DOI: 10.31860/0131-6095-2020-3-105-111

© О. А. КОРОСТЕЛЕВ

«СМЕРТИ НЕТ!»:

Г. В. АДАМОВИЧ О И. А. БУНИНЕ¹

Взаимоотношения Г. В. Адамовича и И. А. Бунина уже освещались в научной печати. Однако сложную эволюцию взглядов «первого критика эмиграции»² на творчество первого прозаика Русского Зарубежья пока что никто подробно не рассматривал. Между тем все было не так просто, как может показаться на первый взгляд.

Адамович писал о Бунине множество раз, его перу принадлежат десятки рецензий, статей, заметок и публикаций, посвященных Бунину, не считая упоминаний в обзорах.³ Однако это совсем не значит, что он всегда отзывался о живом классике одинаково ровно.

Во-первых, Адамовичу было свойственно всякий раз, берясь за перо даже по одному и тому же поводу, не повторять то, что он уже говорил, а рассматривать любое литературное явление с разных сторон, открывая в нем, в том числе и для себя самого, все новые повороты и нюансы, так что его подчас считали критиком, который легко меняет ракурсы и оценки.

Во-вторых, Адамович принадлежал совсем к другому поколению писателей, и долгое время разница в мировоззрениях брала верх над теми общими основаниями, на которых они могли бы сойтись.

Формально их знакомство могло бы произойти еще в России, но помешала именно эта принадлежность к разным литературным кругам. Незадолго до своей смерти Адамович вспоминал о встрече с Буниным в петербургском «Привале комедиантов» весной 1917 года: «Помню, у меня и в мыслях не было: подойти к нему, представиться, познакомиться. <...> Стихов Бунина мы недолюбливали: их в нашем кругу, среди друзей и учеников Гумилева, не „полагалось“ любить. Я читал „Деревню“ и „Суходол“, прочел и перечел „Господина из Сан-Франциско“. Да, хорошо, говорил я себе, но не в той плоскости хорошо, как бы не в той тональности хорошо, чтобы именно побежать за ушедшим автором, сказать ему несколько слов, похожих на объяснение в любви. Теперь, вспоминая это, я, конечно, отдаю себе отчет, как условны были эти литературные перегородки, как много было за ними ребячества, самодовольства, игры, слепоты. Но в ранней молодости без игры и заблуждений обойтись трудно».⁴ Настоящее знакомство произошло десятью годами позже, уже в эмиграции, а общие интересы возобладали и вовсе лишь после войны.

Первая статья Адамовича о Бунине появилась в газете «Звено» еще до их знакомства, 11 февраля 1924 года, через несколько месяцев после того, как Адамович приехал в Париж. Это была одна из его первых эмигрантских статей и первая «именная», т. е. посвященная отдельному автору, до этого он публиковал в «Звене» только обзоры, «Заметки поэта» и «Литературные размышления». И открывалась она констатацией факта: «Это единственный из настоящих писателей послечеховского поколения, оставшийся вполне чуждым и даже враждебным тому позднеромантическому вихрю, который пронесся в нашей литературе в последнюю четверть века и который был назван декадентством, модернизмом и многими другими, столь же условными именами».⁵ Это и был главный пункт расхождений, надолго определивший их взаимоотношения и так никогда до конца и не устраненный: Адамович считал себя человеком Серебряного века, а Бунин эту эпоху откровенно недолюбливал.⁶ Конфликты из-за столь разных подходов были неминуемы, и как только предоставлялся повод, Адамович заметно оживлялся. «Митина любовь» показалась ему нехарактерной для Бунина и даже в чем-то модернистской, о чем он тут же не преминул написать: «Я никогда не считал Бунина парнасцем. Но мне казалось после „Розы Иерихона“, что Бунин все ближе подходит к Толстому, в смысле сурового осуждения человека, в смысле неснисхождения к его слабостям, отбрасывания этих слабостей как чего-то недостойного и гадкого. „Митина любовь“ меня удивила. <...> По теме повесть Бунина напоминает гамсуновскую „Викторию“, она так же трагична и слегка „форсирована“, чуть-чуть по-декадентски и уж совсем не по-толстовски».⁷

Вплоть до самой войны Адамович к Бунину относился настороженно. 28 сентября 1935 года Адамович в письме М. Л. Кантору объяснял, что ему не нравится в составляемой ими антологии эмигрантских стихов «Якорь»: «В сущности, дурное впечатление создается не от антологии, а от самих авторов: много дурных стихов (Бальмонт! Бунин! и т. д.) — но что мы тут можем сделать!».⁸

И если такое суждение о бунинских стихах можно объяснить разным пониманием поэзии, то отзыв Адамовича о прозе Бунина списать на отношение конкурента не получится.

Свою статью о Бунине, которой он намеревался открыть цикл статей об эмигрантской литературе в «Современных записках», Адамович начал с неожиданного суждения: «Бунин. Каждый из нас знает, что говорится против него. Кое-что верно. „Декаденты“ не простили ему упорной, насмешливой вражды, и так как в конечном счете за ними осталась победа, Бунин теперь расплачивается...».⁹

Правда, продолжение абзаца ставило под сомнение сказанное ранее: «Впрочем, не совсем ясно, кто победил. (В особенности, если принять во внимание советскую Россию.) Только правильно то, что художник, которому в девяностых годах прошлого столетия было двадцать лет, должен был быть декадентом. Хоть не долго, хоть одним краем души. Был же не только бред, был и опьяняющий воздух братства в открытиях, содружества в служении высокой новизне, были догадки, проблески и „шорохи“, которые потом, много позже, перед войной, мы еще доглядывали и дослушивали. Если из всего этого ничего не вышло, то разве это довод? Ни из чего ничего не выходит: все только приносится в жертву».¹⁰

У Адамовича не было сомнений, что творчество Бунина «в области чистой „беллетристики“ это лучшее наше достояние со времен Толстого».¹¹ Однако он не мог понять, как можно было, оставаясь большим художником, пройти мимо того, что составляло в глазах Адамовича самую суть эпохи. «Серная кислота ничего в душе Бунина не разъела, он ни в чем не усомнился. Иногда за некоторыми бунинскими фразами чувствуется этакий отрывистый, энергичный командирский басок: „здоровье государя императора!“».¹²

Бунина статья возмутила, см. его переписку с В. В. Рудневым в октябре–ноябре 1935 года:¹³ «Как странно написал обо мне Адамович! Откуда он взял, что меня в молодости „задавила темная, сонная матушка-Русь“ и что истинной бедой было для меня в то время не приобщение мое к тем, кои (будто бы одни) чуяли тогда некие „новые шорохи в мире“? Точно только и света в [окошечке] окошке было, что они одни! Точно нельзя было иметь свои собственные „шорохи“!».¹⁴

Руднев успокаивал Бунина 29 октября 1933 года, заверяя, что ничего дурного редакция и в мыслях не имела: «Правы ли Вы, Иван Алексеевич? Ад[амович] мне тоже достаточно противен, и персонально, и в качестве представителя — даже не течения литературного, а — особой породы литераторов, без гроша за душой. Но нельзя отрицать, он умен, образован, талантлив. Конечно, в душе — он враждебен Бунину, но тем важнее, если и враг должен признать огромность его таланта. Он не во всем справедлив, — Вы совершенно верно отметили вздорность его утверждения о „шорохах“, „стреле“. Но надо было все же журналу помещать такую статью о Бунине? Без колебания говорю — надо. Ад[амович], правильно или неправильно, но все же ищет место Бунина на звездном небе русской литературы. Пусть выполнение не лишено пристрастия, — само задание важно, нужно».¹⁵

Бунин в результате успокоился и написал Рудневу 2 ноября 1933 года: «Про Адамовича я никак не хотел сказать, что „недоволен“ помещением его статьи, — я, во-первых, никогда не позволил бы себе сказать такую вещь редакции, а во-вторых, разве мало в статье и лестного? Я просто так, честно, по-дружески делился с Вами кое-какими соображениями о некоторых ее глупостях; я Вам как редактору решился заявить только одно маленькое „недовольство“ — насчет „государя-императора“, явно ни к селу ни к городу пристегнутого к моему художеству».¹⁶

Адамович был человек раннего созревания, но позднего взросления, многие его высказывания дореволюционных и межвоенных лет этим объясняются. Нередко его развязность вызвана застенчивостью, а скороспелые высказывания — необходимостью регулярно сочинять и сдавать в редакцию нужное количество строк. Однако суть расхождений Бунина с декадентами Адамович понимал очень хорошо: «Бунин в этом отношении покорный ученик Толстого, — и если вернуться к его распре с декадентами, не здесь ли придется искать и корень ее? Те, как блудные сыновья, отправились в далекую, изнуряющую прогулку. Он остался дома... Хорошо было уйти и возвратиться. Но мало у кого нашлись на это силы, да и разлюбить прелести и соблазны „тех долин“ нелегко. <...> Бунин на всех этих путешественников поглядывает искоса, с иронией. Ему-то „возвращаться“ некуда. Он никогда не обманывался насчет того, чем кончатся эти блудные прогулки».¹⁷

В длительной полемике главными пунктами расхождения были кумиры Адамовича А. А. Блок и И. Ф. Анненский, которых Бунин не желал признавать и частенько подтрунивал над Адамовичем за то, что тот читал лекции о них, С. А. Есенине или О. Э. Мандельштаме.¹⁸ Но чаще всего Бунин предъявлял претензии не конкретным авторам, а всему Серебряному веку, модернизму; в его записях и маргиналиях, сделанных для себя, а не для печати,¹⁹ говорится об этом с предельной откровенностью. Бунин был убежден: «Гумилев и все добывали славу позой, ролью, мошенничеством».²⁰

После войны в переписке с Адамовичем Бунин часто возвращался к этой теме, но настаивал на своем мнении уже как бы не всерьез, то приводя в письмах показавшиеся ему нелепыми строки А. Ахматовой, М. Горького, то присылая шуточные стихи за подписью Иннокентий Иванненский.²¹ Соответственно, и Адамович постепенно стал принимать Бунина таким, каков он был, с юмором относясь к его эскападам.

Послевоенные отношения писателей стали уже почти дружескими, и в переписке, и в общении, благо общаться доводилось нередко. Почти — потому что они оставались непримиримыми оппонентами по целому ряду важных для обоих вопросов, но необходимость совместно противостоять более существенным угрозам была еще важнее. Так что если их и можно назвать друзьями, то только учитывая то обстоятельство, что это были друзья поневоле.

Бунин пробовал вербовать Адамовича в свою веру, тот пытался отстаивать своих кумиров, то и другое не могло привести к полной победе, однако в чем-то Бунин переубедил Адамовича или, по крайней мере, заставил посмотреть на какие-то вещи несколько иначе. Современники это заметили. Н.И.Ульянов, отзываясь в 1967 году на только что вышедшие «Комментарии», написал: «Блок для Адамовича — поэт особенный. Не в Блоке ли открывались ему и сокровенная сущность поэзии, и ее „чудотворное дело“? Он ведь из того поколения читателей, что прочли у Блока „нечто для себя крайне важное и оставались под этим впечатлением надолго“. Для них „всякие другие стихи, даже и те, которые определяются, как «блестящие», «мастерские», казались рядом досужей выдумкой“. <...> Такое благоговение не помешало Адамовичу поддакнуть Бунину, когда тот, истощаясь во всяких способах уязвить ненавистного поэта, сказал однажды про „Куликово поле“ — „да ведь это же Васнецов“. Так ли уж это „убийственно метко“, как показалось Адамовичу?».²²

Когда Бунин находил в статьях Адамовича высказывания и оценки, совпадавшие с его собственными, он отмечал это с особым удовлетворением. К примеру, ознакомившись со статьей о Леониде Андрееве, Бунин написал Адамовичу 15 сентября 1949 года: «Правильно сказали Вы и о времени, о тех идиотских, истерических годах, когда славились „Андреевы“. Восхитился я, читая Вас, и собою: я и тогда, в эти самые годы, говорил об Андрееве и о прочих „Андреевых“ именно то самое, что наконец говорите Вы теперь, и слыл за то чорт знает кем — как слыву теперь, говоря о всех Ваших Блоках. Но дойдет черед и до Блоков».²³

Но и Адамович сумел заронить зерна сомнений в душу Бунина, который после войны перечитывал Блока и склонен был по-иному взглянуть на его творчество.²⁴

Бунин и Адамович принадлежали к разным поколениям и разным линиям в литературе, но линии сходились в Толстом, Пушкине, в самом понимании того, чем должна быть литература. Оба не принимали авангардистскую игру с литературой и смыслами, литературу как ремесло, литературу как прикладную публицистику, и на этом основании одинаково отвергали как советские литературные эксперименты, так и бессодержательную массовую беллетристику, будь то эмигрантскую или иностранную.

Публикуемый ниже посмертный отзыв о Бунине, который Адамович написал для вечера его памяти, свидетельствует о том, что окончательное примирение было возможно и, по всей видимости, даже произошло.

* * *

В парижском архиве И. А. Бунина отложились несколько страничек без названия, написанные рукой Г. В. Адамовича, ныне они хранятся в Русском архиве в Лидсе (РАЛ. MS 1066/8991).

Текст, вероятно, предназначался для вечера памяти И. А. Бунина, который В. Н. Бунина устроила 23 октября 1955 года на парижской квартире. По-видимому, именно о нем Адамович писал ей из Манчестера 19 октября: «Дорогая Вера Николаевна. Посылаю несколько слов к Вашему собранию 23-го. Может быть, это не совсем то, что надо бы. Но бывает, что сядешь писать одно, а напишешь совсем другое. Надеюсь, что собрание пройдет, как надо, хорошо, в соответствующем тоне и настроении — и даже уверен в этом».²⁵

Текст этот до сих пор не привлекал внимания исследователей и публикуется впервые с любезного разрешения The Ivan and Vera Bunin Estate. Печатается в соответствии с правилами современной орфографии и пунктуации. Описки и иные погрешности текста исправлены без оговорок.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Г. В. Адамович

<«Смерти нет!»>

В воспоминаниях Ивана Алексеевича о Толстом есть рассказ о том, как после смерти любимого маленького сына Вани Толстой, — будто стремясь убедить себя в чем-то таком, что было все-таки не совсем достоверно, — настойчиво повторял:

— Что такое смерть! Смерти нет, смерти нет!

Он будто ворожил, заклинал что-то. Он знал, что смерть есть, что своего Вани он никогда больше не увидит, не скажет с ним ни слова. Но знал он и то, что в каком-то смысле действительно смерти нет и что это не самообман, не пустое и жалкое утешение, хотя и трудно объяснить, на чем это чувство держится...

Прошло почти два года со дня кончины И. А., и все мы склонны сказать: что такое смерть? Смерти нет, Бунин по-прежнему с нами. К писателю, к поэту это применимо тем легче, что после него остаются его книги, т. е. то, что было в нем наиболее живого и существенного. Да, Бунин не умер, умереть он не может, он с нами — в «Митиной любви», в «Жизни Арсеньева», в «Несрочной весне», в «Солнечном ударе».

Да, бесспорно. Но.

И это «но» полно такого непреложного, непререкаемого, непреходящего значения, что к нему и добавлять ничего не надо. Всякому ясно, что за ним должно бы следовать. Бунин жив, но Ивана Алексеевича с нами нет.

Конечно, это истина старая, как мир, это дважды два четыре, и притом это одна из тех истин, о которых в день, когда мы вспоминаем человека нам дорогого, пожалуй, лучше бы не говорить. К чему, в самом деле? Раны, даже глубокие, понемногу затягиваются. Зачем их бередить?

Единственное мое оправдание в том, что, перечитывая книги Бунина, перебирая в памяти все им написанное, обновляя былые впечатления, удивляясь впечатлениям новым, я все чаще спрашиваю себя: о чем он, в сущности, во всех своих книгах говорит, что самое важное у него, самое личное, самое бунинское — разве не именно то, что смерть есть и все-таки, все-таки смерти нет? Он слишком жадно и страстно любил жизнь, со всем, что жизнь может человеку дать, чтобы без содрогания примириться с ее телесным, материальным распадом и исчезновением. Но наперекор этому содроганию у него всегда, в каждой его строчке, слышится торжественная, торжествующая уверенность, что смерть все уничтожить не может, — и удивительно, что с годами, до самых последних его писаний, эта уверенность становилась все очевиднее. Будто две чашки весов: на одной была вся сила смерти, на другой — все ее бессилье или, вернее, вся сила чего-то, на нее восставшего, ей враждебного, — и хоть еле-еле, с каким-то огромным, мучительным напряжением, а все-таки вторая чаша перетягивает первую.

В конце концов, единственное, что Бунин говорит: все хорошо в мире! В самой двойственности своей, в изначальной своей противоречивости мир прекрасен. Чем была бы наша жизнь, не будь в ней того, что нас ужасает, — но не должны ли мы ужас этот преодолеть?

С этой мыслью вспомним сегодня и его самого, того, кто именно ее передал нам как свое завещание: вспомним, не стараясь заглушить еще живую боль утраты, но вместе с тем все сильнее утверждаясь в чувстве, что эта боль должна раствориться в радости непрекращающегося общения, присутствия, может быть, даже безотчетного воздействия на наши поступки, дела и решения. Иван Алексеевич не любил громких слов, и, пожалуй, сейчас, слушая эти строки или читая их, покачал бы головой и сказал бы со своей всегдашней притворной ворчливостью: «Бог знает что вы обо мне написали... вовсе я и не думал ничего такого».

— Но ведь вы никогда не говорите о том, о чем думаете, — сказал я ему как-то в разговоре на такую же приблизительно тему.

Иван Алексеевич усмехнулся:

— Что правда, то правда! Не говорю. А о чем я думаю? Все ведь больше о том, о чем должен бы думать каждый человек.

Каждый человек — по его представлению о человеке, — должен бы думать об этих вечных «да» и «нет». Но думать без колебаний в ответе, т. е. склоняясь именно к толстовскому «смерти нет». Случается, что выбрать надо между низкой истиной и возвышающим обманом. По счастью, в данном случае это не так: именно обман нас унизил бы, а возвышает — истина.