DOI: 10.31860/0131-6095-2020-4-5-20

ПРОТОПОП АВВАКУМ КАК ПРОПОВЕДНИК (К 400-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ)

В настоящей работе мы попытаемся взглянуть на творчество протопопа Аввакума с точки зрения освоения им жанра проповеди как кардинального акта, послужившего основанием его литературной деятельности.

В этой связи следует прежде всего обратиться к тезису «писательство по нужде», сформулированному применительно к творчеству Аввакума

А. М. Панченко.¹ Выдвигая такую характеристику писательского типа, к которому принадлежал Аввакум, исследователь подчеркивал в ней сознание правоты «простеца», в мятежные времена истории «по нужде» берущегося за прежде несвойственную ему деятельность: когда «пастыри, патриарх и архиереи превратились в волков, пожирающих „меньших“ христиан», тогда «„простецы“ сами берут в руки церковные дела» учительства и писательства.²

Относительно нашей темы тезис А. М. Панченко можно развить, применяя его к ситуации, связанной с проповеднической деятельностью протопопа Аввакума. П. Паскаль, самый глубокий знаток биографии и творчества Аввакума, в своей знаменитой монографии «Avvakum et les débuts du raskol: La crise religieuse au XVIIe siècle en Russie»,³ говоря о самом Аввакуме и о его соратниках, акцентировал необходимость актуализации в сознании исследователей понимания того факта, что эти люди «ни в какой мере не были ни политиками, ни писателями. Они прежде всего были духовными лицами».⁴ Вербализовав эту, казалось бы, очевидную мысль, мы осознёем, что, будучи священником, иереем, Аввакум уже в силу одного этого должен был по определению владеть ремеслом проповедника и учителя. Так оно и было. Богословская максима о непрерывности апостольского преемства, передаваемого в веках через таинство рукоположения, на которой зиждется институт церковной иерархии, была отчетливо актуализирована в сознании Аввакума, что отнюдь не всегда было свойственно духовенству на Руси, в особенности белому. А вот Аввакум, обсуждая Исусовы слова, обращенные к апостолу Петру <strong>(«</strong>Яко ты еси Петр и на сем камени созижду Церковь мою, и врата адова не одолеют ей <...>. И дам ти ключа Царства Небеснаго: егоже аще свяжеши на земли, будет связан и на небеси. И егоже аще разрешиши на земли, будет разрешен на небеси» (Мф. 16: 13-19)<strong>)</strong>,⁵ подчеркивает именно эту каноничную мысль о сохраненном в веках духовном преемстве, получаемом иереями и архиереями от апостола Петра, говоря по поводу процитированного им новозаветного отрывка следующее: <em>«И нам</em> дана та же власть, <em>архиереом, иереом,</em> якоже и Петру, право правящим слово Господне, — <em>вместе сидим с Петром</em> на горнем месте, под ево Петровым крестом» (РИБ, стб. 270-271).⁶

О проповедях Аввакума, звучавших в местах его первоначального священнослужения (сначала в Лопатищах, а потом в Юрьевце Поволжском), сохранилось одно прямое свидетельство, зафиксированное его Житием. Ярко описывая свое первое изгнание из Лопатищ, в которое он отправился всем своим домом, с женой и новорожденным первенцем, с братьями и домочадцами, Аввакум пишет: «А провождающии жители того места, мужи и жены и отрочата, множество народа, с рыданиемъ, плачюще и сокрушающе мое сердце, далече нас провожали в поле. Аз же, на обычном месте став и хвалу Богу воздав, <em>поучение прочетъ</em> и благословя, насилу в домы ихъ возвратил; а з домашними впред побрели...».⁷ Какое именно поучение приноровил Аввакум к происходящему событию, остается неизвестным; судя по употреблению им слова «прочетъ» (прочитав), это было одно из Поучений церковных авторов, предписываемых уставом для чтения за богослужением. (Хотелось бы понять, что стоит за словами «на обычном месте став», но покуда это не представляется возможным).

Об учительной деятельности в народе молодого священника Аввакума, происходившей вне храма, можно судить по материалам Жития, касающимся конфликтных ситуаций между ним и паствой, таких, например, как столкновение со скоморохами, прибывшими развлекать жителей селения, когда Аввакум прогнал их из Лопатищ, разломав «хари и бубны един у многих», «и медведей двух великих отнял»;⁸ не менее бурной была его «битва» со множеством настроенных против него «попов и баб, которых <em>унимал от блудни» </em>в Юрьевце Поволжском (за что его «среди улицы били батожьемъ и топтали»).⁹ Оказавшись в Москве, под покровительством своего духовного отца, настоятеля Казанского собора протопопа Ивана Неронова, незадолго до прихода к власти патриарха Никона, Аввакум продолжил свою проповедническую деятельность среди народа, чему способствовали близкие отношения его с Иваном Нероновичем, выходцем, как и он, из нижегородских земель.

Принято связывать возрождение публичной проповеди в России XVII века с деятельностью того самого «кружка ревнителей благочестия», который сложился вокруг персоны молодого царя Алексея Михайловича Романова, его духовника Стефана Вонифатьева и протопопа Казанского собора в Москве Ивана Неронова.¹⁰ Начало этого возрождения, быть может, следует связывать в первую очередь как раз с именем Ивана Неронова, который в последовавшие за Смутой времена уже при царе Михаиле Федоровиче, будучи молодым священником, покровительствуемым в начале своего духовного пути тоже «молодым» (в значении недавнего возведения на первосвятительский престол) патриархом Филаретом Никитичем Романовым, занялся в нижегородских пределах, а затем и в самом Нижнем Новгороде христианским просвещением народа,¹¹ чему в немалой степени способствовала атмосфера общенационального подъема, охватившего все слои русского общества в связи с преодоленной Смутой.¹²

Ревностному проповеднику Ивану Неронову (вслед за нижегородцами горячо устремившемуся просвещать московский народ всеми доступными способами, вплоть до вывешивания неких «поучительных словес» вокруг стен Казанского собора)¹³ не могла не импонировать активная позиция его духовного сына в отношениях с московской паствой. Позже, пишучи свое Житие, Аввакум вспоминал о том, с какою радостью он предавался проповедничеству в те времена, когда протопоп Иоанн, уезжая по каким-либо надобностям из Москвы, оставлял на него церковь («егда куды отлучится, ино я ведаю церковь»): «Народу много приходило х Казанъской, так мне любо — <em>поучение чол безпрестанно.</em><...> А я самъ, <em>идеже людие снемлются, там слово Божие проповедал,</em> да при духовникове благословении и Неронова Иванна <em>тешилъ над книгами свою грешную душу</em> о Христе Исусе».¹⁴ Здесь Аввакумом упомянуты оба вида проповедничества, которыми он с увлечением занимался в это время: с одной стороны, это было чтение с амвона, в рамках богослужения, уставных поучений св. отцов, с другой — свободная проповедь народу «слова Божия» за пределами храма, в любом месте, «идеже людие снемлются».

Сосланный в Сибирь в самом начале развернувшегося сопротивления никоновой реформе, Аввакум продолжил и здесь свою учительную деятельность. Где бы он ни оказывался в это время (будь то Тобольск, или Енисейск, или редкие русские крепости-острожки в сибирской тайге от Байкала до Даурии), везде проповедь «слова Божия» составляла главное содержание его деятельности, как сам он свидетельствует: «Три годы из Дауръ ехал <...>. И взадъ и впред едучи, по градом и по селамъ и в пустых местехъ <em>слово Божие проповедал и, не обинуяся, обличалъ никониянъскую ересь,</em> свидетельствуя истинну и правую веру о Христе Исусе».¹⁵ Осознание своей протестной деятельности как проповедания «слова Божия» Аввакум сформулировал в знаменитом описании своего разговора с женой перед возвращением их из сибирской ссылки в Москву: «Опечаляся, сидя, разсуждаю: „Что сотворю? <em>Проповедаю ли слово Божие</em> или скроюся где?“ — понеже жена и дети связали меня. И виде меня печална, протопопица моя приступи ко мне со опрятъством и рече ми: „Что, господине, опечалился еси?“ Аз же ей подробну известих: „Жена, что сотворю? Зима еретическая на дворе: <em>говорить ли мне или молчать?</em> Связали вы меня!“ Она же мне говоритъ: „Господи помилуй! Что ты, Петровичь, говоришь? Слыхала я, — ты же читал, — апостольскую речь: «Прилепился еси жене — не ищи разрешения; егда отрешишися, тогда не ищи жены». Аз тя и з детми благославляю: дерзай <em>проповедати слово Божие </em>по-прежнему, а о нас не тужи! <...> Поди, поди в церковь, Петровичь, <em>обличай блудню еретическую!“</em> Я, су, ей за то челом и, отрясше от себя печалную слепоту, начахъ по-прежнему <em>слово Божие проповедати и учити</em> по градом и везде, еще же <em>и ересь никониянскую со деръзновениемъ обличалъ.</em><...> И до Москвы едучи, по всемъ городамъ и по селамъ, по церквах и на торгахъ <em>кричалъ, проповедая слово Божие и уча,</em> обличая безбожную лесть».¹⁶ «Говорить» и «кричать» по церквам и площадям призывало его сознание долга церковного учителя.

Возвратившись спустя почти десять лет в Москву, он окунается здесь в «крики» и «разговоры» по поводу церковной реформы с ее влиятельными сторонниками. Известно о диспутах с его участием в доме вельможного Федора Михайловича Ртищева, бывшего активного члена кружка «ревнителей благочестия»: «...къ Федору Ртищеву <em>бранитца</em> со отступниками ходилъ»;¹⁷ «...пришелъ я от Феодора Ртищева зело печаленъ, понеже в дому у него съ еретиками <em>шумелъмного</em> о вере и о законе».¹⁸ Эти прения закончились для Аввакума новой ссылкой, после которой менее чем через полтора года его вернули снова в Москву, на заседание собора 1666-1667 годов, где он, уже как арестант и обвиняемый, выдержал несколько публичных допросов, по сути дела, диспутов с оппонентами, требовавшими от него отказаться от своих взглядов и принести покаяние перед иерархами и царем.¹⁹

Итогом последнего разбирательства властей с Аввакумом на соборе стало публичное расстрижение его из сана и тюремное заключение в Пустозерском остроге вместе с тремя единомышленниками, попом Лазарем, дьяконом Феодором и иноком Епифанием.²⁰

Когда его навсегда закопали в земляной тюрьме, когда его бесчисленная паства (а также и именитые оппоненты) оказались слишком далеко от него, — одни в Москве, другие на Соловках, третьи в Сибири, иные в царском «верху» и архиерейских покоях, иные в таких же тюрьмах, как и он, тогда и пришлось вплотную взяться за перо, обратиться «по нужде» к писательству.

В допустозерский период содержанием устной проповеди Аввакума было, как сам он формулировал, несение «слова Божия» в народ и обличение «никонианства». Тем же содержанием наполнены и письменные его проповеди. В Пустозерске у него не было возможности, как некогда в Казанском соборе, взойти на амвон и прочесть подобающее времени Слово одного из учителей Церкви, приуроченное к тому или иному празднику или событию. Как и не было возможности выйти на «стогна града» и там «кричать» свою правду о преданности вере отцов. Но он смог осуществить всё это с помощью пера и бумаги. Я отношу к жанру проповеди, в первую очередь, тот комплекс отдельных Поучений в форме посланий, который составляет содержание таких сочинений протопопа Аввакума, как «Книга Бесед» и «Книга толкований и нравоучений».²¹

Все письменные Поучения Аввакума несут на себе следы влияния приемов устной проповеди, обусловивших употребление и на письме разговорного стиля «простеца», обращающегося к таким же, как он, «простецам», говорящим с ними на одном языке. Он не столько пишет <em>к</em> своей аудитории, сколько говорит с нею: <em>«Слушайте-ко,</em> я <em>поговорю</em> с вами...»; <em>«Послушайте, </em>чада, да <em>скажу</em> вам, что есть тайна християнская...» (РИБ, стб. 459, 531). И потому Поучения свои он называет «Беседами» <em>(«Беседа</em> человека грешна, человека безобразна и безславна...» — начальные слова из общего вступления к «Книге Бесед»; <em>«Беседа</em> о наятых делателех» — заглавие «Беседы» десятой; «Паки, паки, и еще к вашей любве <em>побеседую:</em> вам во Христе <em>послушати</em> сладостно, а мне <em>глаголати</em> неленостно» — вступительные слова к «Беседе» четвертой) (РИБ, стб. 281). Адресатов своих словесных творений он воспринимает в первую очередь как слушателей и гораздо реже называет их «чтущими и послушающими», при этом исключительно в таком двойном поименовании. А вот «слышателями» он называет их на каждом шагу, как уже было показано выше, что можно продолжить и другими примерами: «Виждь, <em>слышателю: </em>вся сия знамения быша к плотскому избавлению…»; «Ну, <em>слышателю,</em> разсуди...»; «Виждь, <em>слышателю.</em><em>.</em><em>.»;</em> «.всех вас, <em>слышащих,</em> утверждаем...»; «Простите, утрудил вас, <em>слышавших.</em><em>.</em><em>.»;</em> «Внимайте и разумейте вси <em>послушающии.»</em> (РИБ, стб. 263, 285, 338, 246), и т. д.

Влияние приемов устной проповеди сказывается и в обильном насыщении Поучений Аввакума своего рода скрытым диалогизмом, который выражается в частых обращениях автора к своей аудитории. Он ведь <em>беседует </em>с ними, а <em>беседа</em> всегда предполагает наличие двух сторон, пусть одна из них по преимуществу молчит, а другая говорит. Но участие «молчащей» стороны в беседе обнаруживается в частых обращениях к ней говорящего, этими обращениями как бы фиксирующего реакцию слушателей на сказанное. Возьмем для примера всего одну «Беседу» Аввакума, седьмую, «о старолюбцах и новолюбцах». Начав ее прямым вопросом к невидимым собеседникам: <em>«Помните ли вы,</em> как Мелхиседек жил в чащине леса того, в горе сей Фаворстей...» (РИБ, стб. 303), — Аввакум далее периодически обращается к ним: «Итако, <em>возлюбленнии,</em> всячески <em>блюдемся от нововводных замыслов</em> в церкве чрез предания отеческая...» (РИБ, стб. 306); — «Не почудися сему, <em>возлюбленне,</em> аще и пастыри будут волцы.» (РИБ, стб. 307); — «.<em>тако и вы их</em> (новолюбцев. — <em>Н. П.</em>) <em>познавайте</em> и себя всяк от прелести их <em>оберегайте,</em> а разуму их ни в чесом <em>не склоняйся. Побереги единородную свою душу</em><em>.</em><em>..»</em> (РИБ, стб. 310); — <em>«Видите вы</em> в них <em>совесть сердец их.</em> Аще ли же они потемнесте сами собою <.> то како могут иных просветити.» (РИБ, стб. 310); — <em>«Зрите, возлюбленнии, внимателне:</em> о, прелести ухищреннаго их отступления! <...><em>Разсмотрите их опасне</em> и по плоду дел их <em>познайте</em>, какой есть в них плод.» (РИБ, стб. 313); — <em>«Зрите, возлюбленнии,</em> со вниманием жития их и поступки их» (РИБ, стб. 316); — <em>«Зрите испытне, возлюбленнии,</em> плод дел, яко подобни яду злобы своей они.» (РИБ, стб. 319); — <em>«Присмотрися на их, возлюбленне, поступки.»</em> (РИБ, стб. 321); — <em>«Присмотрися посему, рачителю древняго благочестия,</em> аще истинно быти желаеши хранителем душевнаго своего спасения...» (РИБ, стб. 323); — <em>«Да и не дивися сему, слышателю,</em> понеже сам той древния злобы делатель <...> к ним прииде.» (РИБ, стб. 324). Для сравнения возьмем учительные Слова великого русского проповедника XII века Кирилла Туровского. У Кирилла в его Словах обнаруживается минимальное число обращений к аудитории: как правило, — одно обращение в начале проповеди и одно — в ее конце. Как, например, в Слове на Вербное воскресение, в начальных строках которого проповедник пишет: «Радость же нам, <em>братье,</em> днесь и веселье всему миру пришедшаго ради праздника...»,²².а в заключительных: «Темьже, <em>братье,</em> подобаеть нам, яко Божиим сущим людем, възлюбившаго нас Христа прославити...».²³ Или же в Слове о расслабленном, где то же обращение к братии употребляется лишь в начале и конце проповеди: «Того ради должьны есмы, <em>братие,</em> хвалити и пети и прославляти Господа Бога и Спаса нашего Исуса Христа, исповедающе великая его чюдеса...»;²⁴ «Да и мы, <em>братие,</em> Исуса Христа, Бога нашего, прославим, исцеливъшаго нас от недуг греховных».²⁵ В изысканно выстроенных Словах епископа Кирилла Туровского, ни в малейшей степени не ориентированных на полемику, созданных для поучений с амвона, на первое место выступает торжественный монологизм автора. Проникнутые демократическим духом и полемической настроенностью Слова-Беседы мирского священника Аввакума, привыкшего к тесному общению с народом, исполнены скрытого диалогизма, обусловленного более интимной дистанцией между ним и его «собеседниками».

Говоря о диалогизме Поучений Аввакума, следует отметить такую их особенность, которая выражается в частых обращениях к противникам, как если бы они присутствовали среди его «слышателей»: «Посмотри-тко на рожу-ту, на брюхо-то, никониян окаянный, — толст ведь ты! Как в дверь небесную вместитися хощешь! Узка бо есть, и тесен и прискорбен путь, вводяй в живот. Нужно бо есть Царство Небесное и нужницы восхищают е, а не толстобрюхие.» (РИБ, стб. 291); «Мудрены вы со дьяволом! Нечего разсуждать. Да нечева у вас и послушать доброму человеку: все говорите, как продавать, как куповать, как есть, как пить, как баб блудить…» (РИБ, стб. 292); «Так-то вы, никонияне, самоволни отметницы: ведаете ли вы сами, что вы сотворяете <…>. Ведаете ли вы, бешаные собаки, — уму-то в вас не стало, — чрез что тайны церковные освящаются...» (РИБ, стб. 828-880); «Друг мой Иларион, архиепискуп Рязанской! Видиши ли, как Мелхиседек жил? На вороных и в каретах не тешился, ездя. <...> Воспомяни о себе, Яковлевич, попенок! <…> Не достоин бо век твой весь Макарьевскаго монастыря единоя нощи...» (РИБ, стб. 808); «О, царю Алексее! Покажу ли ти путь к покаянию и исправлению твоему...» (РИБ, стб. 478). Эта особенность, разумеется, в первую очередь относится к характеристике риторических приемов, используемых автором. Но следует учитывать и то, что проповеди Аввакума были своего рода открытыми текстами, наподобие так называемых открытых писем, создаваемых не столько для конкретного адресата, сколько для широкого круга читателей и слушателей. В «широкий круг» адресатов проповедей Аввакума входили как «старолюбцы», так и «новолюбцы». В его сознании они всё еще были едины, — его паства и ее противники: те, кого сжигали, и те, кто сжигал. В этом смысле показателен фрагмент из «Беседы» пятой, где обсуждается тема «внешней мудрости». Противопоставляя «внешнюю мудрость» «альманашников и звездочетцев» мудрости христианских святых, достигших спасения «смирением, кротостью и любовью нелицемерной», Аввакум с обличительной страстью обращается к современным «зодейщикам»: «Виждь, безумной зодейщик, свою богопротивную гордость, каковы плоды приносит Богу и Творцу всех Христу: токмо насыщатися, и упиватися, и баб блудить ваше дело», — но далее говорит именно те слова, которые подчеркивают осознание им единства его мысленной аудитории: «Прости, — не судя глаголю, к слову прилучилося. Не ваше то дело, но бесовское научение. Плакати о вас подобает, а не ругати, <em>понеже плоть от плоти нашея, и кость от костей наших, тела нашего и уды отчасти. Увы, отцы и братия наша! Увы, чада и друзи!</em>

<em>Увы, приятели и сродство!</em><...><em>Како о вас не плакать?»</em> (РИБ, стб. 290-291).

Просторечный стиль преобладает и даже, можно сказать, господствует в тех местах проповедей Аввакума, где он полемизирует со сторонниками Никона и говорит о пагубности никоновых реформ. В то же время, как всякая классическая проповедь, Поучения Аввакума, включенные в его «Книги», отталкиваются от текстов Священного Писания, поскольку назначение всякого церковного проповедничества заключается в несении евангельской истины в народ, что невозможно без осмысления основного круга библейских текстов ветхозаветной и евангельской традиции, а через них — евангельского учения. Кого бы мы ни взяли из признанных церковных проповедников, от Григория Богослова до Кирилла Туровского, всякое их учительное Слово имеет в своей основе толкование новозаветного текста, порой — через посредство ветхозаветного. Обратимся к уже привлеченным нами для сравнения творениям Кирилла Туровского. Слово на Вербное воскресение святитель Кирилл начинает с разговора о евангельском событии, празднуемом в этот день: «Днесь Христос от Вифанья в Ерусалим въходить, всед на жребя осля, да пророчьство Захарьино сверьшиться, иже речено о нем: „Радуйся зело, дщи Сионова: се бо цесарь твой грядеть кроток, всед на жребець ун!“» (Зах. 9: 9; см.: Мф. 21: 5; Иоан. 12: 15), продолжая далее цитату своим толкованием: «Се убо пророчество разумеюще, веселимся. Душа бо святых дщери горняго Ерусалима нарицаются, жребя же — иже от язык веровавше в Онь людье, ихже, послав апостолы, и отрещи от льсти дьяволя...».²⁶ Так же, с евангельского фрагмента, начинает епископ Туровский Слово о расслабленном: «Глаголеть бо евангелист: възиде Исус в Иеросалим в преполовление жидовьска праздьника, егда же множьство народа от всех град по обычаю събирахуться в Иеросалим. <...> при мнозе приде народе к Силуамстей вододьрьжи, иже нарицаеться Вифезда, сиречь Овьча купель <...>. Над сим бе храм, пять притвор имея, и ту лежаше множьство болящих, хромых же и слепых, и инеми недугы болящеи, чающе движения воде: ангел бо Господень приходя възмущаше воду, и по возмущении первое вълезый цел бываше»²⁷ (см.: Иоан. 5: 1, 2-4; 7: 10, 12, 14; 9: 6, 11). Далее Туровский епископ начинает развивать свое толкование: «Си же бе образ святаго крещения. Понеже не всегда вода та ицеляше, нъ егда ю ангел възмутяше...».²⁸

У Аввакума особенно наглядно этот принцип просматривается в Поучениях, включенных им в «Книгу толкований», где каждое из Поучений начинается с цитирования фрагмента Священного Писания, смысл которого развивается далее его толкованием. Например, <strong>Поучение </strong>на текст 102 псалма: «Совет мужа грешна к хотящим спастися. Псалом Давыда 102. Благослови, душе моя, Господа и вся внутренняя имя святое его. Толк. Виждь, душе, Христа, закалаема на божественней трапезе, и не беседуй, окаянная, прилежно со други своими…» (РИБ, стб. 427-429; см.: Пс. 102: 1). <strong>Поучение </strong>на текст библейских книг Притч и Премудрости Соломоновых: «От Еклисиаста, еже есть Премудрости Соломони. Премудрость созда себе храм и утверди столп седмь. Толк. Егда Соломан созда Святая Святых, храм седмистолпной чуден бе и преславен, сребром и златом украшен…» (РИБ, стб. 483-484; см.: Пр. 9: 1). <strong>Поучение </strong>на текст книги пророка Исаии: «От пророчества Исаина глава 35. Тако глаголет Господь: Да возвеселится пустыни жаждущия, да возрадуется пустыни и процветет, яко крин, и оцветет и вся возвеселится. Толк. До пришествия Христова пуста вся земля благодати бысть, понеже от Адама царствова грех на согрешивших; не бысть хваления и славы Богу во человецех, но оплеташеся весь род человеческий сластми и похотми телесными...» (РИБ, стб. 509; см.: Ис. 35: 1-2). <strong>Поучение </strong>на текст Евангелия от Матфея: «Евангелие Матфея, зачало 80-е. Рече Господь: Подобно есть Царство Небесное человеку домовиту, иже изыде купно утро наяти делатели в виноград свой, и совещав со делатели по пенезю на день, посла их во виноград свой. Толк: Человек домовит — Христос, Сын Божий, человек быв человеколюбия ради. Делатели — мы человеки. Виноград — Христовы заповеди. Пенязь — Дух Святый. Из-за утра нанимает на дело, сиречь от чрева матерня хощет нас заповедям делателям бытии...» (РИБ, стб. 551; см.: Мф. 20: 1-2).

Как видим, в своих письменных Поучениях Аввакум использовал традиционные установки проповеди в жанре «поучения с амвона», непреходящей целью которого было толкование содержания Священного Писания.

Однако использование приемов этого жанра у Аввакума сочетается с приемами устной проповеди «на стогнах града» с ее ораторским полемическим задором и просторечными формами. Рассмотрим восьмую «Беседу» из «Книги Бесед», «об Аврааме». Аввакум начинает ее так: «Премудрость. К галатом послание святаго апостола Павла. Вонмем. Зачало 210. Братие, Авраам два сына име: единаго от рабы, а другаго от свободныя. Но иже от рабы, по плоти родися, а иже от свободныя, по обетованию. Сей Авраам, друг Божий, рода еврейска, корени благаго. Прадед его Евер не приста совету и делу беззаконному в столпотворение, не верова волхвам, и сего ради Богом вышним благословен бысть. Таже роди Фалека, и той добр бысть, даже и до Фары, отца Авраамова. Влекущеся 600 лет род их, праведне живый. Но токмо кумиром истуканным жертву приношаху, не разумевше Господу Богу небесному истинныя жертвы приносити, но ослеплени бывше сатаною, от Адама до потопа, и от потопа 500 лет до столпотворения. И от столпотворения до Авраама не бысть жертвы к Богу...» (РИБ, стб. 329-330; см.: Гал. 4: 22-23). Далее автор излагает историю познания Авраамом Бога, их встречу «на пути» и уход Авраама по Божьему обетованию в землю Ханаанскую, вплоть до встречи его у города Салима с благословившим его Мелхиседеком, царем и священником одновременно (христианская традиция толкует таинственную личность Мелхиседека как один из прообразов Исуса Христа, что и разъясняет Аввакум своим «слышателям»). Переход разговора к Мелхиседеку дает Аввакуму повод для обращения к насущной современности, — он обрушивает свои страстные обличения на бывших друзей, ныне «никониан»: «Сей Мелхиседек, живый в чащи леса того, в горе сей Фаворской седмь лет, ядый вершие древес, а вместо пития росу лизаше, прямой был священник, не искал ренских, и романей, и водок, и вин процеженных и пива с кордомоном, и медов малиновых и вишневых, и белых розных крепких. <em>Друг мой Иларион, архиепископ Рязанской! Видишь ли, как Мелхиседек жил? На вороных в каретах не тешился, ездя! Да еще был царские породы. А ты хто? Воспомяни-тко, Яковлевич, попенок! В карету сядешь, растопырится, что пузырь на воде, сидя на подушке, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу, по площади, чтобы черницы </em><em>ворухи-униятки любили. Ох, ох, бедной! Некому по тебе плакать!</em><...><em>Столько християн прижег и пригубил злым царю наговором, еще же и учением своим лстивым и пагубным многих неискусных в ад сведе!</em><...><em>Да воздаст ти Господь по делом твоим в день Страшнаго суда. Полно мне говорить. Хощу от вас ныне терпеть. Якоже образ нам даде Христос, терпя от жидов, тако и мы ныне от вас не стужаем, терпим о Христе до смертнаго часа</em>» (РИБ, стб. 335-338).

Мы убеждаемся, что в своем письменном Поучении Аввакум соединяет оба типа освоенной им проповеди, — традиционное «поучение с амвона» и свободное ораторство «на стогнах града». Просторечные приемы и ораторский задор проповеди «на стогнах града» врываются часто и в самое толкование Аввакумом Священного Писания, как, например, при толковании притчи о богатом и Лазаре: «Помните, чада, богатаго онаго, о немже Спас рече, како яко лев ревет, за блудни своя жгом негасимым огнем. Изо ада ко Аврааму рече: Отче Аврааме, помилуй мя! Посли Лазаря, да омочит конец перста своего в воде и ухладит язык мой, яко стражю во пламени сем. Видите ли, како смири его мука? <em>Издалеча Авраама и Лазаря видит! А прежде, у врат лежаща, пред глазы, не видал! Недосуг было, болше чесать кудрей стало! Так же здесь дурил, как и вы ныне дурите, забывше смерть. Кто молвит о добре, так и слушать не хотел, — заревет да закричит: не указывай, — не тебе за меня отвечать! Знай ты себя! Не слушаю говори твоея! Как хощу, так живу! А мазаное-то лице защекочет, бутто и всегда добрая жена: Бог судит! — напрасно оглашаешь! Я за тем не хожю, — право и не знаю тово! Ох, безчинница! Ворует, да и запирается! </em><...><em>Да еще огрызается, что сука, пред добрым человеком...»</em> (РИБ, стб. 560561; см.: Лк. 16: 24).

Проповедь — это тот жанр, где у Аввакума особенно наглядно представлено тесное соединение высокого книжного и пониженного просторечного стилей. Просторечный стиль шел от свойственной ему как проповеднику привычной ориентации на устную речь. Высокий же книжный стиль отталкивался от предмета его проповедей, в основу которых так или иначе полагались тексты Священного Писания. Множество этих текстов он знал на память; по поводу Псалтыри и Евангелия сам признавался: «...от Бога <em>дана Псалтырь наизусть глаголати мне»</em> (РИБ, стб. 763); «.в полунощи во всенощное <em>чтущу ми наизусть святое Евангелие</em> утреннее» (РИБ, стб. 765). Так же наизусть знал он основные фрагменты церковной службы, — вечерни, утрени, часов и литургии, которые старался «править» ежедневно, невзирая на самые неподходящие условия. На эту тему есть выразительный фрагмент во Второй редакции его Жития, — рассказывая о своих скитаниях по сибирской тайге с отрядом воеводы Пашкова, Аввакум пишет: «Да и в прочии времена в волоките моей такъ часто у меня бывало. Идучи, или нарту волоку, или рыбу промышляю, или в лесе дрова секу, или ино что творю, <em>а самъ и правило в те поры говорю, вечерню, и завтреню, или часы, </em>— што прилучится. А буде в людяхъ бывает неизворотно, и станемъ на стану, а не по мне товарищи, правила моево не любятъ, а идучи, мне нельзя было исполнить, — и я, отступя людей, под гору или в лесъ, коротенко зделаю: побьюся головою о землю, а иное и заплачется, да такъ и обедаю. А буде жо по мне люди, и я, на сошке складенки поставя, <em>правильца поговорю</em>; иные со мною молятся, а иные кашку варят. А <em>в санях едучи, в воскресныя дни</em> на подворьяхъ <em>всю церковную службу пою, </em>а в рядовыя дни, <em>в санях едучи, пою;</em> а бывало и в воскресныя дни <em>едучи, пою. </em>Егда гораздо неизворотно, и я, <em>хотя немношко, а таки поворчю.</em> Якоже тело алъчуще желает ясти и жаждуще желаетъ пити, тако и душа, отче мой Епифаний, брашна духовнаго желаетъ; не гладъ хлеба, ни жажда воды погубляетъ человека, но гладъ велий человеку — Бога не моля, жити».²⁹ О том, каково было его домашнее «правило», мы знаем из его послания некоему Борису и «прочим рабам Бога вышняго»: «Хощеши ли слушати, как у меня бывало? Внимай-жо, — я тебе стану вякать. <...> Егда вечерню с павечернею отпою, после ужины правило начну: павечерницу и 4 канона, Исусу и акафист с кондаки и икосы, „Воду прошед“, и Ангелу, и тропари канонов, и молитвы; таже „Достойно“, Трисвятое и „Нескверную“, и еще Трисвятое и „Даждь нам“, и рядом „Боже вечный“, и все молитвы спальныя, и отпуст, и „Ослаби, остави“ вместо прощения, и „Ненавидящих“; таже 50 поклонов за живыя и за мертвыя <...>. Довершим правило, прощение проговорю, да и спать взвалюсь, — один я спал. Когда обедню пою, тогда опасно сплю: сам добуду огня да книгу чту. <...> А обедню, прости, плачучи служу, всякую речь в молитвах разумно говорил, а иную молитву и дважды проговорю, не спешил из церкви бежать, — после всех волокусь» (РИБ, стб. 854-855).

Отдельно следует отметить особый тип устного жанра, который Аввакум внедряет в свои проповеди отнюдь не из области просторечия, а благодаря невольной (или умышленной?) его ориентации на <em>звучащий</em> во время церковной службы текст, являющийся частью литургического чина. Как священнослужитель, постоянно погруженный в храмовое действо, он оформляет отдельные фрагменты своего текста как звучащую часть богослужения. Так поступает он, например, с толкуемым текстом из послания апостола Павла к Галатам, как мы видели выше: <em>«Премудрость.</em> К галатом послание святаго апостола Павла. <em>Вонмем.</em> Зачало 210. Братие, Авраам два сына име: единаго от рабы, а другаго от свободныя…» (РИБ, стб. 329). Таким способом в текст его проповеди за счет литургических возгласов «Премудрость» и«Вонмем», оформляющих во время службы чтения из Апостола, вводится не просто новозаветный фрагмент, но звучащий богослужебный текст. В другой «Беседе» Аввакум, перечисляя всех, к тому времени погибших от никонианских преследований, пишет: «Мы же, оставшии, еще дышуще, о всех сих поминание творим жертвою, со слезами <...> воспеваем, радующеся, Христа славяще: Упокой, Господи, душа раб своих, всех пострадавших от никониян на всяком месте, и учини их идеже присещает свет лица твоего, в селех со святыми избранными твоими, яко благ и человеколюбец. Рабом Божиим побиенным вечная память. <em>3-ж(ды)»</em> (РИБ, стб. 249-250). Здесь указание «3-жды», употребляемое в богослужебных текстах как специфическое примечание, преобразует нарративный текст Аввакума в звучащее литургическое слово <strong>(</strong>в разночтениях к этому месту другие списки дают текст полностью: «Рабом Божиим побиенным <em>вечная память, вечная память, вечная память»</em> (РИБ, стб. 250, прим. 30)<strong>)</strong>; таким образом Аввакум не просто сообщает о том, как он поминает убиенных, — здесь он именно поминает их звучащей литургической формулой, как это принято за службой. В начале десятой «Беседы» он не отдельно приводит евангельский текст, толкованию которого посвящает проповедь, но представляет этот текст в обрамлении возгласов священнослужителей и клирошан, как они звучат в храме при чтении Евангелия, т. е. снова оперирует звучащим словом: «Беседа о наятых делателех<em>. Благослови, владыко, благовестити благовестие святаго славнаго и всехвальнаго вселенскаго благовестника апостола и евангелиста Матфея. Бог за молитв святаго славнаго и всехвальнаго вселенскаго благовестника апостола и евангелиста Матфея даст ти глагол воеже благовестити силу многу. Премудрость. Прости. Услышим святаго Евангелия. От Матфея святаго Евангелия чтение. Слава тебе, Господи. Вонмем.</em> Зачало 80. Рече Господь притчю сию: подобно есть Царствие Небесное человеку домовиту...» (РИБ, стб. 375-376). Как видим, проповеди Аввакума рассчитаны, помимо всего прочего, и на восприятие изустного в своей основе литургического действа и временами как бы являются самим этим действом (ср. троекратное воспевание <em>Вечной памяти</em> в первой «Беседе»).

Ориентация на литургическое слово в проповедях Аввакума проявляется не только в отсылках к тексту Священного Писания, но и в использовании гимнографических произведений, составляющих основу всякого богослужения. Вот он восклицает в пафосе отчаяния, называя первых жертв церковного раскола, среди которых числит и себя: <em>«Видите, видите, яко аз </em><em>есмь,</em> наг Аввакум протопоп, в землю посажен. Жена моя, протопопица Настасья, в земли з детми же сидит...» (РИБ, стб. 248). И опытный слушатель узнает в первых словах этой инвективы начальные слова ирмосов 2-й песни канонов (всех 8 гласов), представленных в Ирмологионе; см., например, ирмос 2-й песни 6-го гласа: <em>«Видите, видите, яко аз есмь</em> Бог, манну одождивый и воду из камене источивый древле в пустыни людем моим, десницею единою и крепостию моею».³⁰ Или же несколько позже в той же проповеди, обращаясь к своей аудитории и вдохновляя ее на мужественное претерпевание страданий, он вплетает в свой монолог полное цитирование кондака из Великого покаянного канона Андрея Критского: «Видите, страдающия за слово и за свидетельство старопечатных книг! А то ожидает и нас. Господь избиенных утешает ризами белыми, а нам дает время ко исправлению. Потщимся Господа ради, потщимся и не леностию подвигнемся, но потецем ныне, яко время есть. <em>Душе моя, душе моя, востани, что спиши! Конец приближается, и хощеши молвити. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, иже везде сый и вся исполняяй»</em> (РИБ, стб. 251-252).³¹ От слов «Душе моя» до слов «иже везде сый и вся исполняяй» Аввакумом приведен здесь полный текст кондака, читаемого по 6-й песни Великого покаянного канона Андрея Критского в четверг на пятой седмице Великого поста. А дальше, представляя будущую смерть как схождение в недра земли <strong>(</strong>«А ныне Божиим изволением отходим <em>в матерь свою в землю.</em> Сходящий <em>всяк абие</em> отыдет <em>прияти муки или почести поживших»</em> (РИБ, стб. 255-256)<strong>)</strong>, Аввакум прибегает к тексту третьего антифона 8-го гласа, периодически звучащего за богослужением в течение годового календарного круга: «К <em>матери своей земли</em> отходяй <em>всяк абие</em> разрешается <em>прияти муки или почести поживших</em>».³²

<em>«Слыши, небо, и внуши, земле!</em> Вы будете свидетелями нашей крови изливающейся!» (РИБ, стб. 278), — восклицает патетически Аввакум в «Беседе об иноческом чине», опираясь на патетические строки тропаря 6-го часа из Службы Царских часов в навечерие Рождества Христова: «<em>Слыши, небо, и внуши, земле,</em> да подвижатся основания, да приимут трепет преисподняя, яко Бог же и Творец в плотское одеяся здание, и иже державною рукою создавый тварь утробы зрится здание. О, глубина богатьства, и премудрости, и разума Божия. Яко не испытаны судьбы его и не изследованни путие его».³³ Строки канонов и прокимнов наполняют его память: «Держите и веруйте так, как напечатано в книзе Псаломсте при царе Михаиле. Троичен 5 гласу, стих 7 песни: <em>Крепку ми мысль устрой трисветлая образы единице.</em> И 3-й стих тоя же песни: <em>Образы же троичное нося число, соблюдая всех нас от различных искушений.</em> Видите, святый Митрофан, творец канона, тако пишет» (РИБ, стб. 339-340); «Иосиф, творец каноном, пишет, святый, сице: <em>Не разверзе двери девства в воплощении, гробу не разверже печати Христос изыде</em>. Сий стих писан на Пасху. И паки той же Иосиф пишет в каноне акафисту Богородице, 8 песнь, стих: <em>Ложесны Слово прияла еси, и еже вся носящаго понесла еси, и млеком питала еси»</em> (РИБ, стб. 344); «Чти стих Богородичен 2 гласа на Малой вечерни, Дамаскин поет сице: <em>Еммануил убо дверь естества отверзе, и паки запечатленну остави»</em> (РИБ, стб. 345). Когда Аввакум отсылает слушателя к тому или иному фрагменту Псалтыри, можно быть уверенным, что тут срабатывают оба механизма его памяти: знание наизусть «четьего» текста этой книги и память на слух множества разнообразных ее фрагментов, звучащих в разных частях богослужения, — от отдельных псалмов, входящих в службы дневного круга, до прокимнов, предваряющих чтение Апостола за литургией, как, например, в таком отрывке «Беседы» «об образе креста Христова»: «И Псалмопевец учит: <em>Возносите Господа Бога нашего и поклоняйтеся подножию ногу его, яко свято есть»</em> (РИБ, стб. 265), который, будучи 5-м стихом 98-го псалма, рецитируемого за службами при чтении кафизм, составляет также пятничный прокимен 7-го гласа, а также стихеру на стиховне в день Воздвижения Честнаго и Животворящего Креста.³⁴

Посмотрим, как вписывается стилистическая стихия литургической гимнографии в текст проповедей Аввакума. Для примера возьмем первую «Беседу» из «Книги Бесед», «о страдавших в России за древлецерковная благочестная предания». Думая о молитвенном поминовении первых убиенных старообрядцев, Аввакум говорит о собственной судьбе и судьбе своих единомышленников, к которым он обращается, в стилистически нейтральном духе старорусского книжного языка: «Мы же еще в море плаваем пучиною и не видим своего пристанища. Не вемы бо, доколе живот наш протянется, умилосердит ли ся Владыка и даст ли нам та же чаша пить, еяже сам пил и нас, рабов своих, напоил». Далее он вводит в проповедь текст Священного Писания: «Разумею по Писанию, якоже Богослову показано, Апокалипсис: „И егда отверзе агнец пятую печать, видех под алтарем душа избиенных за слово Божие <...>. И даны быша комуждо их ризы белы и речено бысть им: да почиют еще время мало, дондеже скончаются и клеврети их, и братия их, хотящия избиени быти, якоже и тии“» (РИБ, стб. 250-251; см.: Апок. 6: 9-11). После этого, комментируя слова Апокалипсиса, проповедник снова пишет стилистически нейтрально: «Видите, страдающии за слово и за свидетелство старопечатных книг! А то ожидает и нас. Господь избиенных утешает ризами белыми, а нам дает время ко исправлению». Но обсуждаемая ситуация обращает автора к покаянной теме, и именно здесь Аввакум включает в свой текст кондак из Великого покаянного канона Андрея Критского: «Душе моя, душе моя, востани, что спиши!» (см. выше). При этом содержательно и стилистически тема покаянного канона органично включается в собственный текст Аввакума, звучащий как подлинно гимнографическое произведение: «Душе моя, душе моя, востани, что спиши! Конец приближается, и хощеши молвити. Воспряни убо, да пощадит тя Христос Бог, иже везде сый и вся исполняяй. <em>Душе, иже зде — временно, а иже тамо — вечно. Потщися, окаянная, и убудися: уснула сном погибельным, задремала еси в пищах и питии нерадения»</em> (РИБ стб. 251-252). Продолжая далее покаянную тему в форме обращения к собственной душе, Аввакум сравнивает свое положение с участью своих духовных дочерей — боярыни Морозовой, княгини Евдокии Урусовой и «дворянской жены» Марии Даниловой, мучившихся в тот момент в боровской земляной тюрьме, подчеркивая, с какой высоты земной славы и богатства они сошли ради истинной веры, — в особенности боярыня Морозова, которая «ныне вместо позлащенных одров в земле закопана сидит за старое православие» (РИБ, стб. 252). И тут в покаянном фрагменте проповеди Аввакума происходит контрастный переход от церковно-гимнографического стиля с ритмической организацией текста к сугубо прозаическому просторечному стилю: «А ты, душе, много ли имеешь при них? Разве мешок, да горшок, а третье лапти на ногах. Безумная, нут-ко опрянися, исповеждь Христа, Сына Божия, явственне, полно укрыватися того. Добро рече некто от святых отец, яко всем нам един путь предлежит. Иного времени долго такова ждать: само Царство Небесное валится в рот. А ты откладываешь, говоря: дети малы, жена молода, разориться не хощется. А тово не видишь, какую честь-ту бросили болярони те» (РИБ, стб. 252-253).

Или другой пример сочетания различных стилистических стихий в проповеди Аввакума. В «Беседе» девятой с толкованием на зачало из Апостола проповедник, приведя слова апостольского Послания, — «Не точию же, но и хвалимся в скорбех, ведуще, яко скорбь терпение соделовает, терпение же искуство, искуство же упование, упование же не посрамит: яко любы Божия излияся в сердца наша Духом Святым, данным нам» (Римл. 5: 3-5), — переходит к их развитию применительно к современной ситуации: «Паки реку: ей, хвалимся и радуемся в скорбех своих, мучими от вас, никониян, в темницах, и во оковах, и в смертях многажды от вашева жалованья. Двадесять два лета плаваю и так, и сяк, иногда наг, иногда гладен, иногда убит, иногда на дожде, иногда на мразе, иногда на чепи, иногда в железах, иногда в темнице, кроме повседневных нападений и разлучения жены и детей. Кто изнемогает, и не изнемогаю? Кто собл ажняется, и аз не разжизаюся? <2 Кор. 11: 29> Но терплю, бедной, о Христе Исусе упованием будущих благ» (РИБ, стб. 365-366). Обратим внимание на то, как речь Аввакума, будучи обрамлена двумя цитатами из апостольских посланий, незаметно стилистически сливается с речью апостола Павла, усваивая ее ритмику и возвышенный пафос:

иногда наг, / иногда гладен,

иногда убит, / иногда на дожде,

иногда на мразе, / иногда на чепи,

иногда в железах, / иногда в темнице <...>

Кто изнемогает, / и не изнемогаю?

Кто соблажняется, / и аз не разжизаюся?

Вслед за этим фрагментом Аввакум сразу же переходит на просторечие: «А ты, никониянин, чем похвалишься, скажи-тко! Антихристом своим нагим разве, да огнем, да топором, да виселицею? Богаты вы тем, — знаю я!» (РИБ, стб. 366).

А. М. Панченко, открывший для науки тему «протопоп Аввакум — поэт», разглядел в свое время в Житии Аввакума три стихотворных фрагмента и на их материале пришел к предварительному выводу, что «Аввакум-поэт ориентировался прежде всего на народный стих».³⁵ По поводу предварительности своих выводов исследователь нашел нужным оговориться в заключительных строках своей статьи: «Настоящая статья — не столько исследование, сколько его программа, предварительный очерк, „постановка проблемы“. По-видимому, тремя фрагментами стихов наследие Аввакума не исчерпывается. Поиски в этом направлении могут быть плодотворными».³⁶ Сегодня мы убеждаемся в правоте и прозорливости этого высказывания. Среди проповеднических сочинений протопопа Аввакума, сосредоточенных в «Книге Бесед» и «Книге толкований», обнаруживаются поэтические фрагменты, сложившиеся под влиянием литургической гимнографии. Помимо указанных выше фрагментов, особенно убедительна в этом плане молитва Аввакума о царе Алексее Михайловиче, помещенная им в конце первого Поучения «Книги толкований». Уподобляя царя Алексея Михайловича библейскому Манасии, Аввакум произносит под конец этой проповеди много резких обвинений по адресу царя, а завершает их хоть и горько, но с оттенком юмора: «Накудесил много, горюн, в жизни сей, яко козел, скача по холмам, ветр гоня, облетая по аеру, яко пернат, ища станы святых, како бы их поглотить и во ад с собою свести. <em>Но спаси его, Господи, имиже веси судбами своими...»</em> (РИБ, стб. 472). И далее идет (вслед за преамбулой) аввакумова молитва за царя, в которой проявляется вся мощь христианского упования этого человека: «Аще ли не належит покаяния ему, — Ты веси! Буди воля Твоя, а не моя! Аз есмь червь, а не человек. Дерзаю паче человека, выше меры моея, угнетаем болезнию по души заблудъшей его, желая и ища от тебя, Всемилостива Спаса, исправления его. Несть дивно, еже праведника спасти, но преславно, иже грешника помиловати и в разум истинный привести.

<em><strong>Т</strong></em><em>ы еси Бог наш, / иже водою и Духом обновивый обетшавшее грехом естество наше.</em>

<em>Ты еси Бог наш, / иже водою потопивый при Нои грех.</em>

<em>Ты еси Бог наш, / иже морем свободивый от работы Фараоня Моисеом род еврейский.</em>

<em>Ты еси Бог наш, / разразивый камень в пустыни, и потекоша воды, и потоцы наводнишася, и жаждущия люди своя насытивый.</em>

<em>Ты еси Бог наш /, иже водою и огнем при Илии пременивый Израиля от прелести Вааловы.</em>

<em><strong>С</strong></em><em>ам и ныне, Владыко,</em> / премени от прелести царя Алексея беднова, от новаго Ваала, злодея Никона со дияволом.

И даждь ему очищение, и освящение, и душевное прозрение.

Просвети светом разума к познанию твоея истинны.

Вдохни благая в сердце его,

Да познает тя, Сына Божия, и прибегнет под кров покаяния.

Устави смущение души его, яко воды морския, колеблющияся ветры зелными.

Прими жертву его слезную паче, нежели Авелеву.

Приклони ухо твое к молению нашему

И возглаголи благая в сердца наша, отец наших и братий, о нем к тебе, Богу и Спасу всех.

Яко милостив еси и щедр, Боже наш, и тебе славу воссылаем, в Троице славимому Богу, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне, и присно, и во веки веком Аминь» (РИБ, стб. 472-473).

В настоящей молитве я выделила курсивом текст, восходящий к заключительному фрагменту молитвы «Велий еси, Господи, и чудна дела твоя» из Чина великого освящения воды на праздник Богоявления.³⁷ Этот текст нельзя характеризовать как заимствование, он органично усвоен Аввакумом, ориентированным на огромное число молитвословных произведений и создающим собственный текст в их стилистике и под их влиянием, как это было свойственно всему кругу памятников литургической гимнографии. Что бы мы ни говорили об Аввакуме как поэте, в нем следует прежде всего видеть литургического гимнографа.

Таким образом, мы видим, что на стилистику писаний протопопа Аввакума оказали влияние четыре разные языковые стихии, — каждая со своими стилистическими особенностями, — в которые он в равной степени был погружен в течение всей своей жизни: стихия языка Священного Писания, стихия звучащих текстов богослужения и литургической гимнографии, стихия книжного старорусского языка и стихия русского разговорного языка середины XVII века со свойственным ей духом «просторечия». Смелое соединение всех четырех стихий и составляет новаторство Аввакума как писателя, проявившееся в первую очередь в жанре свободной проповеди.