю тебе привет из Переделкина, где рассчитываю пробыть до 19-20 августа, т. е. один срок в 26 дней, вопреки настояниям моих родичей во главе с Татьяной Львовной, уговаривающих меня остаться тут хотя бы на полсрока. Не вижу в этом ни пользы, ни удовольствия. Интересующего меня народа тут мало. Вот разве Корней Иванович да Белинков,¹¹⁹ но Чуковский недомогает, не выходит за пределы своей дачи, по предписанию врачей мало общается даже с друзьями, хандрит особенно после смерти Маршака.¹²⁰ Белинков тоже невесел: жена¹²¹ его уронила бутылку с боржомом на ногу, и в результате перелом, уложивший ее в постель. На этих днях уезжает отсюда симпатичный Волькенштейн, приехал с женой лингвист Кацнельсон, но с ним я пока мало общался.¹²² На этих днях ездил в Москву, чтобы навестить Татьяну Львовну в больнице. Состояние ее здоровья не лучше и не хуже; нужна еще третья кардиограмма, пока еще не сделанная, чтобы определить, инфаркт ли у нее или только стенокардия.

Всю первую неделю занят был писанием ответа Жданову и Зайденшнур (17 страниц), который вчера послал в «Русскую литературу».¹²³ Время уходило не только на писание, но и на поиски машинистки, на довольно далекое путешествие к ней, на такое же путешествие на почту.

Я не пойму, дорогой друг, твоего непротивленческого отношения к этой гнусной паре. Сам ты когда-то писал мне о желании пересмотреть свои знакомства, сам ты непримирим по отношению к тем, кого ты не считаешь порядочными людьми, а мне рекомендуешь благодушное отношение к людям, которым я не только не сделал зла, но, наоборот, был благожелателен к ним. Если я что-нибудь нужное сделал в своей научной работе, то прежде всего — по редактированию Толстого, а Жд<анов> и Зайд<еншнур>, во многом шедшие по моим стопам, не в первый раз отплатили мне черной неблагодарностью, написав не только гнусную, но и безграмотную и стилистически, и по существу статейку. Чего стоят хотя бы выдумки о Страхове, о том, как нужно печатать «Дьявола», «Отца Сергия», «Живой труп», о том, как нужно считаться с интересами широкого читателя. Демонстрации не собираюсь устраивать, но всякое общение, включая чисто внешнее даже, всячески постараюсь прекратить с этой нечистью.

Будь здоров, мой сердечный привет Антонине Петровне.

Твой Н. Гудзий

Звонил мне П. Г. Богатырев, сообщивший о том, что приехавший в Москву на конгресс Р. О. Якобсон хотел бы встретиться со мной, но в Москву я ехать не могу, устал, пригласил его приехать в Переделкино.¹²⁴

57

13/VIII <1964 года. Москва>

Дорогой Николай Каллиникович,

спасибо за твое хорошее письмо, оно заменило мне хоть немножко живую беседу с тобою.

В последние недели я почти не выхожу из дому и никого не вижу. Был как-то у меня, правда, Шкловский, но я очень охладел к нему. От самовлюбленности он стал слеп, пишет не о том, что было, а о том, что могло бы задним числом его возвеличить. Имею в виду его «Жили-были» и совсем чудовищные воспоминания о Ю. Н. Тынянове.¹²⁵ Ему хочется создать впечатление, что он был единственным другом Юрия, хотя они не виделись годами, тем более что В. Б. резко отрицательно высказывался всегда о романах Тынянова (даже в печати),¹²⁶ а Ю. Н. считал его ренегатом и предателем после известных выступлений Шкловского с отречением от идей Опояза.¹²⁷ Поразительная пробойная сила В. Б., смелость мысли и боевой задор всегда в нем же совмещал<и>сь с угодничеством, с далеко идущими этическими компромиссами, с паникерством. Всего этого Ю. Н. ему не прощал, да и я сейчас прощать не намерен.

Кстати, ты напрасно меня упрекаешь в защите В. А. Жданова и его музы. Я очень рад, что ты резко ответил им на их безобразную и претенциозную статью, но, повторяю, у тебя нет оснований для прекращения знакомства с ними. Вернее, знакомство ты можешь и прервать, т. е. уклоняться от встреч и переписки с ними, но для декларации об этом у тебя все же нет достаточных оснований. Они могут упрекнуть тебя в желании закрыть им рот, в нетерпимом отношении к критике.¹²⁸ Я и имел в виду только это. А вообще я нетерпим более тебя. Так, меня глубоко возмутили Асмус и Шкловский, выступившие против Дымшица «вкупе и влюбе» с таким грязным кондотьери, как Ермилов. Всякому соглашательству есть предел, особенно если речь идет о печатных выступлениях.¹²⁹

Закончил чтение сборн<ика> в честь В. В. Виноградова. Хороших работ в нем очень мало, — количество не перешло в качество. С литературоведами совсем беда: есть Городецкий и Кирилюк, но нет Бонди, Макашина, Богатырева, Чуковского. Нет ни одной статьи по советской литературе. Почему-то нет ни Асмуса, ни Дружинина. Нет и Бурсова.

Прочел еще раз твою статью — и опять убедился в ее самых высоких качествах. Она очень интересна, хорошо аргументирована и к тому же прекрасно написана.¹³⁰

От всей души желаю тебе хорошо отдохнуть, не скучать и скорее вернуться к большой работе.

Антонина Петровна очень благодарит тебя за привет.

Весь твой Юл. О.

58

<10 января 1965 года. Москва>

ДОРОГОГО ДРУГА ТАЛАНТЛИВОГО УЧЕНОГО СЕРДЕЧНО ПОЗДРАВЛЯЮ СО СЛАВНЫМ ЮБИЛЕЕМ САМЫЕ ДУШЕВНЫЕ МОИ ПОЖЕЛАНИЯ ВСЯЧЕСКОГО БЛАГОПОЛУЧИЯ ДУШЕВНОГО ПОКОЯ ТВОРЧЕСКИХ УДАЧ = ГУДЗИЙ¹³¹