К 220-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Е. А. БАРАТЫНСКОГО

DOI: 10.31860/0131-6095-2020-3-34-50

© Н. Н. МАЗУР

«ПОДОБИЕ ТОГО-СЕГО»:

КОННОТАЦИИ ШАМПАНСКОГО В РУССКОЙ ПОЭЗИИ 1810-1830-х ГОДОВ

Пушкинская эпоха проходит, говоря его же словами, под «шипенье пенистых бокалов»:¹ кажется, никогда в России не пили столько шампанского и не писали о нем так много стихов, как в первой трети XIX века.² Тогда оно было еще в новинку: игристые вина по образцу итальянских в провинции Шампань начали делать в 1660-е годы; в 1720-х полюбившийся аристократам напиток вошел в моду во Франции; в начале 1780-х выпускали уже 300 000 бутылок шампанского в год; во время революции его производство и экспорт резко сократились, но вновь расцвели при Наполеоне. К концу 1820-х годов в Шампани закупоривали около 3 миллионов бутылок в год, из которых примерно каждая девятая выпивалась в России.³

Символические коннотации шампанского во французской поэзии определил Вольтер в сатире «Le Mondain» (1736):

Chloris, Églé, me versent de leur main

D’un vin d’Aï dont la mousse pressée,

De la bouteille avec force élancée,

Comme un éclair fait voler le bouchon;

Il part, on rit; il frappe le plafond.

De ce vin frais l’écume pétillante

De nos Français est l’image brillante.⁴

Сатира Вольтера пользовалась большой известностью и во Франции, и в России; ее русский перевод Д. О. Баранова под заглавием «Любитель нынешнего света» вышел в карамзинских «Аонидах» (1797) и был перепечатан в «Пантеоне русской поэзии» (1815).⁵ Баранов перевел описание шампанского так:

Климена, Хлоя, льют лилейной мне рукой

Нектар, которого стесненный дух и пена,

Со треском свободясь, обрызгивая всех,

Звездами, искрами, шипя, летят из плена.

Все вздрогнули смеясь — и пробка скачет вверх!

В кипящем, в пенистом сего вина стремленье

Живое юности я зрю изображенье!⁶

Переводчик старался сохранить все смысловые оттенки вольтеровского описания, кроме одного и самого главного — сравнения шампанского с характером французов. Баранов заменил его аналогией с молодостью, в основе которой лежала устойчивая французская рифмопара «jeunesse / ivresse» («молодость / опьянение»).⁷ Что же могло сподвигнуть переводчика на отступление от оригинала, очевидное большинству его современников, читавших Вольтера по-французски?

Сравнение шампанского с национальным характером французов вписывалось в обширный философский и естественно-научный контекст: начиная с эпохи Ренессанса считалось, что почва (фр.terroir) оказывает влияние на растения и в особенности на виноград, а значит, и на вино.⁸ Это представление в XVIII веке было усвоено климатической теорией: ее создатели, аббат Дюбо и Монтескье, утверждали, что от почвы зависит не только состав воды, воздуха и растений, но и характер человека, который дышит этим воздухом, ест плоды земли, пьет воду и вино. Разницу между характерами итальянцев и французов аббат Дюбо в трактате «Критические размышления о поэзии и живописи» (1719) объяснял тем, что первые живут на почве, богатой минералами (квасцами, серой, битумом), а вторые — на почве, состоящей в основном из известковой глины (фр. marne), насыщающей воздух летучими солями, которые возбуждают и острят ум, придают характеру легкость и живость.⁹ Известковой глиной была особенно богата почва регионов Шампани, расположенных между Реймсской горой и рекой Марна, название которой омонимично слову «marne». Там, в окрестностях местечка Аи рос виноград, из которого делали лучшее шампанское. Так в климатической теории летучесть, живость, стремление вырваться на волю — свойства, общие для шампанского вина и французского характера, — объяснялись составом почвы.

Климатический детерминизм смягчался признанием способности человека адаптироваться к новым условиям; в частности, считалось, что употребление вина и специй из южных стран оказывает благотворное воздействие на характер северных народов, вострит их ум и пробуждает воображение. Кроме того, винам, произведенным в Шампани, с конца XVII века приписывались целебные свойства: они производили мочегонный эффект, а стало быть, очищали кровь и разгоняли меланхолию.

Эти теории были хорошо известны в России, но национальное самолюбие мешало воспроизводить их буквально; скорее всего, именно поэтому Баранов позволил себе «отредактировать» Вольтера. Его примеру последовал Денис Давыдов — «партизан-поэт», как и многие другие русские офицеры, страстно полюбивший шампанское во время заграничных походов русской армии в 1813-1815 годах.¹⁰¹¹ В послании «Другу-повесе» (1815) он, кажется, первым ввел шампанское в мотивный репертуар легкого дружеского послания, «осовременив» анакреонтический мотив вина на дружеском пиру.¹¹ Давыдов явно ориентировался на Вольтера, но исключил из своего описания символические коннотации шампанского:

И пробка полетит

До потолка стрелою,

И пена зашумит

Сребристою струею

Под розовой рукою

Резвейших из харит!¹²

Более сложный ход он предпринял в стихотворном тосте во здравие донских атаманов (1826), перенеся физические свойства (связь с terroir)и символические коннотации французского напитка на его русский аналог — донское игристое:

Брызни искрами из плена,

Радость, жизнь донских холмов!

Окропи, моя любовь,

Черный ус мой белой пеной!¹³

В «Гусарской исповеди» (1832) он продолжил «присваивать» шампанское, сделав дорогой напиток атрибутом не светского бала, с которого сбегает измученный притворством герой, а гусарской пирушки. Коннотации веселья, живости и вольнолюбия он перенес с французов на их победителей:

И я спешу в мою гусарскую семью,

Где хлопают еще шампанского оттычки.

Долой, долой крючки, от глотки до пупа!

Где трубки?.. Вейся, дым, на удалом раздолье!

Роскошествуй, веселая толпа,

В живом и братском своеволье!¹⁴

Развернутое сравнение по образцу вольтеровского впервые появилось не у самого Давыдова, а в обращенном к нему послании П. А. Вяземского «К партизану-поэту» (конец 1814 — 1815 год). Утешая друга, по ошибке разжалованного из генералов в полковники,¹⁵ Вяземский напоминал ему о целебных свойствах любимого тем напитка (по-видимому, имея в виду способность шампанского разгонять меланхолию, — ср. пушкинское «Как мысли черные к тебе придут, / Откупори шампанского бутылку / Иль перечти „Женитьбу Фигаро“»).¹⁶ Вяземский подчеркнул две семантические коннотации шампанского, из которых первая (живость ума) восходит к Вольтеру, но лишается французской привязки, а вторая (молодость) — к переводу Баранова:

...С друзьями здесь возобнови

Союз священный и прекрасный,

Союз и братства и любви,

Судьбе могущей неподвластный!..

Где чаши светлого стекла? <...>

Сокрытый в них рукой целебной,

Дар благодатный, дар волшебный

Благословенного Аи

Кипит, бьет искрами и пеной! —

Так жизнь кипит в младые дни!

Так за столом непринужденно

Родятся искры острых слов,

Друг друга гонят, упреждают

И, загоревшись, угасают

При шумном смехе остряков!¹⁷

В послании «К партизану-поэту» шампанское — атрибут не просто веселой пирушки: выражение «союз священный и прекрасный» описывает культ дружбы, занимавший почетное место в аксиологии конца XVIII — начала XIX века. У Вяземского этот союз неподвластен не только судьбе, но и смерти: во второй части послания, следуя античной традиции memento mori,он превращает пир в тризну, вспоминая А. П. Бурцова, задушевного друга Давыдова и адресата его посланий, славного военной удалью и любовью к кутежам. Вяземский обещает навестить могилу Бурцова, с которым не успел познакомиться при жизни, и полить ее вином, утолив им «жажду праха».¹⁸ Так шампанское оказывается связующим элементом между земным и потусторонним миром.

Сходный мотивный комплекс годом позже появился у французского поэта-песенника П.-Ж. Беранже, горячо любимого в России:

C’est à table, quand je m’enivre

De gaîté, de vin et d’amour,

Qu’incertain du temps qui va suivre,

J’aime à prévoir mon dernier jour.¹⁹

В песне «Mon Ame» (1816) Беранже просил друзей использовать на его похоронах Аи вместо святой воды (фр.l’eau benite; буквально «благословенная вода» — этот же эпитет применен к шампанскому в послании «К партизану-поэту», а десятью годами позже — в строфе 4, XLV «Евгения Онегина»). Легкое религиозное вольнодумство в песне Беранже сопровождалось резким вольнодумством политическим: поэт оплакивал судьбу Франции после поражения Наполеона, которой иностранные державы навязали ничтожного правителя.

Шампанское связывает два мира и в стихотворении «В день моего рожденья» (1819) А. А. Дельвига (к слову сказать, большого ценителя и переводчика Беранже):

С годом двадцать мне прошло!

Я пирую, други, с вами,

И шампанское в стекло

Льется пенными струями.

Дай нам, благостный Зевес,

Встретить новый век с бокалом!

О, тогда с земли без слез,

Смерти мирным покрывалом

Завернувшись, мы уйдем

И за мрачными брегами

Встретясь с милыми тенями,

Тень Аи себе нальем.²⁰

В поэме «Пиры» (1820), созданной ближайшим другом Дельвига, Е. А. Баратынским, развивается сложившийся к тому времени комплекс коннотаций шампанского — к аналогиям с вольнолюбивым умом (Вольтер) и молодостью (Баранов и Вяземский) поэт добавил коннотацию отваги, введя новую смысловую рифму «отвага / влага»:

И между тем, друзья мои,

В простые чаши бог похмелья

Роскошно лил сынам веселья

Свое любимое Au.

В нем укрывается отвага;

Его звездящаяся влага

Души божественной полна:

Свободно искрится она;

Как гордый ум, не терпит плена,

Рвет пробку резвою волной —

И брызжет радостная пена,

Подобье жизни молодой.

Мы в нем заботы потопляли,

И средь восторженных затей —

Певцы пируют — восклицали, —

Слепая чернь, благоговей!²¹

Эффектной новацией был необычный эпитет «звездящаяся», который напоминал о так называемом «вине кометы» (по-русски комету называли «хвостатой звездой»). В 1811 году дом Клико выпустил очень удачную партию шампанского из винограда, собранного во время приближения к земле кометы Галлея; «вино кометы» особенно активно подделывали, поэтому вдова Клико решила изобразить на основании пробок комету; хвостатая звезда на пробке затем стала фирменным знаком шампанского Клико, помещавшимся и на бутылках других годов.²² Обыгрывая характерную визуальную примету самой популярной в России марки, Баратынский решал более сложную идеологическую задачу: он в полном смысле слова оторвал шампанское от французской почвы, заменив влияние «terroir» на влияние «хвостатой звезды», одинаково судьбоносное для всех народов.

Вслед за Вяземским Баратынский преобразил пирушку в пиршество единомышленников, в котором угадывался так называемый «Союз поэтов» (в него входили А. С. Пушкин, А. А. Дельвиг, В. К. Кюхельбекер и сам автор «Пиров»). Введение «небесного» напитка в антураж пира поэтов напоминало о родстве вакхического и поэтического восторга: это античное учение о разных видах божественной одержимости (лат.furor), сформировавшееся еще до Платона, много раз и на разные лады повторенное в его текстах и ставшее общим местом уже в античности, в очередной раз вошло в моду в XVIII веке вместе с категориями «восторга» и «вдохновения», занимавшими почетное место в лонгинианской эстетике. Баратынский смягчил священную одержимость поэтов (furor poeticus) легкой самоиронией, соединив в выражении «среди восторженных затей» два слова из разных стилистических регистров.

В 1825 году, готовя отдельное издание своих поэм «Эда» и «Пиры», Баратынский изменил несколько строк в описании шампанского. Судя по правке, которую он внес в экземпляр книги, подаренный Вяземскому, оно должно было читаться так:

В нем укрывается отвага;

Его звездящаяся влага

Недаром взоры веселит:

Она свободою кипит;

Как пылкий ум, не терпит плена, Рвет пробку резвою волной, И брызжет радостная пена, Подобье жизни молодой.²³

Цензуру эти строки испугали: в марте 1826 года ведавший этим изданием Дельвиг писал Баратынскому: «„Монах“ и „Смерть“ Андрэ Шенье перебесили нашу цензуру: она совсем готовую книжку остановила и принудила нас перепечатать по ее воле листок „Пиров“. Напрасно мы хотели поставить точки или сказать: оно и блещет и кипит, как дерзкой ум не терпит плена. Нет! На все наши просьбы суровый отказ был ответом! Взгляни на сей экземпляр, потряси его, листок этот выпадет...».²⁴

Эта история широко обсуждалась в пушкинском кругу. В. В. Набоков, а вслед за ним и Ю. М. Лотман полагали, что именно на нее откликнулся Пушкин в строфах IV, 45-46 «Евгения Онегина».²⁵ Хронология работы над четвертой главой опровергает эту гипотезу: глава была завершена раньше, чем случилась история с «Пирами».²⁶ Однако Пушкин наверняка помнил описание шампанского в «Пирах», когда писал эти строфы:

XLV

Вдовы Клико или Моэта

Благословенное вино

В бутылке мерзлой для поэта

На стол тотчас принесено.

Оно сверкает Ипокреной,

Оно своей игрой и пеной

(Подобием того-сего)

Меня пленяло: за него

Последний бедный лепт, бывало,

Давал я. Помните ль, друзья?

Его волшебная струя

Рождала глупостей немало,

А сколько шуток и стихов,

И споров и веселых слов!

XLVI

Но изменяет пеной шумной

Оно желудку моему,

И я Бордо благоразумный

Уж нынче предпочел ему.

К Аи я больше не способен;

Аи любовнице подобен

Блестящей, ветреной, живой,

И своенравной, и пустой.

Но ты, Бордо, подобен другу,

Который, в горе и в беде,

Товарищ завсегда, везде

Готов нам оказать услугу,

Иль тихий разделить досуг.

Да здравствует Бордо, наш друг!²⁷

Что могло иметься в виду под словами «подобие того-сего»? Если Пушкин иронизировал над самим приемом развернутых сравнений шампанского, то зачем он снабдил эту строфу примечанием № 25, в котором процитировал свое неопубликованное «Послание к Л<ьву> П<ушкину>» (1824):

В лета красные мои

Поэтический Аи

Нравился мне пеной шумной,

Сим подобием любви

Или юности безумной, и проч.²⁸

Игра с коннотациями шампанского этим не ограничилась: Пушкин обновил восходившую к Баранову смысловую рифму «пена / плена», предложив более эффектную рифмопару «пена / Ипокрена», т. е. источник поэтического дара; ввел новое сравнение шампанского с любовницей, а в писавшихся одновременно с четвертой главой строфах из «Путешествия Онегина» уподобил его музыке Россини.²⁹ Отказ от сравнений и одновременное сгущение их могли подтолкнуть внимательного читателя задуматься над этим умолчанием, примерив его на устойчивые коннотации шампанского.

Пушкин дописывал четвертую главу, уже зная о восстании декабристов, после которого самой рискованной из этих коннотаций стала любовь к свободе (за нее цензура и вырезала страницу из «Пиров»). Пушкин однажды уже обозначил свободу местоимением «та» в послании к декабристу В. Л. Давыдову (1821), где, как и в песне Беранже, шампанскому доверены сакральные функции:

Вот евхаристия другая,

Когда и ты, и милый брат, <...>

Спасенья чашу наполняли

Беспенной, мерзлою струей

И за здоровье тех и той

До дна, до капли выпивали!..

Но те в Неаполе шалят,

А та едва ли там воскреснет...

Народы тишины хотят, И долго их ярем не треснет.³⁰

Пушкин и здесь обыграл символические коннотации шампанского («беспенная мерзлая струя» подобна подавленной свободе), но у этого описания имелось и социально-бытовое измерение: и В. Л. Давыдов, и упомянутое в этом же послании сидящим «за бутылками Аи» семейство генерала Раевского действительно были большими любителями шампанского.³¹ То же самое можно сказать о многих других декабристах, значительную часть которых составляли офицеры, вернувшиеся из заграничных походов. В 1825 году вдова Клико поставила в Россию рекордное количество бутылок шампанского — 252 452; результат, которого ей не удавалось добиться ни до, ни после этого года.³²В 1826 году общий объем поставок шампанского в Россию по сравнению с 1825 годом упал на четверть.³³

Если наша гипотеза верна и у описания шампанского в строфе IV, 45 имелись политические коннотации, логично предположить их и у его антагониста — «благоразумного Бордо».³⁴ Необычный эпитет напоминает теорию о влиянии terroirна характер вина и людей. Бордоские вина производятся в департаменте Жиронда, от названия которого в начале XIX века было образовано имя умеренного крыла французских революционеров — «la Gironde». В эпоху революции жирондистов называли по-разному, в том числе просто «бордосцами». О бордоском происхождении многих лидеров Жиронды упоминает, в частности, госпожа де Сталь в прекрасно известной Пушкину книге «Взгляд на главнейшие события Французской революции» (1818) — ср., например: «La députation de la Gironde était composée d’une vingtaine d’avocats, nés à Bordeaux et dans le Midi: ces hommes, choisis presque au hasard, se trouvèrent doués des plus grands talents <...> Les girondins voulurent la république, et ne parvinrent qu’à renverser la monarchie; ils périrent peu de temps après, en essayant de sauver la France et son roi».³⁵Для госпожи де Сталь, как и для ряда других историков начала XIX века, Жиронда воплощала либеральное начало революции, уничтоженное якобинским Террором. В этой перспективе предпочтение, которое автор «Онегина» отдает «благоразумному» Бордо перед «своенравным» Аи, может быть истолковано как отказ от радикальных устремлений юности ради взвешенного либерализма зрелых лет.³⁶

На связь строф IV, 45-46 с событиями 14 декабря, кажется, указал сам Пушкин, поставив после них в беловой рукописи помету «(Смотр. X)».³⁷ В десятой, «декабристской» главе романа есть строфа с противопоставлением двух других сортов бордоских и шампанских вин:

Сначала эти заговоры

Между Лафитом и Клико

Лишь были дружеские споры

И не входила глубоко

В сердца мятежная наука

[Всё это было только] скука

Безделье молодых умов

Забавы взрослых шалунов.³⁸

Набоков истолковал оборот «между Лафитом и Клико» как кальку с французского «entre deux vins» (непринужденно, за бокалом вина),³⁹ Лотман — как указание на порядок подачи вин за обедом, а стало быть, и на легкомыслие обстановки, в которой рождался заговор.⁴⁰ Не отвергая этих гипотез, добавим к ним третью: «споры между Лафитом и Клико» проецируются на описание умеренного Северного и радикального Южного общества в двух предшествующих строфах десятой главы.

Главный «певец вакхических картин»⁴¹ в русской поэзии 1820-х годов, Н. М. Языков долго держался в стороне от темы шампанского. Велик соблазн объяснить это воздержание его стремлением дистанцироваться от пушкинского круга и утвердить собственную оригинальность. Основной претензией Языкова к поэзии Пушкина и Баратынского был недостаток «вдохновения» и «восторга» — ключевых ценностей лонгинианской эстетики, воплощением которых стал его собственный лирический герой.⁴² О «Пирах» Баратынского он писал, что те «не имеют того дифирамбического вдохновения, которое должно бы управлять поэтов, воспевающих пиры, и к чему ирония — тоже не вижу».⁴³ Сцена пира поэтов в послании Языкова «Тригорское» (1826) напоминает аналогичную сцену в «Пирах», но очищенную от иронии и самоиронии:

Что восхитительнее, краше

Свободных, дружеских бесед,

Когда за пенистою чашей

С поэтом говорит поэт?

Жрецы высокого искусства!

Пророки воли божества!

Как независимы их чувства,

Как полновесны их слова!

Как быстро, мыслью вдохновенной,

Мечты на радужных крылах,

Они летают по вселенной

В былых и будущих веках!

Прекрасно радуясь, играя,

Надежды смелые кипят,

И грудь трепещет молодая,

И гордый вспыхивает взгляд!⁴⁴

Свободный полет мыслей, их игра и кипение, входившие в стандартный репертуар описания эффектов шампанского, Языков объясняет результатом не столько опьянения, сколько воздействия поэтов друг на друга.

Первое и единственное развернутое описание шампанского Языков предложил в стихотворении «Кубок» (1831), написанном после переезда в Москву. Несмотря на случившееся там сближение с Баратынским, Языков не изменил своим эстетическим принципам: «Кубок» полон «дифирамбическим вдохновением», а коннотации радости, отваги, свободы перенесены с шампанского на поэта:

Восхитительно играет

Драгоценное вино!

Снежной пеною вскипает,

Златом искрится оно!

Услаждающая влага

Оживит тебя всего:

Вспыхнут радость и отвага

Блеском взора твоего;

Самобытными мечтами

Загуляет голова,

И, как волны за волнами,

Из души польются сами

Вдохновенные слова;

Строен, пышен мир житейской

Развернется пред тобой.

Много силы чародейской

В этой влаге золотой! <...>

Горделивый и свободный,

Чудно пьянствует поэт!⁴⁵

В «Кубке» нам слышится ответ Языкова на поэтический спор между П. А. Катениным и А. С. Пушкиным, развернувшийся в 1828-1829 годах. Посылая Пушкину свою балладу «Старая быль», Катенин присовокупил к ней послание, наполненное двусмысленными похвалами: якобы Пушкину достался старинный «завороженный» кубок, из которого «смело пить тому лишь можно, / Кто сыном Фебовым рожден». Катенин просил у Пушкина позволения напиться из этого кубка при одном условии:

Невинным опытом сначала

Узнай — правдив ли этот слух:

Младых романтиков хоть двух

Проси отведать из бокала;

И если,капли не пролив,

Напьются милые свободно,

Тогда и слух, конечно, лжив,

И можно пить кому угодно...⁴⁶

По предположению Ю. Н. Тынянова, Пушкин прочел в текстах Катенина ядовитый намек на его стремление понравиться новому царю, поэтому напечатал в «Северных цветах на 1829 год» только «Старую быль» и свой ответ на послание Катенина, начинавшийся строками:

Напрасно, пламенный поэт,

Свой чудный кубок мне подносишь

И выпить за здоровье просишь:

Не пью, любезный мой сосед!⁴⁷

Неизвестно, распознал ли Языков политическую подоплеку этого спора, но выпад Катенина в адрес «молодых романтиков», как и вопрос о том, кому хватит смелости выпить из «завороженного» кубка, подтвердив свое право именоваться истинным поэтом, вряд ли могли оставить его равнодушным. Языковский поэт безбоязненно и безнаказанно осушает кубок за кубком, да еще и раздумывает, не швырнуть ли его оземь:

Кубок взял: душе угодны

Этот образ, этот цвет;

Сел и налил; их ласкает

Взором, словом и рукой;

Сразу кубок выпивает

И высоко подымает,

И над буйной головой

Держит. Речь его струится

Безмятежно весела,

А в руке еще таится

Жребий бренного стекла!⁴⁸

Языков настолько сосредоточился на описании разгулявшегося поэта, что не упомянул ни словом о наличии у него сотрапезников и слушателей. То, что у Языкова могло быть случайным умолчанием, в «Бокале» Баратынского (1835) стало программным утверждением. Баратынский воспроизвел устойчивые коннотации шампанского (источник вдохновения; символ свободы; элемент, соединяющий два мира), но отверг связанную с ними аксиологию дружеского пира. Полемический посыл усилен на грамматическом уровне: «Бокал» насыщен отрицательными формами глагола (9 отрицаний, из которых 7 — в сильной анафорической позиции). Масштаб отрицания нарастает: в строфах I и II критически описана ситуация пира:

Ты не встречен братьей шумной,

Буйных оргий властелин:

Сластолюбец вольнодумной

Я сегодня пью один.⁴⁹

Строка «Я сегодня пью один» перекликалась с дружеским посланием Пушкина «19 октября» («Роняет лес багряный свой убор...», 1825), но эта перекличка носила полемический характер. Одиночество пушкинского героя — горькая необходимость:

Печален я: со мною друга нет <...>

Я пью один; вотще воображенье

Вокруг меня товарищей зовет.

Постепенно воображение поэта разгорается и в его памяти оживают образы далеких живых и мертвых друзей:

Я пью один, и на брегах Невы

Меня друзья сегодня именуют...⁵⁰

Баратынский в строфах III и V отвергает идеал дружбы, устойчивым символом которой в поэзии 1810-1820-х годов служила «круговая чаша»:

Мой восторг неосторожный

Не обидит никого;

Не откроет дружбе ложной

Таин счастья моего <...>

О, бокал уединенья!

Не усилены тобой

Пошлой жизни ощущенья,

Словно чашей круговой:

Плодородней, благородней,

Дивной силой будишь ты

Или грезы преисподней

Иль небесные мечты.

В финальной строфе условием поэтического прозрения, родственного дару пророка (тот furor poeticus,который Баратынский первым связал с мотивом шампанского в «Пирах»), объявляется одиночество:

И один я пью отныне!

Не в людском шуму, пророк,

В немотствующей пустыне

Обретает свет высок!

Не в беспутном развлеченьи Общежительных страстей, В одиноком упоеньи Мгла падет с его очей!⁵¹

«Бокал» был остро полемичен по отношению ко всей традиции описания шампанского в русской поэзии, начиная с посланий Давыдова и Вяземского и «Пиров» самого Баратынского. Эта полемичность стала следствием нового мировоззрения и новой поэтики, которые формируются у Баратынского в середине 1830-х годов и находят полное выражение в сборнике «Сумерки». И тем не менее спустя три года Баратынский написал стихотворение «Звезды», в котором, на первый взгляд, вернулся к эпикурейским радостям поэзии 1810-х годов, снова связав их с темой шампанского:

Мою звезду я знаю, знаю,

И мой бокал Я наливаю, наливаю,

Как наливал.

Гоненьям рока, злобе света

Смеюся я:

Живет не здесь — в звездах

Моэта Душа моя!

Когда ж коснутся уст прелестных

Уста мои,

Не нужно мне ни звезд небесных,

Ни звезд Аи!⁵²

Парадоксальную перемену позиций мы предлагаем объяснять рядом совпадений, о которых мы знаем или можем уверенно предполагать, что сам Баратынский считал их знаковыми. Связь между мотивами шампанского, звезд и судьбы он впервые наметил в «Пирах»: образ «звездящейся влаги» подчеркивал связь шампанского с кометой, явление которой в астрологии считали предзнаменованием роковых событий — войн, смерти королей и т. п. Явление кометы Галлея в 1811 году обострило эсхатологические ожидания, а вторжение Наполеона в Россию подтвердило их. О другом знаменательном совпадении сам Баратынский писал Вяземскому, посылая ему элегию «Осень» (1837): «Препровождаю вам дань мою „Современнику“. Известие о смерти Пушкина застало меня на последних строфах этого стихотворения. <...> Многим в ней я теперь недоволен, но решаюсь быть к самому себе снисходительным, тем более что небрежности, мною оставленные, кажется, угодны судьбе».⁵³ Одна из последних строф «Осени» включала образ падающей звезды:

Пускай, приняв неправильный полёт

И вспять стези не обретая,

Звезда небес в бездонный мрак падет;

Пусть загорится в них другая.⁵⁴

Примета, связывавшая падение звезды со смертью выдающегося человека, нашла отражение в русской поэзии,⁵⁵ где ее связали, среди прочего, со смертью поэтов — ср. в «Кончине Шиллера» А. П. Беницкого (1805):

Зри! — там звезда лучезарна

В синем эфире,

Светлой протягшись чертою,

Тихо померкла.

Рок то; звезда, путь оконча,

В бездне затмилась:

Смертный великий со славой

В вечность отходит.⁵⁶

В «Смерти Байрона» В. К. Кюхельбекера (1824):

Или единая от звезд,

Отторгшись, мчится, льет сиянье

Чрез поле неизмерных мест,

Чрез сумрачных небес молчанье —

И око, зря ее полет,

За ней боязненно течет!

Упала дивная комета!

Потухнул среди туч перун!

Еще трепещет голос струн:

Но нет могущего Поэта!⁵⁷

Вяземский воспользовался этой же метафорой в стихотворении на смерть Пушкина («На память»), напечатанном в том же томе «Современника», что и «Осень» Баратынского: «Что яркая звезда с родного небосклона / Внезапно сорвана средь бури роковой...».⁵⁸

Из письма Баратынского Вяземскому не вполне понятно, была ли строфа «Осени» с описанием падения звезды задумана до или после известия о смерти Пушкина. Если Баратынский оказался невольным пророком, это должно было произвести на него сильное впечатление.

Еще сильнее его могло задеть напечатанное в самом популярном журнале тех лет «Воспоминание о пиитической жизни Пушкина» Ф. Н. Глинки. Автор сравнил Пушкина с шампанским и по ошибке приписал ему и «Бокал», и две находки из «Пиров» — образ «звездящей влаги» и рифмопару «влага / отвага»:

Не так бокал, воспетый им,

Отсвечивал звездящей влагой,

Как, в заревых своих лучах,

Поэт умом сверкал в речах,

Скропленных солью и отвагой.⁵⁹

Если учесть, что рефреном через все стихотворение Глинки проходила строка «А рок его подстерегал», можно представить себе то впечатление, которое эта ошибка могла произвести на Баратынского (ср. в «Звездах» настойчивый повтор «Мою звезду я знаю, знаю, / И мой бокал» и мотив «гонений рока»). Показательно, что Баратынский планировал включить «Звезды» в «Сумерки», поместив их между обращенным к Пушкину стихотворением «А. С. Пну» и «Приметами» — двумя текстами, трактовавшими тему роковой любви и пророческого предвидения.⁶⁰

В том же 1839 году, что и «Звезды», было написано другое стихотворение о шампанском, которое задумывалось как возвращение к эпикурейским радостям и к стилистике poésie fugitive — легкой поэзии 1810-х годов, а стало обращением к тени поэта. Историю создания послания «Эперне. Денису Васильевичу Давыдову» (1839) и послесловия к нему, написанного 15 лет спустя, Вяземский изложил в примечании к их первой публикации в сборнике «В дороге и дома» (1862): «В конце 1838 года автор, посещая Эперне, вспомнил рассказ Давыдова о том, как в 1814 году он был с партизанским отрядом в Эперне, где встретил многих друзей, как они прослезились от радости при такой встрече и потом весело пировали. Автор написал там первую часть этого не изданного до сих пор послания к Давыдову, которое и было последним, к нему адресованным. Давыдов вскоре умер, и чувства, возбужденные вестью о его смерти, выражены автором во второй части послания, написанной уже в 1854 году».⁶¹

«Эперне» открывал фамильярный вопрос «Икалось ли тебе, Давыдов, / Когда шампанское я пил», напоминавший тон посланий самого Давыдова к Бурцову. Содержательно стихотворение делилось на две части: в первой Вяземский использовал символическую коннотацию «шампанское — источник вдохновения» и обыграл псевдосмысловую рифму «Моэт / поэт»:

Моэт — вот сочинитель славный!

Он пишет прямо набело,

И стих его, живой и плавный,

Ложится на душу светло. <...>

Прочтешь поэму — и, бывало, Давай полдюжину поэм!

Как ни читай — кажись, всё мало, И зачитаешься совсем.⁶²

Во второй части, как и в послании «К партизану-поэту», шампанское помогает автору живо вообразить себе события, известные ему только по рассказам адресата. В данном случае речь шла о кутеже русских войск, разграбивших подвалы Моэта после взятия Эперне в 1814 году, в нем принимал участие и сам Давыдов. Похоже, что этой картиной Вяземский собирался окончательно разделаться с вольтеровской аналогией между шампанским и французским характером, перенеся главные достоинства французов на донского казака (этот ход перекликался со стихотворным тостом Давыдова в честь донских атаманов):

Люблю я русского натуру:

В бою он лев; пробьют отбой —

Весельчаку и балагуру

И враг всё тот же брат родной.

Оставя боевую пику,

Казак здесь мирно пировал,

Но за Москву, французам в пику, Их погреба он осушал.

Вином кипучим с гор французских

Он поминал родимый Дон,

И, чтоб не пить из рюмок узких,

Пил прямо из бутылок он.⁶³

В послесловии к «Эперне» Вяземский не упоминает шампанское, но переносит его коннотации на характер Давыдова и его поэзии:

Остыл поэта светлый кубок,

Остыл и партизанский меч;

Средь благовонных чаш и трубок

Уж не кипит живая речь.

С нее не сыплются, как звезды,

Огни и вспышки острых слов,

И речь наездника наезды

Не совершает на глупцов.

Струей не льется вечно новой

Бивачных повестей рассказ...

Финал послесловия к «Эперне» перекликался с финалом послания «К партизану-поэту»: в раннем послании Вяземский обещал совершить возлияние на могиле Бурцова вином, утолив им «жажду праха», а в позднем вино заменила песнь:

Но песнь мою, души преданье

О светлых, безвозвратных днях,

Прими, Денис, как возлиянье

На прах твой, сердцу милый прах!⁶⁴

Так последней «звезде рассеянной Плеяды»⁶⁵ выпало на долю начать и завершить развитие символических коннотаций шампанского в поэзии пушкинского круга — поэтической общности, принадлежность к которой определялась не только и не столько личной дружбой, сколько единым интертекстуальным пространством, созданным памятливостью на чужие находки и готовностью подхватить тему и посоревноваться в ее развитии.