DOI: 10.31860/0131-6095-2020-2-105-115

А. Н. Толстой

«РАЗ В ЖИЗНИ» ЧЕРНОВОЙ АВТОГРАФ ИЗ РУКОПИСНОЙ ТЕТРАДИ

(ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ И ПОДГОТОВКА ТЕКСТА © А. С. АКИМОВОЙ)

1901-1911 годы — один из наиболее важных периодов в жизни А. Н. Толстого. В это время он живет в Петербурге и учится в Санкт-Петербургском технологическом институте императора Николая I, посещает Дрезден и Париж, пишет стихи и издает поэтическую книгу «Лирика» (1907), знакомится с крупнейшими русскими литераторами своего времени. Это период профессионального самоопределения Толстого, оставившего в 1911 году институт ради литературного творчества.

О значении рукописного наследия Толстого этого периода впервые написал в своих воспоминаниях К. И. Чуковский. Летом 1907 года в деревне Лутахенде в доме начинающего писателя он увидел около двенадцати тетрадей, «в идеальном порядке» лежащих на столе: «Они сплошь были исписаны его круглым, размашистым, с большими нажимами почерком. Тетрадей было не меньше двенадцати. Они сильно заинтересовали меня. На каждой была поставлена дата: „1901 год“, „1902 год“, „1903 год“ и т. д. То было полное собрание неизданных и до сих пор никому не известных юношеских произведений Алексея Толстого, писанных им чуть ли не с четырнадцатилетнего возраста!»¹ В рукописных тетрадях преобладали стихотворения, но была и проза, и записи дневникового характера, и фрагменты театральных пьес, и сведения о прочитанном. По мнению Чуковского, они свидетельствуют не только о «необычайной литературной энергии» молодого автора, но и показывают «неведомый нам трудный и долгий путь „становления** Алексея Толстого».²

Известные на сегодняшний момент 12 тетрадей хранятся в архивах Москвы и Санкт-Петербурга. В личном фонде писателя в Отделе рукописей Института мировой литературы находятся семь из них: «Стихи и проза» (1899-1900),³ «Учебная тетрадь 1901 года — когда я готовился в Териоках у Войтинского к конкурсному экзамену»,⁴ «Стихотворения» (1906),⁵ «Лунные сны. Книга I» (1906-1907),⁶ «Голубое вино. Книга VI» (1907-1908),⁷ «Стихотворения. Книга VIII» (1909),⁸ «Проза» (1905-1910),⁹ а также относящийся к раннему периоду творчества «Дневник разведок золота в 1905 году».¹⁰ Три тетради стихотворений и прозы Толстого конца 1907-1909 года находятся в Рукописном отделе Пушкинского Дома: «Рукописная тетрадь стихов и прозы» (ноябрь 1908),¹¹ «Рукописная книга» (август 1909),¹² «Рукописная тетрадь стихов» (1907-1908).¹³ Еще одна тетрадь, озаглавленная «Сочинения А. Толстого младшего <так!>», датированная 1904-1908 годами, содержит стихи, прозу и воспоминания студенческого периода жизни писателя, отложилась в фонде К. И. Чуковского.¹⁴

В одной из рукописных тетрадей, которую Толстой начал вести в Коктебеле в августе 1909 года, был обнаружен черновой автограф рассказа «Поэма в семнадцать лет» (1910) под названием «Раз в жизни».¹⁵ Помимо этого рассказа в тетради помещены стихотворные и прозаические тексты, эссе, заметки, наброски к роману «Две жизни», повести «Заволжье», рассказам «Смерть Налымовых», «Казацкий штос», «Однажды ночью» и др. Одна из записанных в тетради «тем» получила развитие в дальнейшем в рассказе «Клякса» (1912): «Захолустный почтовый чиновник (велосипед) читает письма, где происходит роман. Чиновник делает глупость».¹⁶

Текст написан черными чернилами, название — «Раз в жизни» — подчеркнуто, многочисленная правка внесена черными чернилами, ряд фрагментов зачеркнут черными чернилами и красным карандашом. На полях, в верхнем левом углу изображены геометрический орнамент и два мужских профиля: мужчины с орлиным носом и курчавой бородой и юноши с одутловатым лицом и большими круглыми глазами. На листе 86 в левом нижнем углу — профиль бородатого старика с кудрявой головой и сутулой спиной, а на листе 90 об. — мужской профиль. (В рукописной тетради отсутствует архивная пагинация, поэтому учитывается только авторская — вверху страницы). Единая линия черными чернилами отделяет рассказ «Раз в жизни» и относящийся к нему рисунок от чернового автографа рассказа «Казацкий штос», который был опубликован в газете «Утро России» 25 декабря 1910 года, что позволяет датировать текст второй половиной 1909 — декабрем 1910 года.

Под заглавием «Поэма в семнадцать лет» и в переработанном виде рассказ был опубликован в еженедельнике «Солнце России» в 1911 году.¹⁷ Толстой изменил не только название, но и имя главного героя: «Сережа Белкин»¹⁸ было заменено на «Леонтий» (без указания фамилии). Главный герой рассказа — студент-провинциал, который приезжает в Петербург учиться в университете, он нуждается в деньгах и мечтает о любви. Действие разворачивается на фоне унылого городского пейзажа. В основе повествования наблюдения самого Толстого, с 1901 по 1911 год студента механического отделения Технологического института, который вносил «плату за учение», т. е. за возможность посещения лекций, в размере 50 рублей ежегодно¹⁹ и жил в Петербурге на съемных квартирах. В 1907 году Толстой, начинающий поэт, издал на собственные средства первую поэтическую книгу «Лирика» (1907), что нашло отражение в рассказе в мечтах молодого поэта, студента Сережи Белкина, о книге стихов и поэтической славе.²⁰ Как и в черновом автографе, он пишет поэму, центральной героиней которой становится Любовь. Ее прототип — возлюбленная поэта, Любочка: «Леонтий вообще ничему не удивлялся, кроме самого себя, потому что писал стихи — большую поэму первый в жизни раз. В поэме героиню звали Любовью, и она была совсем такой же, как живая Любочка, прибегавшая каждый вечер после восьми часов к Леонтьеву слушать стихи».²¹

Черновой автограф «Раз в жизни» представляет собой вариант опубликованного рассказа «Поэма в семнадцать лет», в котором уже был прописан и сюжет, и образы главных героев, молодого поэта, Любочки и ее отца-антиквара, которые в дальнейшем уточнялись и обрастали психологическими деталями.

Большее место, по сравнению с черновым автографом, в окончательной версии отводилось описанию воображаемого мира, в котором существует главный герой: «Вот это место, — говорил Леонтий томно, — нравится ли оно тебе? — перечитывал вновь, и в горячей его голове постоянно путались и действительность, и мечта, Любочка живая и Любочка написанная, как белые и серые нитки, которые нельзя разделить в сумерках или в то время, когда перед глазами любовный туман».²²

В результате переработки текста чернового автографа более определенными стали поэтические мечты героя. В «Раз в жизни» идея издать книгу стихов на присланные отцом для оплаты обучения деньги приходит внезапно, для Сережи Белкина важно одно: он — поэт. В «Поэме в семнадцать лет» Толстой подробнее обрисовывает психологическое состояние погрузившегося в мечты молодого человека и предполагаемую оценку его поэзии читателями:

В версии «Солнца России» встретившийся герою старик описан лаконично и точно: «Белые волосы падали у него до плеч, бородатое лицо было прикрыто шляпой, а из-под дождевого его плаща торчал скрипичный гриф».²³ В черновом автографе старик был описан как «широкоплечий», «сутулое тело <...> было скрыто под резиновым плащом», — «широкоплечий» автор заменил на «высокий», а затем на «очень высокий» и сократил все описание до лаконичной фразы: «Старик был очень высокий и сутулый, под резиновым плащом». Автор отказался и от описания впечатления, которое незнакомец произвел на Сергея Белкина, вычеркнув следующее: «Лица его он даже не приметил, только глаза и брови». Голос старика характеризовали эпитеты «грубый», «сердитый», «хриплый», из которых автор оставил один — «сердитый». В опубликованной «Поэме в семнадцать лет» старик поднял на Леонтия «быстрые и умные глаза»;²⁴²⁵ в черновом автографе: «взглянул на Сережу быстрыми, как ртуть, глазками из-под седых бровей».

В рассказе «Раз в жизни» главный герой, Сергей Белкин, был описан как юноша с «кудрявой мальчишеской», затем «кудрявой юношеской» головой, однако от обеих характеристик Толстой отказался. Зачеркнут чернилами и красным карандашом и абзац, в котором говорилось, почему Сергей пошел за стариком на антикварный рынок: «Сделал все это Сережа по той же непонятной причине, почему разглядывал старика. Несознанно <так!> влекла его {в эти} к этим людям и в эти места, где пахло антикварной пылью, так же<,> как пахнет темное мягкое Любочкино платье и черный ея передник узк <так!>».²⁵

Ранний вариант содержал не только мечты о Любочке, но и о богатстве: «Она так смешно складывает на коленях ручки и одергивает юбку, чтобы я до времени не видел ее ног. Господи Боже, когда же настанет это время. Скоро, конечно. Я разбогатею». Последнее предложение в опубликованном тексте было опущено.

Толстой работал и над обликом героини: в черновом автографе ее глаза «серые с большими лучами», где «большими» заменено на «зелеными».

В черновом автографе отсутствует описание возражающей отцу Любочки, оно появляется только в журнальном тексте:

«Раз в жизни»: — Ударьте, папаша, — сказала Любочка, — а его я не позволю тронуть, я его люблю и выйду за него замуж.

«Поэма в семнадцать лет»: — Побейте меня, папаша, — говорила Любочка, и глаза ее от напряжения налились слезами, — а его не дам тронуть, он мой жених.²⁶

В опубликованной «Поэме в семнадцать лет» Толстой показывает реакцию зевак на конфликт между стариком и разбившим антикварную вазу Леонтием: «Мужчины говорили: — Так ее, так егозу, — а женщины подбодряли Любочку: — Не уступай жениха, девка, старому-то добра своего жалко, небось, помрет, с собой не возьмет...».²⁷ А также добавляет в текст описание действий старика, встретившего Леонтия вскоре после бегства дочери: «А старик поднял дубинку и ударил Леонтия между глаз…».²⁸ В черновом автографе оно отсутствовало: «Старик поднял палку, и из глаз Сережи, или это показалось только, брызнул желтый огонь».

Более реалистичным, по сравнению с черновым автографом, становится и финал рассказа: Леонтий выписывается из больницы, «подросший, худой и весь обритый», он более не студент и не занимается «прилежно», как в «Раз в жизни», теперь он работает и сослуживцу в трактире, выпив пива, говорит: «Ты не смотри, что я с тобой пиво пью, я, брат, недавно припомнил, что в молодости написал удивительную поэму, как живую, но заболел тифом от небрежности, знаешь, жил впроголодь. Ну-с, поэмка-то моя и пропала. А после не писал — тоскливо очень…».²⁹

Рассказ «Поэма в семнадцать лет» («Раз в жизни») вобрал в себя круг тем и образов, интересовавших Толстого в 1910-е годы. Герой таких рассказов «чаще всего — одинокий, никому не нужный, опустившийся неудачник, жалкий, чуть смешной чудак, находящийся иной раз на грани безумия».³⁰ Местом действия таких произведений становится туманный Петербург, «темный город с высокими узкими домами»,³¹ который населяют тоскующие художники и отчаявшиеся поэты («Чудаки», 1911), скучающие девушки, увлеченные модными авторами («Фавн», 1912), и одинокие чиновники («Американский подводный житель», 1913) — «заброшенные люди».³²

Эти рассказы связаны, прежде всего, с жизнью студентов-провинциалов, которые приехали в Петербург учиться, нуждаются в деньгах и шатаются по унылому туманному Петербургу, мечтая о любви. Образ бедного озлобленного студента встречается в этот период и на страницах дневника писателя под заглавием «О ноздрячке»: «Я видел студента в театре. В очках, с бородкой, очень бедный, шел, закинув немного голову, и ноздри у него были круглы, [как] словно раздуты, а рот плотно сжат. Я подумал, что он очень гордый и озлобленный бедностью, поэтому ходит всегда с плотно сжатым ртом; [а через ноздри ему мо<жно>] так что через ноздри я заглянул ему в душу».³³

Произведения первой половины 1910-х годов во многом основаны на личных впечатлениях приехавшего в столицу для поступления в институт Алексея Толстого, на которого Петербург произвел «неприятное впечатление»: «.сыро, темно, неуютно, пахло бюрократией», — писал он родителям в начале 1902 года.³⁴ В дневнике 1911-1914 годов город предстает как «беспросветный — сырой, туманный днем, промозглый зеленоватым светом ночью».³⁵ В рассказе «Раз в жизни» город описан кратко, сжато. Однако как и в изображении героев, так и в изображении города, работая над окончательным текстом, Толстой сокращает детали, вычеркивая некоторые подробности. В зачеркнутом автором абзаце упоминались Екатерининский канал и Казанская улица: «— Скорей, скорей, — торопила Любочка<,—> повернем по каналу. По каналу они повернули направо, перебежали через мост и на Казанс<кую,> по Казанской улице остановил<ись>. Казанскую улицу<,> где жил Сережа. Старик за ними не гнался».³⁶

Окутанный фантастическим туманом и светом заходящего солнца город в сознании героя постепенно приобретает реальные очертания, наполняясь криком торговцев, звонками трамваев и историей о жителях подземелий Александровского рынка, заваленных контрабандой. В тексте, опубликованном в журнале «Солнце России», отсутствует рассказ Любочки об увиденном в подвалах Александровского рынка, который занимал квартал между Садовой улицей, набережной реки Фонтанки, Вознесенским проспектом и Малковым (Банным) переулком (ныне — переулок Бойцова). Внутри рынка были расположены Большой пассаж, который тянулся вдоль Вознесенского проспекта и Садовой улицы; Владимирский пассаж; Первый и Второй поперечный пассажи; Татарская площадь; Большая и Малая толкучие площади. В двух корпусах с высокими стенами и стеклянными крышами, построенных в 1865-1868 годах по проекту архитектора А. К. Бруни, размещались лавки букинистов и антикваров, где можно было найти любое издание и «встретить многих книголюбов — от ученика средней школы до маститого ученого».³⁷ Лавочки антикваров были тесными и маленькими и имели запасные помещения в подвалах, «куда можно было попасть через люк по лестнице».³⁸ Вероятно, отсюда могла родиться легенда о потайных хранилищах краденого на Ново-Александровском рынке (см. в черновике: «...здесь есть люк в подвалы, которые вырыты подо всем Александровским рынком»).

Необходимо отметить и сходство с романтической повестью Э. Т. А. Гофмана «Золотой горшок». В сюжете рассказа отчетливо проявилось традиционное для романтической литературы противопоставление поэтического мира влюбленного поэта и реальности. Подобно герою повести Гофмана, Сергей Белкин находится под чарами Любочки, оказавшейся дочерью старика-антиквара, с которым молодой человек случайно сталкивается у входа на рынок, и который затем преследует его весь день. В задумчивости Сергей бродит по антикварному рынку, где, как и Ансельм, разбивает старинную вазу. Однако романтическая завязка сюжета у Толстого, как и во многих его рассказах 1910-х годов, получает вполне реалистическое объяснение: старый антиквар намеренно ставил вазы на край ларя, вымогая деньги с рассеянных прохожих. Таким образом, петербургский период жизни Толстого, его культурно-эстетическая среда не только нашли отражение в рассказах Толстого 1910-х годов, но, по справедливому замечанию А. М. Крюковой, «послужили своего рода импульсом к их созданию».³⁹

Рассказ «Раз в жизни» публикуется по последнему слою правки чернового автографа (ИРЛИ. Ф. 172. № 322. Л. 82 об. — 90 об.). Текст воспроизводится в соответствии с современными нормами орфографии и пунктуации.

А. Н. Толстой

РАЗ В ЖИЗНИ

Старик, повернув с Вознесенского на Садовую, остановился под арками Александровского рынка и чихнул. Старик был очень высокий и сутулый, под резиновым плащом, а на лицо легла тень от черной шляпы и спутанных сивых волос, падавших сзади на плечи. Из-под плаща виднелся гриф скрипки, которую старик держал под мышкой, и огромные калоши шаркали по плитам, как две слоновьих ноги.

Старик остановился и чихнул, пробормотав: «Господи, прости», — прошелся два шага и чихнул еще раз. Это его удивило, он воскликнул: «Ах ты пропасть, спичку в нос!» — и чихнул третий так, что высокая шляпа его едва не свалилась.

Все это заметил Сережа Белкин, очень юный поэт, и прислонился к столбу, подпиравшему арку. Старик как бы раздумывал — идти ли ему дальше, вынул платок, высморкался трубой и только тогда взглянул на Сережу быстрыми, как ртуть, глазками из-под седых бровей...

— Случай, — сказал старик, — чих какой напал, <—> и, внезапно сорвавшись, быстро зашаркал калошами и пропал — должно быть, завернул во двор рынка. А Сережа в задумчивости остался стоять у колонны, не сознавая еще, почему его так сильно удивил старик. А Сережу сегодня ничто не должно было интересовать, кроме только что оконченной поэмы, под чарами которой все: и люди, и огни, и улица были подернуты фантастическим туманом, да еще девушки Любочки. У Любочки падали от затылка две толстые косы до пояса, от темного ее платья пахло сладкой пылью старых вещей и еще чем-то свежим и опасным, и складки темного платья так любовно падали от пояса к ногам в туфлях с помпончиками и так стыдливо охраняли все тело. Поэма написана была про Любочку, а Любочка, приходя, садилась с очень внимательным лицом на стул у стола, за которым, засунув пальцы под непослушные волосы, сидел бледный Сережа, и строго слушала Сережины стихи, раскрыв огромные, серые с зелеными лучами глаза. Окончив слушать, она ладонями брала Сережину дорогую голову и, прижав ее к маленькой своей груди, не могла найти слов, пот<ому> Любочкин язык был поцелуй <так!> и женская ласка, нежная и опасная, как ее глаза.

Сережа двинулся к тому месту, где пропал старик, и, подумав, завернул через ворота в узкий проход между высокими стенами, перекрытыми стеклянной крышей, над которой висели фонари. Там же на выступах окон сидели, перепархивая и разговаривая на гулливом своем языке сизые и белые голуби. Сверху они видели, должно быть, одни головы и размахивающие руки множества людей, которые переходили из лавки в лавку, сообщая сплетни, или рассматривали в витринах медальоны, часы, печати. Но для голубей были устроены особые палки с тряпкой наверху. Когда Сережа вошел на рынок — старая еврейка, размахивая длинной палкой, кричала — «кыш, кыш», — и голуби испуганно трепетали крыльями над ее товаром. Черноволосые девушки останавливали <нрзб.>, прося только посмотреть совсем новое бальное платье, которое они отдают даром. У сапожной лавки Сережу схватил за рукав худой юноша и, выкатив от ужаса глаза, прошептал: «Нигде не купит их, нигде не купит дешевле пар сапог».

Но Сережа шел, улыбаясь и слабо отмахиваясь; голова его кружилась от крика и странного запаха этого белого, заставленного старыми вещами коридора, где суют в руки ненужные и дорогие вещи: старый фарфор, предки,⁴⁰ ковры, камею и даже живую красивую девушку, запаха совсем такого, как от Любочкиного темного платья.

Когда Сережа дошел до середины рынка, багровый где-то за морем закат долетел до стеклянной крыши, прошел сквозь стекла и озолотил белых голубей, а сизые стали как будто грустить. И в ту же минуту, зашипев, зажглись сразу все восемь лиловатых фонарей, и свет их выдвинул из темноты низких и грязных лавок множество привлекательных вещей.

Сережа засмеялся наконец, так велика была его совершенно беспричинная радость, и наклонился над витриной, выбирая что-нибудь недорогое, но красивое, чтобы подарить Любочке.

— Вот этот медальон, — подумал Сережа, — нет, он груб, лучше вот этот в серебре. В сущности, как глупо, зачем я сюда пришел, во-первых, у меня двадцать копеек, вот получу деньги от отца — тогда. Он пришлет для взноса в университет, а я лучше разделю деньги, на одну половину куплю конфет, цветов и этот медальон Любочке, а на другую издам книгу стихов. Книга стихов, Сергей Белкин. Вот удивятся все. Я — поэт. Как хорошо быть поэтом. Вон глядят на меня и думают — кто это такой, а потом узнают и будут вспоминать, мы видели Сергея Белкина на Александровском рынке, у него задумчивое, узкое лицо, черные волосы, довольно длинные, потертое пальто и мягкая шляпа, а Любочка всем скажет, я его тогда же и полюбила.

Сережа все ниже наклонялся над ларем и ничего за стеклом уже не видел, даже спина заныла, как долго он стоял согнувшись.

— Сейчас половина шестого, — продолжал Сережа, — а Любочка придет в восемь. Она так смешно складывает на коленях ручки и одергивает юбку, чтобы я до времени не видел ее ног. Господи Боже, когда же настанет это время. Скоро, конечно. А разве купить ей эту вазу. Старинная и страшно, наверное, дорогая... Конечно, как я не сообразил, Любочка всегда упоминала про рынок, наверно, она где-нибудь здесь сидит и продает картины, а я-то дурак. Где-нибудь сейчас, рядом со мной, облокотилась на ручку, и глаза грустные, может, видит даже меня.

Сережа так взволновался, что быстро выпрямился, взмахнув локтем, и дорогая ваза, стоявшая на ларе, наклонилась и, как живая, спрыгнула на асфальтовый пол и, звякнув, рассыпалась. Сережа присел над ней, и холод от затылка, как морозная пальма на стекле, побежал по спине, и лоб покрылся каплями пота.

Пальцы Сережины прыгали и никак не могли ухватить хотя бы один осколок, и сердитый голос в это время сказал над ухом:

— Шестьсот рублей.

Сережа легонько вздохнул и поднял голову. У порога стоял давешний старик, но вместо скрипки держал в руке белую кружку с чаем, в котором плавал лимон.

— У меня нет денег, — молвил Сережа тихо.

Тогда старик с силой втолкнул его в темную лавчонку, захлопнул дверь и кричал любопытным соседям, набежавшим смотреть разбитую вазу:

— Я его в огуречный рассол посажу, мне дела нет — отдай мои деньги! — пошел, шаркая калошами, за городовым.

Когда Сережа отошел от здорового толчка и темноты, которая прятала все драгоценности сырой лавчонки, протянул он руки, чтобы не удариться, и схватил чьи-то теплые миленькие ладони. Сережа ахнул — наклоняясь к его лицу, беззвучно смеялась Любочка, рот ее раскрыт, большие глаза жмурились как щелки, и подпрыгивали плечи.

— Тише, — сказала она, — не смей говорить, когда ты стоял, нагнувшись над ларем и бормотал про себя, я думала, лопну со смеху. А отец пил чай, смотрел на тебя и ждал, когда ты свалишь вазу, ее нарочно для этого и поставили с краю.

Сережа, раскрыв рот, стоял перед девушкой, и радостно ему было и страшно, и он ничего ровно изо всего этого не понимал.

— Что же мы стоим, — воскликнула Любочка, — надо бежать, сейчас отец придет с полицейским и тебя отведут в часть.

— Побежим, — повторил Сережа, заглядывая Любочке в глаза.

— Знаешь, здесь есть люк в подвалы, которые вырыты подо всем Александровским рынком. Очень мало кто знает про эти подвалы. Там есть большая зала, в которой лежат контрабанда и краденая мебель, картины, бронза, одежда. Все, что ты видел здесь, — ничтожная часть того. В залу выходят коридоры с камерами — там живут те, с кем не нужно встречаться.

— Так пойдем же, — прошептал Сережа, робко оглядываясь.

— Нельзя, вчера я спустилась было туда, и на лестнице меня встретили две женщины, одна рыжая, молодая и курносая, в зеленом платье, весь лоб ее покрыт был красными пятнами, они загородили дорогу и сказали:

— Иди, иди, если хочешь прогнить, — я испугалась и прислонилась к стене, а другая, карлица с большим лицом, погрозила мне пальцем, рыжая захохотала.

— Холера, — сказала она, — тогда я побежала, как только могла скоро наверх. А за моей спиной ржали мужики. Все это подсказала Любочка неторопливо, словно вспоминая виденный сон, а когда кончила, в дверь вошел ее отец и полицейский.

— Вот он, — сказал старик, показав на Сережу узловатым пальцем.

— Это вы разбили? — спросил полицейский.

— Нет, не он, а я, — сказала Любочка, — это я подтолкнула вазу, которая нарочно там и стояла, чтобы ее разбили и заплатили.

— Ах ты блоха, — воскликнул старик, подняв руку, но полицейский его остановил, сказав, что драться не полагается.

— Ударьте, папаша, — сказала Любочка, — а его я не позволю тронуть, я его люблю и выйду за него замуж.

— Ого-го. — засмеялся полицейский, — да тут попа надо, а не меня. Эй, ты, почтенный, ты как же это так — полицию обманываешь, молодого человека срамишь, знаешь, что я с тобой сделаю.

— Врет она, — сказал старик, — он разбил.

Но полицейский желал вознаградиться, сделал вид, что рассердился и хочет вести старика в часть... Усы у полицейского были огромные и такие красные, будто красил он ими забор. Глядя на эти усы, старик не на шутку испугался, а Любочка и Сережа бочком пробрались из лавки и побежали к Садовой, держась за руки.

— Ко мне, да? — спрашивал на бегу Сережа, — ты останешься у меня, солнышко.

— А ты на мне женишься? — спросила Любочка.

— Да, да.

— Тогда к тебе.

И они вскочили в трамвай, сели рядком в угол, и Сережа тихонько пожал Любочкино колено ногой.

Трамвай подпрыгивал, звенел, шипел искрами, и кондуктор, тощий оттого, что ежедневно надевал на себя множество жестянок и охранную сумку, спросил у Сережи и Любочки, покачав головой:

— У кого билетов не имеется.

— Я не вернусь к отцу, пока замуж за тебя не выйду, — сказала Любочка и вдруг, взглянув в окно, в испуге откинула голову, словно кольнули ее в глаза, и она ударилась затылком о стекло. Сережа взглянул туда же и увидел Любочкиного отца, который бежал рядом с трамваем, держа в руке большой бронзовый подсвечник, которым взмахивал, как кистенем.

— Он сейчас к нам вскочит, — сказала Любочка. В это время с Гороховой, ухнув, как жаба, кинулся белый автомобиль и, весь задрожав и рыча, остановился, едва не врезавшись в трамвай. Трамвай успел проскочить, а Любочкин отец наскочил на автомобиль и упал, уронив подсвечник. Трамвай остановился на остановке — Сережа и Любочка, соскочив с трамвая, побежали по Гороховой на Екатерининский канал.

Сережа жил в мансарде на седьмом этаже, в комнате с круглым окошком, горела железная печь, когда Сережа и Любочка вбежали, тотчас же затворив за собою дверь. Любочка спрятала руки под передник, и зубы ее быстро и мелко стучали, и на огромные глаза налились слезы от холода ли улицы или от страха.

— Любочка, грейся у печки, — сказал Сережа, подбегая к окну, глубоко внизу у подножья дома горел невидимый сверху фонарь, освещая стену дома на противоположной стороне улицы. По желтой этой стене медленно поплыла большая тень с огромной косматой головой, удлинилась, вырастая и наклоняясь к тротуару, и растаяла, чтобы возникнуть, вырасти и пропасть под следующим фонарем.

— Он прошел мимо нас, — сказал Сережа, — тепло ли тебе, душенька.

— Нет, — сказала Любочка, — согрей меня, я дрожу.

Глаза у Любочки подернулись сном, щеки раскраснели<сь>, и как лед были холодны маленькие руки. У Сережи не было ни рому, ни лекарства. Он засуетился сначала, а потом, нахмурясь, стал снимать промокшие ее башмаки, говоря: «Ложись скорей, а то прийдет <так!> лихорадка.»

— Я вся мокрая, — сказала Любочка, сделав губу сковородником. И Сережа, умиляясь от нежности, расстегнул темное ее платье и уложил Любочку в постель, закутав одеялом до глаз так, что одни глаза ее светились, как звезды. Но Любочка не засыпала, стуча зубами:

— Хочешь, я лягу к тебе, согрею, — сказал Сережа.

— Да, Сережа, мне холодно.

Тогда он тоже разделся, лег и, охватив Любочку, не пошевелился, пока она не стала ровно и тихо дышать, полуоткрыв рот.

Ровно в полночь Любочка вскрикнула и села на кровати, волосы ее спутались, а голые руки и плечи горели от жара.

— Сережа, что мы делаем, мы лежим как муж и жена, — она медленно отвела от глаз рукою прядь волос, задумалась и заговорила совсем несвязное, ударяя ладошками по одеялу, а Сережа глядел на нее снизу вверх с испугом. Потом Любочка повалилась на подушки и металась до утра, сбрасывая с себя одеяло и одежду. А Сережа хотел взять перочинный нож и резать себя с радостью на кусочки, только бы Любочке было не больно.

Утром в одной рубашке, дрожа от холода, так как печь давно потухла, выглянул он в окно. На противоположном тротуаре стоял вчерашний старик, задумчиво глядя на Сережино окно. Вместо шандала в руках его была суковатая дубинка, на которую он и опирался. Поглядев, старик покачал головой и медленно пошел. Обернулся, погрозил и снова зашагал, стуча дубинкой...

Любочка бредила весь день, всю ночь и все следующие сутки. Наконец она очнулась и сказала:

— Я хотела бы, прежде чем умереть, родить тебе девочку, похожую на меня, но это нужно долго ждать, и мы еще не муж и жена.

— Молчи, молчи, — говорил Сережа, мотая головой. Сидел он на полу у ее постели.

Поздно вечером Любочка опять сказала:

— Я все равно умру, Сережа, я не хочу, чтобы ты любил кого-нибудь, кроме меня. Если я умру девушкой, ты меня назавтра же и забудешь.

— Нет же, неправда.

Любочка вздохнула и прошептала капризно:

— Не противоречь. Иди ко мне...

Всю ночь Любочка тихо спала, а Сережа, сидя у стола, дергал себя за волосы, говоря:

— Хуже меня не может быть человека. Если ты умрешь, то и я.

Но Любочка не умерла, она исчезла, когда Сережа вечером ходил к доктору на Литейный.

Исчезла вся ее одежда, кроме носового платочка, давно забытого на столе. Стоя посреди опустевшей комнаты, Сережа подумал, уж не было ли все это сном и посмотрел даже на отрывной календарь, но числа были не оторваны. Ни швейцар, ни горничная соседней квартиры ничего не знали. Сережа побежал на Александровский рынок. Все там было закрыто. Да и лавку старика Сережа не мог разыскать. Сильный дождь лил на стеклянную крышу, и голуби, нахохлившись, сидели по карнизам, и сырой холодный сквозняк остужал Сережу в промозглом узком коридоре рынка. Выйдя на Фонтанку, Сережа шел как пьяный вдоль набережной по рухнувшему когда-то Египетскому мосту.⁴¹ Одежда его промокла и прилипал<а>, и чавкали башмаки. Встречная баба с лукошком за спиной, взглянув в лицо Сереже, прошептала:

— Господи, помилуй, — и два раза оглянулась.

Сережа прошел и Египетский, и Калинкин мост⁴² и вдруг остановился. У многоэтажного темно-красного дома, выходящего на Фонтанку углом, стоял старик, прислонясь к стене. Сережа с легким криком побежал к нему. Старик поднял палку, и из глаз Сережи, или это показалось только, брызнул желтый огонь.

Когда Сережа через месяц выписался из Калинкинской больницы,⁴³ — не было места ему на земле от скуки. Он ничего не помнил и ходил с обритой головой, худой и желтый, на лекции, стараясь развить в себе память и прилежно заниматься.

Однажды на вопрос товарища, любил ли он когда-нибудь, объяснил:

— Раньше я писал стихи и сочинил удивительную поэму, силюсь вспомнить и не могу. Потом я заболел тифом, а рукопись пропала. Теперь я не пишу больше стихов, к чему? Тоскливо очень.