DOI: 10.31860/0131-6095-2020-4-218-233

<strong>НОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ ИЗ АМХЕРСТСКОГО АРХИВА МЕРЕЖКОВСКИХ</strong>

<ol> <li><strong>ИЗ НЕИЗДАННОЙ ПЕРЕПИСКИ Н. А. БЕРДЯЕВА И Д. В. ФИЛОСОФОВА 1906-1907 ГОДОВ</strong></li></ol>

<strong>(ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ, ПОДГОТОВКА ТЕКСТА И КОММЕНТАРИИ © М. М. ПАВЛОВОЙ)</strong>¹

Публикуемые материалы принадлежат к корпусу переписки З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского и Д. В. Философова периода первой парижской эмиграции (1906-1908).²Они извлечены из архива Мережковских, хранящегося в амхерстском Центре русской культуры (США, Массачусетс),³ в котором сосредоточены также такие ценные, до настоящего времени не введенные в научный оборот или известные лишь в извлечениях документы парижского периода, как, например, «дневники» Т. Н. Гиппиус (19061908),⁴ примыкающие к этому же массиву письма Н. Н. Гиппиус, А. В. Карташева, В. Кузнецова (членов неохристианской общины Мережковских),⁵ единичные ответные письма З. Н. Гиппиус, Д. С. Мережковского, Философова; корреспонденции С. Н. Булгакова, А. С. Глинки-Волжского, В. В. Розанова, В. П. Свенцицкого, П. Б. Струве и др. Материалы содержат сведения о литературно-общественной деятельности и издательских проектах Мережковских, их интимной религиозной жизни и личных взаимоотношениях.

В публикуемой подборке представлены корреспонденции Дмитрия Владимировича Философова (1872-1940) и Николая Александровича Бердяева (1874-1948). В дополнение к письмам помещаются экспликации из «дневников» Татьяны Николаевны Гиппиус (1877-1957), содержащие упоминания и пространные записи о Бердяеве, образующие своеобразный «бердяевский» сюжет.⁶

Письма Бердяева и Философова относятся ко времени напряженной, весьма драматичной для обеих сторон эпистолярной полемике 1906-1908 годов, возникшей в связи с различной интерпретацией идеи «нового религиозного сознания», выдвинутой Мережковским, и попыткой ее воплощения в созданном Мережковскими и Философовым религиозном коллективе.

Начало диалогу положила публикация в «Вопросах жизни» статьи Бердяева «О новом религиозном сознании» (1905. Кн. 9) и ответной статьи Мережковского «О новом религиозном действии. Открытое письмо Н. А. Бердяеву» (1905. Кн. 10-11). Параллельно с обменом мнениями в печати по вопросу о путях обновления христианства⁷ Бердяев и группа Мережковского продолжали прояснять свои позиции в личной переписке.

Существенная часть этой корреспонденции опубликована В. Аллоем.⁸ В публикацию вошли пять писем Бердяева: два из них адресованы З. Гиппиус (от 27 марта и 2 июня 1906), три — Философову (от 26 июля 1906; 22 апреля 1907; 15-18 марта 1908);⁹ фрагменты отдельных писем этого же периода в извлечениях опубликованы М. А. Колеровым в монографии «Не мир, но меч».

Новонайденные письма, таким образом, восполняют отсутствующие лакуны двухсторонней переписки.¹⁰ Пространное, на 12 страницах, послание Философова (ответ на письмо Бердяева от 26 июля 1906 года¹¹) вызывает интерес уже потому, что является непосредственным откликом со стороны «тройственного союза» (Мережковского, З. Гиппиус и Философова) на письма Бердяева. Харизматичное и еще более пространное, на 16 страницах, послание Бердяева от 14 апреля 1907 года (ответ на несохранившееся письмо Философова) демонстрирует накал страстей, «градус» несогласий сторон; в следующем письме от 22 апреля¹² адресант извинялся за резкий тон высказанных им претензий.

На склоне лет Бердяев вспоминал: «Мережковские всегда претендовали говорить от некоего „мы“ и хотели вовлечь в это „мы“ людей, которые с ними близко соприкасались. К этому „мы“ принадлежал Д. Философов, одно время почти вошел в него А. Белый. Это „мы“ они называли тайной трех. Так должна была сложиться новая церковь Св<ятого> Духа, в которой раскроется тайна плоти. Мой изначальный и обостренный персонализм, который неверно называют индивидуализмом, должен был привести к столкновению. По характеру своему я совсем не подходил к такого рода „мы“. Но я тоже считал себя выразителем „нового религиозного сознания“ и в каком-то смысле остался им и доныне».¹³

Перед отъездом из России Мережковские рассматривали Бердяева как своего ближайшего соратника в деятельности, направленной на формирование религиозной общественности и выработки единой реформаторской платформы. Бердяев был ангажирован ими в антимонархический и антиклерикальный сборник «Царь и революция» (1907),¹⁴ в котором, согласно первоначальному замыслу, предполагалось соединить под одной обложкой боевые статьи бывших сотрудников «Вопросов жизни» (1905) и близких им по духу авторов (Андрея Белого, А. Бенуа, В. Брюсова, С. Н. Булгакова, А. С. Глинку-Волжского, Вяч. Иванова, А. В. Карташева, Н. Минского, В. В. Розанова, В. П. Свенцицкого, С. Соловьева, В. В. Успенского, П. А. Флоренского, Л. Шестова).¹⁵

Мережковские возлагали на Бердяева особые надежды,¹⁶ желая видеть его со-молитвенником в церкви их толка — Святой Троицы или Иоанновой (прообраз чаемой Вселенской Церкви), которую они противополагали «исторической» («Петровой»). Однако, вопреки ожиданиям тройственного союза, Бердяев занял по отношению к их религиозному коллективу пограничную, крайне настороженную позицию (в отличие, например, от Андрея Белого¹⁷), определив духовную практику Мережковских как ересь, «демонический эзотеризм, допустимый лишь в подозрительных сектах», подобие масонской ложи.¹⁸

Из письма в письмо в Париж он формулировал свои contra: «Боюсь, что у Вас есть тенденция образовать секту, маленькую интимную религию, очень интересную, глубокую, завлекательную, но не <em>вселенскую</em>. <...> Я люблю Вас, как предтечу, нуждаюсь в Вас, бесконечно обязан Вам, но не могу поверить, что в Вас и только в Вас осуществилась истинная теократия. <...> Ощущаю глубокую мистическую связь с Вами <...> и общность путей, но не ощущаю еще <em>нашей церкви</em> и боюсь тут ложного, сектантского, аскетического, не вселенского пути» (письмо к З. Гиппиус от 27 марта 1906 года); «Что Вы даете современному человеку, что вы советуете делать обращающемуся к Вам ученику <...> вы очень много говорите о том, что близки к тайне и таинству, намекаете постоянно на что-то, известное только вам, но никаких реальных путей сообщения с людьми, даже наиболее близкими, не устанавливаете» (письмо Д. Философову от 22 апреля 1907 года); <em>«Моему религиозному чувству и моему религиозному сознанию чужда и непонятна ваша идея церковности и ваш путь к ней представляется мне ошибочным, сектантским, слишком человеческим»</em>¹⁹ (письмо Д. Философову от 15-18 марта 1908 года), и т. п.

Суть вопросов и претензий Мережковских к Бердяеву отчасти просматривается из его писем, содержащих критику их религиозной практики и доктрины. Кроме того, в нашем распоряжении имеется еще один дополнительный источник, позволяющий взглянуть на взаимоотношения сторон в период 1906-1908 годов с нового ракурса (условно его можно назвать «эмоциональным»): это — «дневники» Т. Гиппиус (они же: письма-дневники, письма-отчеты).²⁰

Перед отъездом из России Мережковские пытались «прикомандировать» Бердяева к младшему «гнезду» неохристианской коммуны. Внешним основанием для такого соединения было тесное знакомство со времени вологодской ссылки²¹ с Ремизовыми (Серафима Павловна входила в «гнездо») и общее с Карташевым поле публицистики на темы религиозной общественности. В отношениях же с Татьяной и Натальей Гиппиус и Василием Кузнецовым,²² в то время обучавшимися в Высшем художественном училище при Академии художеств, никаких взаимных притяжений не возникало. Все трое были далеки от проблем религиозной общественности, хотя, как следует из «дневников», читали и обсуждали статьи Бердяева в «Полярной звезде», «Московском еженедельнике», «Русской мысли», «Вопросах философии и психологии», «Веке», слушали его доклады, участвовали в заседаниях петербургского Религиозно-философского общества, учрежденного в 1907 году по его инициативе при участии Карташева.

Очень скоро выяснилось, что пестуемый Мережковскими неохристианский союз оказался искусственным и нежизнеспособным. В письме к З. Гиппиус от 27 марта 1906 года Бердяев признавался: «Ощущаю глубокую мистическую связь с Вами <...>. А вот с Карташевым, с Серафимой Павловной, с Вашими сестрами такой связи не ощущаю, хотя хорошо к ним отношусь. Все в личности и через личность!»²³

В свою очередь, Т. Гиппиус писала сестре: «...хочу подчеркнуть, чтобы вы видели — что моя жизнь с вашей несоединима. Общество, Бердяев, Вильбуа,²⁴ статьи, общественность — это для вас естественно, для меня нет. Объективно признаю, для вас — правду в этом. Но это одна из правд многообразных, это не всеобщее, из одной общей правды, но не мое. <...> Никакой общественности мне не надо. Все это фальшь» (16 ноября 1907 года).²⁵

Между тем «Бердяевский вопрос»²⁶ в «дневниках» Т. Гиппиус занимает заметное место, Бердяев — один из постоянных персонажей ее сообщений в Париж (наряду с А. А. и Л. Д. Блоками, Андреем Белым, Е. П. Ивановым, Карташевым, Ремизовыми). Для Мережковских эти письма-отчеты были важным неофициальным источником сведений о единомышленниках и оппонентах — своего рода зеркалом настроений литературно-художественной элиты, ближайшего окружения <strong>(</strong>«Вот в дневниках я что: зеркало, что близко, — отражается. (Иногда муха, а не слон)»<strong>)</strong>.²⁷

Из текста «дневников» явствует, что в ответных корреспонденциях из Парижа²⁸ З. Гиппиус информировала сестру о «драматургии» отношений с Бердяевым, вводила в суть разногласий.

«Бердяевский» пласт в «дневниках» объемен, но весьма специфичен, отчасти вследствие несопоставимого интеллектуального веса и разнонаправленных интересов субъекта и объекта, отчасти из-за отсутствия у автора даже минимальных литературных навыков и задач. Развернутых зарисовок и психологических характеристик здесь немного, как правило, записи сводятся к механическому упоминанию о Бердяеве в тех или иных ситуациях, что, тем не менее, не лишено интереса и значения в контексте основного содержания документа (жизнь неохристианской коммуны) и истории взаимоотношений сторон.

После отъезда Мережковских во Францию Бердяев продолжал бывать в доме Мурузи, где обосновалось младшее «гнездо» общины. Т. Гиппиус старательно фиксировала встречи и разговоры с ним, в том числе происходившие на «средах» Вяч. Иванова, у Ремизовых, на вечерах у Н. И. Манасеиной (издательницы журнала «Тропинка»), на лекциях, в театре, в заседаниях Религиозно-философского общества и т. п. Она сообщала Мережковским о настроениях и рабочих планах Бердяева, которыми тот делился с Карташевым, давала оценки его поведению.

Уже в самой первой записи, датированной 25 февраля (9 марта н. ст.) 1906 года — днем отъезда Мережковских и Философова из России, она сделала акцент на обособленности Бердяева в их коллективе. «Вчера стояли, пока красный огонек не скрылся. Потом пошли. Впереди Ната с Кузнецовым, потом я, вблизи С<ерафима> П<авловна>. Дальше Боря с Карташовым <так!>, а Бердяев один посередине. Я ему говорю: „Отчего же Вы отстали?“ — „Нет, я — ничего“, — говорит. Потом стали думать, как ехать <...>. Бердяев говорит: „Не подвезти ли кого-нибудь?“ — „Нет, спасибо, мы ведь все вместе — к Палкину“.²⁹ — „Ну, да, так вот к Палкину — подвезти...“ — „Спасибо, нас как раз поровну“; <em>(Хотелось</em> сказать — ничего, что поровну, — поедемте вместе). Поняла, что не должно из <span style="text-decoration: underline;">нас</span>³⁰ выйти. Пошел к дверям — быстро (простился крепко, точно надолго), — с большой головой, на тонких ногах. И стал извозчика нанимать, а мы все вышли и его провожаем. Жалко до выверта».³¹

Как глава младшего «гнезда», Т. Гиппиус чувствовала себя ответственной за каждого из членов коммуны, действительных и потенциальных. В тот же день (25 февраля) она писала сестре: «Бердяев меня как-то все мучит. Не могу о нем забыть. <...> Перед Бердяевым, перед Л<юбовью> Дм<итриевной>, перед Борей, Карташ<евым>, С<ерафимой> Пав<ловной> — мне хотелось, чтобы ты говорила: <em>„мы тебе передаем всю ответственность“».</em>³²

Весной 1906 года художница работала над портретом жены Бердяева Лидии Юдифовны³³ (местонахождение портрета неизвестно),³⁴ в связи с чем ей приходилось часто бывать в их доме. Они жили в Литейной части поблизости от дома Мурузи — в Саперном переулке, д. 10, в помещении при бывшей редакции «Вопросов жизни». После каждого своего визита Т. Гиппиус делала короткие заметки в «дневниках», например, 5 марта: «Была у Бердяева. Очень недолго, только хотела посмотреть, какой он. Л<идия> Юд<ифовна> меня взяла к себе. Я вынюхивала»,³⁵ и т. д.

При этом она крайне субъективно, с присущей ей повышенной эмоциональностью, интерпретировала слова и поступки Бердяева, вольно и невольно создавая демонизированный образ — «врага», имитатора, похитителя религиозных идей Мережковских: «Бердяева я боюсь. Потому что он так все понимает (конечно, общее — и, думаю, уже недвижное, оттого и страшное), но умом» (14 ноября 1906 года); «...не имеешь права сказать что-нибудь людям, пока ничего сам не приобрел. А то говори, болтай по-Бердяевски» (26 декабря 1906 года); «Без страдания он и останется граммофоном, радостно мотивчики наигрывать» (16 января 1907 года); «Бердяев очень иной раз страшный бывает, граммофон» (19 января 1907 года); «Нечего с Бердяевым сравнивать. Он ваше развивает, как бы свое» (3 декабря 1907 года); «Бердяевщина делается популярною, всасывается во всех» (14 марта 1908 года),³⁶ и т. п.

Недоброжелательные, по большей части импульсивные характеристики (нередко со слов С. П. Ремизовой, не благоволившей к чете Бердяевых, о чем она сама не раз писала З. Гиппиус)³⁷ обсуждались Мережковскими и Философовым и рикошетом откликались в их переписке с Бердяевым. Так, например, исповедальный пассаж на тему страдания и сострадания в письмах Бердяева к Философову от 14 апреля 1907 года (см. п. 2) и следующего, от 22 апреля,³⁸ можно объяснить предъявленным ему упреком, который, по-видимому, был инициирован письмами Т. Гиппиус, осуждавшей Бердяева за автоматизм, нечувствие к боли и человеческому страданию, к Христу (см. дополнение). Зачастую она выступала в роли «камертона», в унисон с С. П. Ремизовой, настраивая Мережковских и Философова против их оппонента («Я одна за книгу³⁹ и за слова его так ненавижу. Пусть он совсем от нас уйдет, и вы его отринете — я его так же и вечно буду ненавидеть…», — 16 марта 1908 года).

Письма-отчеты Т. Гиппиус, пронизанные чувством исходящей от Бердяева опасности и недоверия к нему, по-своему могли быть использованы Мережковскими и Философовым в эпистолярных дебатах, но, несомненно, не могли серьезно влиять на их литературно-общественные связи с Бердяевым, которые изначально строились на идейной основе.

Разрыв взаимоотношений, произошедший в марте 1908 года, во время пребывания Бердяева в Париже,⁴⁰ незадолго до возвращения Мережковских и Философова в Россию, был неизбежен: Бердяев развернулся к Православной церкви и необратимо правел (в направлении будущих «Вех»), Мережковские окончательно полевели (в сторону революционного максимализма — эсеров-боевиков и Б. Савинкова).⁴¹ Идейное размежевание сторон, по мнению М. А. Колерова, стало «одним из главных событий в религиозно-общественной среде конца 1907 — начала 1908 гг.».⁴²

Публикуемые материалы представляют интерес не только в контексте истории неофициальных взаимоотношений Бердяева с группой Мережковского, но также в плане его творческой биографии. Они могут служить иллюстрацией и реальным комментарием к отдельным страницам книги «Самопознание (Опыт философской автобиографии)» (1939-1940), прежде всего, к главе шестой с воспоминаниями о Мережковских,⁴³ или, например, к психологическому автопортрету философа: «Я всегда обманывал все ожидания. Также обманывал и ожидания всех идейных направлений, которые рассчитывали, что я буду их человеком. Я всегда был ничьим человеком, был лишь своим собственным человеком, человеком своей идеи, своего призвания, своего искания истины. <...> Я никогда не чувствовал себя чему-либо и кому-либо в мире принадлежащим. Я во всем участвовал как бы издалека, как посторонний, ни с чем не сливался».⁴⁴

Размышления Бердяева об аскетизме, «поле», тоске, страдании, философской истине, вере, божественном чуде и др., которые шлифовались в публицистических книгах и философских трудах на протяжении всей творческой жизни, с полной отчетливостью прозвучали уже в 1906-1908 годах в переписке с Мережковскими и Философовым.

Письма Д. В. Философова и Н. А. Бердяева и фрагменты «дневников» Т. Н. Гиппиус печатаются по автографам: Amherst Center for Russian Culture. Merezhkovsky’s Papers. Box 6. Folder 49; Вox 4. Folder 1; Box 2. Folder 17-35. Орфография и пунктуация приведены к современной норме, за исключением особенностей авторского словоупотребления и отдельных случаев, характерных для грамматической нормы эпохи.⁴⁵ Авторское написание в «дневниках» Т. Гиппиус фамилии А. В. Карташева <em>(Карташов)</em> и С. А. Соллертинского <em>(Солляртинский)</em> сохраняется.

Приношу глубокую благодарность профессору Стэнли Рабиновичу, профессору Майклу Кунитику и сотрудникам Центра русской культуры Амхерста за предоставленные материалы и содействие в работе.

<strong>1</strong> <strong>Д. В. Философов — Н. А. Бердяеву</strong>

3.16.VIII.06

Beg=Meil. «Hôtel de la Plage»

par Fouesnant (Finistère)

Дорогой Николай Александрович.

Да, порою очень грустно и тяжело, это отсутствие общения с людьми душевно близкими. Было нечто очень важное, связывающее, и кто знает, выдержит ли эта скрепа напор времени?

Всякая долгая разлука всегда страшна. И знаете, странный факт. Людям духовно близким очень трудно писать. Я довольно легко пишу людям просто близким, житейски, родственно, и т. п. Но, напр<имер>, Вам писать мне не легко. Слишком сложно, и значительно — по крайней мере для меня — то, что хотелось бы Вам сказать. И как-то умолкаешь. Просто не преодолеть препятствий.

Тата пишет З<инаиде> Н<иколаев>не каждый день и затем отсылает весь накопившийся за неделю дневник сразу.⁴⁶Получается письмо страниц в 70-80. Это уже какая-то психопатия, но здесь есть что-то прекрасное. Громадное усилие воли, во что бы то ни стало победить время и пространство. Зато Дм<итрий> Серг<еевич> и говорит, что она ничего не делает. В будни письма пишет, а в праздники с Карташевым разговаривает. Выехали мы из Парижа сюда в Бретань не очень удачно. Это было как раз в Воскресенье после роспуска Думы.⁴⁷Поезд отходил в 4 часа. Вышли вечерние газеты, мы их купили тут же на вокзале, и ахнули.

В этот же день утром я был у Макс<има> Ковалевского,⁴⁸который был в Париже проездом в Лондон. Я ему высказывал свои опасения, но он так меня убедил, что Думу не <em>посмеют</em> разогнать, что я успокоился.

Разгон произвел на всех нас большое впечатление, и почти неделю мы не могли освоиться, успокоиться.

«Что делать», «Что делать <em>нам»,</em> вот вопрос, который мучительно лезет в голову. И тут мы часто вспоминали Вас, думали, что, вероятно, и Вы этим мучаетесь. Тоже, вероятно, и Булгаков,⁴⁹Волжский.⁵⁰И Мы почувствовали какую-то связь с Вами, особенно с Вами.

Главное, что нам стало ясно, это то, что каждый день мы должны быть готовы возвращаться. События идут скорее нас. Мы мучительно копаемся в психологии, метафизике, неизмеримо страдаем и мучаемся над целым рядом (крайне для нас важных, но) мелочей, наконец, главная цель нашего общения — все так же далеко, а в «общественности» одно событие валится за другим. Надо и нам торопиться. Строже к себе быть. Это как-то почувствовалось, по крайней мере, мною, очень осязательно.

Выехав из Парижа, мы направились по рекомендации доктора З<инаиды> Н<иколаев>ны,⁵¹в маленькое местечко Le Pouldu.⁵²Но приехав туда, мы ужаснулись пустынности природы и количеству наполняющих отель людей. Пища оказалась прескверная, и мы позорно бежали. После этого долго скитались, пока, наконец, не обосновались здесь. У нас маленький домик, в три этажа. Внизу столовая, в 1 эт<аже> я и Дм<итрий> Серг<еевич>. Наверху в мансардах Зин<аида> Ник<олаевна>. Еду приносят из рядом находящ<егося> отеля. Плохую. Отчего невероятные страдания. У Дм<итрия> Серг<еевича> печень разболелась, у З<инаиды> Н<иколаевны> желудок. И вот каждый день крики «плоти», ругань с «patronne»,⁵³и тут же отчаяние, что «плоть» сильна, что нам нужна «пища» первый сорт, не то что Эрну и Свенцицкому⁵⁴и т. д.

Проживем мы здесь еще две недели, т. е. до 19 Авг<уста> ст. ст. (1 сент<ября> н. ст.). А затем в Париж. Что будет в Париже и как мы там будем жить — не знаем. Дело в том, что я остался буквально без копейки. «Страна», закрывшись,⁵⁵объявила мне, что считает условие нарушенным. «Равенство» обещало только гонорар, но после трех номеров погибло. «Наша Жизнь» провалилась также.⁵⁶Конечно, если б я вернулся в Россию, я сразу, так или иначе, нашел бы заработок. Но тут положение отчаянное. Единственно, откуда я могу что-ниб<удь> получить, это из «Золотого Руна», куда я и написал только что статью о «мистическом анархизме».⁵⁷Дома же дела так плохи, что на помощь и рассчитывать не могу. С другой стороны, пресловутый «Пирожков» потерял в наших глазах кредит, и Дм<итрий> Серг<еевич> совсем потерял надежду, что он сделает свой взнос 1 сент<ября>.

Тогда придется сдавать нашу милую квартиру⁵⁸ и поселиться где-нибудь в chambres uteubleés.⁵⁹

Возвращаться же в Россию нам пока <em>без крайности</em> не хочется,

<ol> <li>потому что мы не готовы для <em>нашего</em> дела.</li></ol>

<ol> <li>Потому что нам делать <em>теперь</em> нечего, даже если б и были готовы.</li></ol>

<ol> <li>Конкретно надо издать сборник.⁶⁰Уже все подготовлено, и нет сил бросить это начатое дело. Кроме того, теперь, с возвращением цензурного гнета,⁶¹возрождением самодержавия, он приобретает новый смысл. Дорогой Николай Александрович! Немедленно посылайте Вашу статью!⁶²ведь надо все переводить! Она уже включена в сборник. И конечно подойдет.</li></ol>

Вы спрашиваете, какое впечатление на нас произвел Париж. Разное на всех. <em>Общее —</em> в том впечатлении какого-то духовного и душевного оскудения, утомления, которым страдают все французы. Ни литературы, ни искусства, ни театра, ни музыки, ни философии. Т<о> е<сть>, конечно, все есть, но все или старое, доживающее свой век, или под-старое.

Надеялись было на анархистов, н<span style="text-decoration: underline;">о их нет. П</span>отому что анархический индивидуализм ушел в тусклое декадентство, а политический анархизм превратился в синдикализм, т. е. в помесь жида с лягушкой. Коммунизм, при ненависти не столько к государству, как к с. д. партии. Я много занимался синдикализмом,⁶³накопил попутно кучу материалу, и думаю написать простую (не свою) статью для какого-нибудь толстого журнала (гонорар!). Для сборника — у меня будет статья анархизм и социализм.⁶⁴ Я до такой степени бездарен, что мне крайне тяжело писать для сборника. И вообще все более и более убеждаюсь, что «писание» не есть мое дело. Когда вернемся в Россию, я буду искать другого заработка. Опять Публ<ичная> Библ<иотека>⁶⁵или что-ниб<удь> в этом роде. Я отнюдь не писатель и не литератор. Декадент я не по <em>сознанию,</em> а по существу («наследственность», «среда», «происхождение» etc.). Потому сознанием мне ужасно трудно это декадентство в себе победить. У меня есть очень тонкая болезненная чуткость, я <em>люблю</em> людей, просто, бессознательно. Иногда это имеет вид, как будто я нуль, и подлаживаюсь. Это неверно. Я умею ненавидеть и бороться. Но я всегда всем (а особенно себе) даю <em>в кредит,</em> легко и охотно. Не верю в «злонравие». Здесь противоположность с Дм<итрием> Серг<еевичем>. У него все находятся в заблуждении <em>по злонравию</em>. Отсюда его «черносотенство», т. е. тенденция реставрационная. Все хорошее <em>было,</em> впереди лишь <em>развязка,</em> апокалипсический «жезл железный».

Герцен говорил, что «христианство обмелело»,⁶⁶ Дм<итрий> Серг<еевич> говорит, что «история обмелела».⁶⁷ Два сапога пара. И должен сказать, что моя любовь к людям, при мягкотелости и неинтенсивности моей личности, при моей недаровитости, часто вовлекает меня в соблазн. Я это сознаю. Но с другой стороны, мне доставляет великую отраду то, что я не чужд людям. Что я как-то скоро оказываюсь многим нужным, и что меня не боятся. В религиозном смысле я очень слаб, но, с другой стороны, во мне есть страшное религиозное целомудрие, которым я очень дорожу. Не думайте, что я себя оправдываю, я только выявляю психологические антиномии, в которых я пребываю. Скорее я к себе страшно беспощаден и оправдываю не столько себя, сколько других. Все <em>замечая,</em> знаю по опыту, как трудно быть жестоким, как тяжело <em>двигаться</em>, я всех жалею и всех считаю «злонравными» лишь по неведению.

Вас — нам страшно недостает. Вы нам нужны самым реальным образом. И вот опять антиномия.

Рассуждая прямолинейно, Вы должны были бы от всего освободиться и жить с нами. Я это говорю внутренним голосом.

Вам это трудно. Конкретно, скажем, что Вам теперь невозможно приехать в Париж.

Тогда, если Вы нам действительно нужны, и мы вас действительно любим, <em>мы </em>должны ради вас вернуться в Россию. Однако мы этого тоже не можем.

Мы ли, Вы ли в этом виноваты, или жизнь <em>праведно</em> не любит прямолинейности — не знаю. Но болезненно ощущаю эту антиномию.

Не общаясь с вами, отделенный от вас и <em>по своей вине,</em> единственно чем я могу выказать к вам свою любовь, это в вас <em>верить,</em> т. е. верить, что наши отношения не случайны. Иногда в молитве я близко-близко вас ощущаю и огорчаюсь своим бессилием любить Вас <em>действенно</em>.

Лидия Юдифовна⁶⁸ — для меня больной вопрос. Я, если Вы заметили, всегда к ней ласков и нежен, и меня страшно мучает то, что Вы считаете эту нежность «светской», и особенно <em>она</em>. Дм<итрий> Серг<еевич> и Зин<аида> Ник<олаевна> упрекают меня в лицемерии. Все это глубоко неверно. Да, я ее люблю <em>через</em> Вас. Но я с ней нежен вовсе не потому, что я боюсь Вас огорчить, а потому что раз Вы ее любите, я <em>не могу</em> ее не любить. И мне ужасно хочется, чтоб Вы мне <em>поверили.</em> В ваш контур входит для меня и Лид<ия> Юдиф<овна>, как нечто для меня <em>существующее,</em> и я ее люблю; через нее я <em>Вас</em> больше ощущаю, как же мне ее не любить? И хотя я сознанием ясно ощущаю, что здесь метафизика вашей трагедии, но поскольку я люблю жизнь, людей, в моем сердце величайшее оправдание и ей, и Вам. То, что я говорю, — очень важно и серьезно. Постарайтесь понять, несмотря на всю декадентскую паутину и беспомощность моего языка...

Мы живем до утомительности просто. До 4х часов работаем, потом гуляем. Возвращаемся к обеду. Приносят газеты. Начинаются бесконечные споры.

Вечером читаем или опять гуляем. Спать ложимся рано. Иногда очень тяжело, но сознание, что все-таки мы «счастливее» всех, кого знаем, что у нас есть верное убежище, нас ободряет.

Христос с Вами, дорогой, любимый. Лидию Юдифовну нежно обнимаю.

P. S. Пришлите открытку, что получили это письмо. А то, по-видимому, большое письмо З<инаиды> Н<иколаевны>, посланное из Парижа в Люботин, до Вас не дошло.⁶⁹

<em>2-</em><em>е P. S.</em>

Насчет России, и возвращения туда, у меня острое ощущение, что даже <em>безделие, </em>но в России, есть дело. Если мы хотели когда-нибудь <em>действовать,</em> то нужно иметь связь со средой. Теперь с этой средой происходит нечто невообразимое, и происходит не в поле нашего зрения. Вот у меня и боязнь, а что как мы вернемся, мы окончательно не будем понимать этой «среды». Так бывает и с отдельными людьми. Если не быть около человека в период совершающихся с ним потрясений, то можно потерять всякую связь с ним. Потом, при встрече, он скажет, а где ты был, когда я умирал? и что ответишь?

<strong>2</strong>

<strong>Н. А. Бердяев — Д. В. Философову</strong>

Петербург. 14 Апреля <1907 года>

Дорогой Дмитрий Владимирович! Все думаю о Вашем большом письме.⁷⁰Оно произвело на меня сильное впечатление, Вы попали в самое центральное и самое больное место. С очень многим из того, что Вы пишете, я вполне согласен, но кое против чего протестую. Практически из Вашего письма нужно сделать вывод, что я должен перестать писать, что я не имею права писать. Я очень хорошо понимаю, что религиозная соборность, теократия есть чудо, тайна таинства, есть отмена порядка природы. В своей книге⁷¹я очень много говорю об этом. Анархизм есть лишь вырванная глава, мало понятная без всего предыдущего и последующего.⁷²Вы спрашиваете, можно ли критиковать народовластие, не постигнув на опыте в таинстве всей полноты правды, не приведет ли это к вредному скепсису, Вас беспокоит, не слишком ли о многом говорим вслух, смущаем «умы» и т. д. Вот этого Вашего настроения я не понимаю и не разделяю, так как совершенно не могу смотреть на истину и на ее провозглашение с утилитарно-общественной и утилитарно-религиозной точки зрения. Всякая истина сама по себе хороша, а не по своим последствиям для людей и для мира; всякое обличение лжи само по себе есть не только право, но и обязанность, хотя бы от этого обличения все умы смутились и земля распалась бы на составные части. В этом отношении я неизменно останусь фанатиком «идеализма», абсолютная истина, правда для меня выше всего, выше того мира, с которым Вы предлагаете обращаться с осторожностью. Я никогда не сомневаюсь в своем абсолютном праве и даже абсолютной своей обязанности смущать «умы» громким заявлением о том, что считаю истиною, а что ложью. В этом отношении мне чужда всякая рефлексия, я психологически не понимаю муки ответственности за свои слова перед людьми и миром, так внутренно интересуюсь только ответственностью перед истиною и правдою, согласием своим с ними, прислушиваюсь, от Бога ли мои слова или нет. Я не занимал выгодного положения свободного мыслителя, я таков по природе, все, что я пишу, есть философская лирика, хотя, может быть, недостаточно хорошо написанная. Я пишу всегда непосредственно, бессознательно, без всяких исправлений, ни к кому не обращаясь, ни для чего не предназначая. Когда я пишу, я не знаю сомнений, я ни о чем не думаю, просто у меня внутренняя необходимость излить на бумаге то, что накопилось. Это прозвучит для Вас дико, но я могу сказать, что мне чужды все человеческие мучения, связанные с процессом писания: просто пишу себе, как птица поет, хотя и не поэт, не задумываюсь и над тем, как фразу составить, не задумываюсь и над тем, что вытекает и для кого вытекает из написанных мною мыслей. Вообще могу сказать, что «мышление», «литература» всегда для меня были «бытием», «жизнью», столь же «бытием», столь же «жизнью», как, напр<имер>, еда или половой акт, в такой же мере непосредственной, кровною, почти физиологической жизнью, функцией бытия. Я хорошо понимаю логически, но плохо психологически проблему дуализма «бытия» и «мышления», «жизни» и «литературы», не ощущаю противоположности. Может быть, это у меня дефект. Есть старинное деление человека на духовного, душевного и плотского, очень остроумное деление. Мне кажется, что во мне слабо развит «душевный» человек, почти не имею «души», и сильно развит человек духовный и плотский.⁷³Поэтому я плохо понимаю многие «душевные мучения», это непонимание в жизни было для <меня> даже своеобразным «мучением», особенно в столкновениях с женщинами, которым никогда не мог простить, что они «мучатся», в то время как я не «мучусь», и этим меня «мучат». Я в жизни очень страдал, даже пострадал от того, что люди, с которыми меня близко сталкивала судьба, всегда страдали больше меня, рассматривали свою муку, как преимущество, и меня хотели принудить к мучению. И я страдал от неспособности страдать, презирая в глубине своего существа всякое страдание, не веря в благородство страдания. От этого я плохо ощущаю пресловутую проблему аскетизма, слишком я для этого растительный человек, слишком физиологична высшая точка моего духа. Письмо Ваше представляется мне глубоким и важным и дорогим для меня, но меня угнетает Ваша непрерывная рефлексия. По ремеслу своему я занят философским рефлектированием, и для так называемой «тоски» у меня уже не хватает саморефлексии, живу более зоологично. Угнетает меня еще то, что религия, которая у Вас ведь есть, дает Вам более мук, чем радостей. Религиозная жизнь, когда не далеко еще в ней зашел, неизбежно заключает в себе новую муку и трагедию, но ведь она же дает ощущение, непосредственное жизненное ощущение, что Бозя (нарочно по-детски выговариваю) близко, что с Ним не страшно, что <em>божественное</em> объективно сильно в мире. Вы как будто бы недостаточно верите в мощь <em>благодати</em> и вместе с тем занимаетесь вымогательством благодати. Ваше болезненное чувство ответственности зависит отчасти от того, что Вы считаете себя и нас всех, людей нового религиозного сознания, спасителями мира, в то время как мы не спасители, а спасающиеся, Христос — Спаситель, а не мы. Теократия мистически женственна, а не мужественна, хотя и призвана вести рыцарскую войну с миром во имя Христа. Во всяком случае, теократия не допускает раздвоения человеческой воли и в ней не самоутверждающаяся воля человеческая решает судьбу мира. Хотел бы я выразить одно свое ощущение, очень важное и с трудом выразимое. Думается мне, что люди нашей эпохи мучаются и бьются над проблемами Бога-Отца, Бога-Сына, Бога-Духа Св<ятого> и их взаимоотношениями, но до ужаса потеряли какое-то ощущение Бога Единого, Того первичного Божества, Которое не есть Бог-Отец, Которое глубже, первичнее диалектики Троичности. Об этом Gottheit⁷⁴говорит с гениальной, божественной проникновенностью величайший из монахов Мейстер Эккерт.⁷⁵Тут решается проблема зла, неразрешимая в плоскости христианства. Тут у меня еретическая идея образуется, связанная с гностиками, которыми в последнее время занимаюсь: в Троичности не раскрывается последняя тайна бытия, хотя мировая трагедия разрешается путем Троичности. Окончательно выяснилась моя метафизическая противоположность с Булгаковым: у него пустынники и Исаак Сирин,⁷⁶у меня — гностики и Мейстер Эккерт, для него к Богу можно приблизиться только мукой, подвигом святости, для меня к Богу можно приблизиться гностическим даром, радостью благодати, которая дается не только за святые добродетели. А всего более нужно помнить, что теократия, новое христианство, религиозная соборность не есть казарма, не достижима муштровкой, что Бог дает разные дары и указывает разные <em>индивидуальные</em> пути. Одно меня пугает: новое религиозное сознание обещает вместить весь космос, отвергнутый старым церковным сознанием, всю культуру, всю общественность, а на деле оказывается, что новому религиозному сознанию совсем, как и старому, философия не нужна, поэзия не нужна, политика не нужна, литература для этого сознания на подозрении, писать лучше перестать, мышление не ценится, половая любовь отбрасывается и учреждается новый монастырь. Чем же новое сознание лучше старого, вольнее ли будет дышаться в новой церкви? Совсем выходит, как у социал-демократов, которые отрицают всю «буржуазную» культуру, «буржуазных» философов, «буржуазных» поэтов и утверждают несуществующую «пролетарскую» культуру, «пролетарских» философов и поэтов, которых никто не видел и не слышал.⁷⁷Получается некоторое небытие. Само деление мира на «буржуазию» и «пролетариев» представляется мне нечестивым, тут возмутительное неуважение к предкам, отсутствие святого консерватизма, и это отсутствие всегда карается нигилистическими результатами. То же и у нас. Мне нужно, чтобы религиозно были освящ<ены> старая философия, первая любовь и пр., чтобы Гегель, Гете и т. п. вошли в наш круг. Мышление, идеи, литература всегда были силою в мировом процессе, физикой мировой жизни, все это входило в «плоть мира», никогда не было так оторвано от бытия. Социал-демократия объявила, что все не нужно, что все это «небытие», «надстройка», иллюзорное отражение. Вы хотите то же самое сделать во имя нового религиозного сознания. Я никогда не приму религии, которая объявит небытием «феноменологию духа» Гегеля,⁷⁸так как религиозно верю в <em>реальность</em> этой книги в Божественном слове, занесенном на бумагу. Когда мне говорят, что писание книги, в которой высказываешь заветные мысли, не есть действие, я перестаю понимать, что называют действием. Я не знаю, почему в большей степени есть действие — слушать молебен, воевать, разговаривать в комнате, произносить проповедь, молиться и т. д. Я хорошо знаю, что писать книгу, философствовать и т. п. не есть <em>чудо</em> и таинство в религиозном смысле этого слова, но нельзя же действие отождествлять с чудом и таинством. Дорогой Дмитрий Владимирович, верьте мне: я хочу, мучительно жажду чуда и таинства, всю жизнь, быть может, жаждал, но я не верю в механическое вымогательство чуда у Господа. Каждый день я говорю и Лидии Юдифовне, самому близкому мне человеку, о чуде и таинстве, и она знает мою муку, о которой не люблю говорить. В таинстве я почти физически нуждаюсь, и возможно даже, что я начну приобщение к таинствам в церкви, так как для меня невольная тут все же искусственность и произвольность. У меня нет веры в то, что для меня Господь отменит порядок природы, у меня нет этого чувства избранничества, хотя есть иное чувство избранничества. Я хочу войти в Церковь, но не могу создать Церкви, хочу спасения в Церкви, но не спасать Церковь. Меня соблазняет религиозность простой деревенской бабы, ее смиренность, радостность, <физическая?> ее близость к Богу. Эта религиозность <соединима?> с гордостью философа и мирского рыцаря. Хотел бы я еще сказать о вашем соединении, соединении вас трех, в котором Вы видите как бы начало религиозного делания. Я искренно, непосредственно люблю не только каждого из вас, но и ваше соединение, меня трогает и волнует ваш союз Богоискания. Но ваша троичность в моих глазах имеет огромную <em>личную</em> ценность, не вселенскую, она религиозно освящена, но не религиозна в смысле церковном, теократическом, в смысле новой общественности. Я никогда еще не говорил с Вами об этом и хотел бы, чтобы Вы меня поняли. В вас много индивидуализма, биографического, ни для кого другого не пригодного. Всякий новый человек, который вошел бы в ваш союз, внес бы что-то совсем иное, быть может, даже отрицательное, как бы он ни был близок вам. Меня страшит, когда Вы говорите, что гибель <деревца?> привела бы Вас к тому, что все Ваши идеи ничего не стоят. Разве прочность и ценность бытия Божественного зависит от переменчивости человеческого бытия? Мне представляется опасной утопией (для всех опасною) ваша мечта зачать религиозную общественность, теократию, новую церковь из интимного, индивидуального, биографически своеобразного и эзотерического соединения. Тут есть <нрзб.> смешение личного с вселенским, индивидуального пути с всечеловеческим. Святое для вас остается в моих глазах незыблемым, но из этого никогда не начнется <em>народного</em> религиозного движения. Для такого движения должны всколыхнуться сверхиндивидуальные, <em>исторические</em> силы, мировая плоть должна сдвинуться. В каждом человеке есть тайна, есть эзотерическое в интимной религиозной жизни, но я решительный и непримиримый враг эзотеризма и оккультности во вселенском религиозном движении. Такой эзотеризм есть ложь, почва для мистификации и шарлатанства, которыми достаточно пропитана история мистики, сект и тайных обществ. Я даже сделался врагом всякой «тактики», нужно всегда и везде громко и ясно проповедовать ничем не прикрытую правду, откровенную истину. Даже относительно меня вы держитесь странной тактики: вы говорите, чтоб я соединился с вами, что тогда я что-то узнаю, что тогда начнется для меня религиозное действие, но почему же вы не показываете мне того, что знаете, не открываете мне прямо истину, получается, как бы посвящение в тайн<ую> сект<у>, в орден масонов. У Бога есть тайна, к которой люди приобщаются в религиозной жизни в таинствах, но у людей такой тайны быть не может. Всякая простая баба также достаточно приближена к Богу, как и первая из первых. Наконец, покровов таинственности на религиозной почве у людей не может быть. Простите, милые, что я все как будто нападаю на Вас, но я думаю, что при наших отношениях лучше, что мы ищем одного, идем к одному. Что мы наиболее близки, это вы знаете. Вас увидеть я стремлюсь страстно, но не знаю, когда это будет. Мои дела так плохи, что осталось только поскорее <выбраться?> в деревню⁷⁹и остаться там как можно дольше. С Булгаковым вижусь часто. Он все больше и больше склоняется к аскетическому православию, в политике очень резко поправел. Я тоже в известном смысле поправел, не верю в революцию и не хочу ее, т. к. считаю ее нигилистическою по существу, но Булгаков меня пугает. Он отказывается от идеи христианского обновления и предпочитает быть просто, как говорит, черносотенным кадетом (крайне правым этой партии),⁸⁰и он хотел бы сделаться пустынником. Было одно религ<иозно>-филос<офское> собрание, Карташев читал доклад Розанова (слабый доклад).⁸¹Прения были <отвлеченные?>, все заинтересовались, но не знают, как пойдет дальше. Как было бы хорошо, если бы вы приехали к след<ующей> зиме в Петербург. Мне одному очень тяжело, хотя я и отстаиваю свое право быть одиноким мыслителем. <нрзб. 2 слова> и люблю. Пишите. Привет Л<идии> Ю<дифовны>.

Ваш Ник. Бердяев

<em>(Продолжение следует)</em>