DOI: 10.31860/0131-6095-2020-1-

© М. Ю. Коренева, © Е. О. Ларионова

<strong>А. И. Тургенев и Ф</strong><strong>. В. Шеллинг. Дополнение к теме</strong>

<p>История знакомства А. И. Тургенева и Ф. В. Шеллинга достаточно хорошо известна. Ее общие контуры восстановлены на основе дневников А.&nbsp;И. Тургенева и его многолетней переписки с немецким философом.¹ Лишь один небольшой эпизод выпал из поля зрения исследователей, обращавшихся к этому сюжету, хотя он, как представляется, заслуживает внимания, поскольку позволяет расширить наше представление о круге тем, которые затрагивались в личных беседах Шеллинга с его русскими знакомыми.</p>

Речь идет о первых встречах А. И. Тургенева и Шеллинга в Карлсбаде в августе–сентябре 1825 года. Шеллинг приехал на курорт вместе с женой 6 августа 1825 года² и поселился в гостинице «Zum Weißen Hirsch» в центре города.³ В Карлсбаде в это время уже находился Н. И. Тургенев, который проходил здесь курс лечения с 1 июня 1825 года⁴ и ожидал приезда братьев – Сергея и Александра. Несмотря на то, что Н. И. Тургенев жил сравнительно недалеко от четы Шеллингов, в гостинице «Der Goldene Pelikan» на главной улице Карлсбада Альте Визе (№ 333),⁵ и маршруты, по которым передвигались отдыхающие, были не слишком разнообразны, случай свести знакомство так и не представился. Только через месяц после появления Шеллинга в Карлсбаде, Н. И. Тургенев, наконец, «заметил» немецкого профессора. 6 сентября он записал в дневнике: «Шеллинг гов Чаадву, что Spr, ein heroisches Mittel,⁶ действует и морально, придавая духу и т. п. Он хочет что-нибудь написать об этом. Это действие свойственно, гов Ш, только одному Spr из всех и горячих вод».⁷ К этому моменту Александр Иванович, прибывший в Карлсбад вместе с братом Сергеем Ивановичем 8 августа, уже успел лично познакомиться с Шеллингом. Их первая встреча состоялась 24 августа.⁸ В тот день Шеллинг пригласил Александра Ивановича к себе и они беседовали на протяжении часа. На следующий день они снова встретились, на сей раз случайно и между ними состоялся продолжительный разговор.⁹ Затем последовали еще две встречи — 5 и 11 сентября,¹⁰ причем при последней из них присутствовали, судя по всему, и Николай Иванович, и Сергей Иванович. Во всяком случае, 11 сентября оба они отметили у себя в дневниках разговоры с Шеллингом. Николай Иванович записал: «Шеллинг сегодня мне говорил, что über die anderen Quellen läßt sich vieles sagen und commentiren; der Sprudel spricht für sich selbst¹¹ (на мое замечание, что многие восстают против Спр). Eben so mit dem Wort Gottes, die Theologen wollen diverses darüber cоmmentiren¹² и т. п. Погода славная».¹³ Ничего больше Николаю Ивановичу, сосредоточенному в этот период на проблемах здоровья, из беседы с Шеллингом не запомнилось, – стандартный разговор двух «курортников», хотя и с некоторым оттенком философской иронии, внесенной Шеллингом. Запись в дневнике Сергея Ивановича за тот же день чуть более содержательная: «Дурен лицом, болен и невесел ; очень простого обхождения, с живейшим воображением, которое, кажется, довело его до мистицизма, с большими, как сказывают, познаниями и в разных частях, между прочим Naturwissenschaft u Medicin, auch Mathematik.¹⁴ Впрочем, я мало говорил с ним, но от других слышал, что он признает християнство, как бы доказанным пред трибуналом самого рассудка и что даже во многом согласен с St. Martin, коего начал было он читать, но не хотел продолжать, по причине сходства мыслей St. Martin с собственными своими. Если судить о нем по статье “Conversations-Lexicon”, то и в понятии о Боге он идет далее Канта, ибо и существование Бога рассудком доказывает, тогда как кенигсбергский философ останавливал рассудок на этом предмете и уже постигать оный предоставлял одной вере, т. е. признавался, что Бог непостижим, но что в него верить должно. Бог — аксиома. Впрочем, по той же статье, которой я только понял вторую половину, и Шеллинга Бог таков, что в него верить надобно, иначе не доберешься до него. — Надо, однако же, заметить, что Ш не доволен этою статьею, находит ее бездумною, geistlos, и сказал мне, что если бы она была писана его приятелем или человеком короче его знающим, то иначе бы вышла. В ней есть явные ошибки, например, что Ш ученик Фихте, от чего Ш отпирается».¹⁵ В общих чертах все это совпадает с записями Александра Ивановича,¹⁶ так что может сложиться впечатление, что его разговоры с Шеллингом вращались преимущественно вокруг философии самого Шеллинга, а также его оппонентов, внутрицеховой борьбы и текущей исторической и философской литературы, — тем, обсуждая которые Александр Иванович, проявил осведомленность, хотя знания его в этой области были достаточно поверхностными. Это впечатление, однако, оказывается обманчивым, если принять во внимание небольшой фрагмент дневника Александра Ивановича, выпущенный при его публикации, подготовленной М. И. Гиллельсоном. Из этого фрагмента следует, что до того, как братья случайно встретились с философом на прогулке, Шеллинг заходил к Александру Ивановичу в гостиницу.¹⁷ «У меня был Шеллинг, — отметил А. И. Тургенев 11 сентября, — не застал меня и оставил брату стихи Гете».¹⁸ Из предыдущих дневниковых записей Александра Ивановича, относящихся к Шеллингу, невозможно определить, что послужило поводом для передачи стихотворения, однако его содержание позволяет восстановить по крайней мере одну из тем, которая определенно затрагивалась при их встречах. Александр Иванович счел необходимым переписать все стихотворение в дневник:

Daemagogisch

Es wollt’ einmal im Königreich

Der Frühling nicht erscheinen;

Der König, in der gröβten Noth,

Berieth sich mit den Seinen.

Da wurde nach des Kanzlers Rath

Dem ältsten Frosch befohlen,

Mit seiner jungen grünen Schaar,

Den Frühling einzuholen.

Qua, qua, qua!

Sobald der Frosch im Garten schreit,

Der König fühlt Behagen,

«Der Frühling», ruft er, «ist nicht weit,

Laβt mich in’s Freie tragen».

So saβ er nun auf sammten Stuhl

In schön gestickten Jacken,

Und hörte in dem trüben Pfuhl,

Den Frosch manierlich quaken.

Ein zweiter fand sich bald hinzu,

Mit ihm zu concertiren,

Der Dritte stellte auch sich ein,

— Nun sagen sie zu Vieren. —

Ein jeder nahm das Maul recht voll

Den Frühling zu verkünden,

Und nebenbey dem König sich

Gehorsamst zu verbinden.

Qua, qua, qua!

Und immer toller ward der Lärm;

Der König konnts nicht tragen;

Da rief er seinem Kanzler zu,

Das Volk aufs Maul zu schlagen.

Der sprach: <strong>«</strong>Wir haben Frühlingszeit,

Und bleiben euch gewogen;

So schweiget nun, bey unserm Zorn,

Sonst soll, — Ihr Dämagogen»!

Da loben wir uns unser Reich!

Wie sind wir wohl berathen;

Was kümmern uns die Frösch im Teich,

Und ihre Potentaten.

Der Frühling geht, Der Frühling kehrt,

Der Herbst, der Winter wieder,

Wir aber singen unverwehrt

Die allerschönsten Lieder.

(Goethe)

<em>Подстрочный перевод:</em>

Демагогическое

В одном королевстве

Все никак не наступала весна;

Король, видя такое чрезвычайное положение,

Посоветовался со своими приближенными.

По совету канцлера

Старейшей лягушке было велено

Вместе с ее юными сородичами.

Ква-ква-ква!

Как только лягушка заголосила в саду,

Король успокоился.

«Весна уже не за горами, — воскликнул он, —

Вынесите меня на свежий воздух».

И так сидел он на бархатном стуле,

И слушал, как в мутной луже

Чинно квакает лягушка.

Вскоре к ней присоединилась вторая,

Чтобы поучаствовать в концерте,

Затем явилась третья,

— И вот они уже поют вчетвером. —

Каждая старалась петь во всю глотку,

Чтобы возвестить наступление весны,

А заодно как бы между прочим

Изъявить королю свое нижайшее повиновение.

Ква-ква-ква!

И гомон их становился все громче и громче,

Король уже не мог более этого выносить;

Тогда призвал он канцлера

И велел заткнуть глотку народу.

Тот сказал: «У нас — пора весны,

И мы к вам благосклонны,

Но теперь – замолкните и не гневите нас,

Иначе… Слышите, демагоги!»

Но как нам не похвалить наше королевство!

Какие прекрасные нам тут дают советы;

Какое нам дело до лягушек в пруду

И их высоких покровителей.

Весна приходит, весна уходит,

Снова наступает осень, потом зима,

А мы продолжаем преспокойно петь

Распрекраснейшие песни.

(Гете)

<p>Сочинителем стихотворения в действительности был не Гете, а Фридрих Фёрстер (Friedrich F&ouml;rster, 1791—1868). Участник антинаполеоновских войн, однополчанин поэта Теодора Кёрнера, близкий друг Гегеля, добрый знакомый Гете, прусский поэт и историк, автор трудов, посвященных Фридриху Великому и Фридриху Вильгельму I, романа &laquo;Возвращение Петера Шлемиля&raquo; (&laquo;Peter Schlemihl’s Heimkehr&raquo;, 1843), многочисленных пьес, патриотических песен и сатирических стихов, он имел прозвище &laquo;Придворный демагог&raquo; (Hofdemagoge),¹⁹ поскольку во всех своих публичных выступлениях так или иначе соединял лояльность к властям с радикальным германским патриотизмом в духе преследуемых в немецких землях &laquo;демагогов&raquo;, под которыми со времен французской революции понимались симпатизанты якобинцев, т. е. политически неблагонадежные лица, а после Венского конгресса – сторонники возрождения Германской империи, члены немецких патриотических обществ, в первую очередь студенческих союзов (буршеств) и корпораций, запрещенных &laquo;Карлсбадскими постановлениями&raquo; 1819 года во всех немецких землях.²⁰ Стихотворение это было опубликовано за подписью Гете еще в 1821 году в газете &laquo;Der Gesellschafter, oder Bl&auml;tter f&uuml;r Geist und Herz&raquo;²¹ и в том же году воспроизведено на страницах &laquo;Neue Berliner Monatsschrift f&uuml;r Philosophie, Literatur und Kunst&raquo; в составе цикла &laquo;Три весенние песни&raquo; (&laquo;Drei Fr&uuml;hlingslieder&raquo;), подписанного криптонимом &laquo;F&raquo;;²² в 1823 году стихотворение было положено на музыку Г. Б. Биреем (Gottlob Benedict Bierey, 1772–1840) для кружка хорового пения в Бреслау, к которому принадлежал и сам композитор, а ноты отправлены в качестве подношения Гете, который после выхода в свет в 1824 году печатного издания нот с текстом²³ и появления развернутой отрицательной рецензии известного музыкального критика Готфрида Вебера (Gottfried Weber, 1779—1839) в журнале &laquo;C&auml;cilia&raquo;²⁴ взялся писать опровержение, но не довел задуманное до конца. В сохранившемся фрагменте опровержения, в частности, говорится: &laquo;Очень скверное стихотворение, которое я никогда не признаю своим – ни по содержанию, ни по форме, ни по умонастроению&raquo;.²⁵ И действительно, эта поэтическая &laquo;шутка&raquo;, прозрачно намекавшая на улетучившиеся после Венского конгресса и &laquo;Карлсбадских постановлений&raquo; 1819 года надежды немецких &laquo;патриотов&raquo;, никак не соотносилась ни с политическими взглядами Гете-министра, ни с художественными принципами Гете-поэта: как высокопоставленный чиновник великого герцогства Саксен-Веймар-Эйзенахского он настороженно относился к либеральной политике великого герцога Карла Августа (Carl August von Sachsen-Weimar-Eisenach, 1757—1828), который не только одним из первых правителей немецких земель ввел конституцию, а также закон о свободе печати и мнений (в мае 1816 года), но и поощрял деятельность студенческих союзов; как поэт Гете избегал актуальных политических тем, полагая, что политика как &laquo;предмет&raquo; несовместима с поэзией.²⁶ Если учесть поэтическую &laquo;аполитичность&raquo; Гете, никогда открыто не высказывавшегося по поводу острых текущих событий, то вполне понятно, что публикация стихотворения &laquo;Демагогическое&raquo; не могла пройти незамеченной, особенно в кругу тех, кто хорошо его знал. В этот круг входил и Шеллинг, которого Гете в 1798 году пригласил преподавать в Йенском университете, ставшем после 1814 года центром патриотического студенческого движения; Шеллинг провел в Йене почти пять лет и за эти годы между ним и Гете установились дружеские отношения, которые поддерживались и в дальнейшем, когда Шеллинг покинул Йену.²⁷ В основе этой дружбы лежал не только взаимный интерес и уважение, не только личная приязнь, свидетельством которой стало, в частности, живое участие Гете в устройстве матримониальных дел Шеллинга,²⁸ но и некоторая общность политических взглядов: как и Гете, Шеллинг не одобрял действий &laquo;Deutscht&uuml;mler&raquo; — сторонников германской идеи, распространившейся в немецких университетах, предпочитая при этом вовне сохранять &laquo;нейтралитет&raquo;,²⁹ хотя репрессивные &laquo;Карлсбадские постановления&raquo;, принятые не без закулисного участия России,³⁰ у него особого энтузиазма не вызывали. Об этом можно судить, к примеру, по его письму к шведскому поэту и философу П. Д. Аттербому (Per Daniel Atterbom, 1790—1855) от 16 марта 1820 года: &laquo;Карлсбадские постановления, как и большую часть мер, принимаемых Пруссией, не может одобрить ни один благомыслящий человек, ибо они нецелесообразны и в результате смешения безобидного и опасного неизбежно произведут обратное действие, то есть будут способствовать объединению оппозиции&raquo;.³¹ Но дальше обсуждения актуальных политических тем в частной переписке или частных беседах Шеллинг не шел, хотя начавшиеся репрессии в отношении студентов и профессоров немецких университетов не могли не вызывать тревоги и естественным образом волновали философа.</p>

Пик этих репрессий пришелся на 1823—1825 годы, когда Центральная следственная комиссия в Майнце, учрежденная в соответствии с «Карлсбадскими постановлениями» для пресечения «демагогических происков», раскрыла два тайных общества — «Юношеский союз» («Jünglingsbund») и «Мужской союз» («Männerbund»), ставивших своей задачей, по мнению следствия, насильственное изменение государственного строя и объединение немецких земель в единое государство.³² Весь 1824 год и первая половина 1825 года прошли под знаком арестов членов запрещенных союзов и участников студенческих съездов, проходивших в этот период в разных городах (в Йене, Дрездене, Вюрцбурге и др.). Среди арестованных по данному делу оказался и ученик Шеллинга – французский философ Виктор Кузен (Victor Cousin, 1792—1867): он был задержан в Дрездене в октябре 1824 года, доставлен в Берлин и помещен под стражу в кёппеникскую тюрьму, откуда вскоре был выпущен под надзор полиции по ходатайству Гегеля.³³ Кузену было предъявлено обвинение в том, что он служил посредником между французскими и немецкими «революционерами», однако ему удалось оправдаться, и уже в мае 1825 года он был освобожден от обвинений.³⁴ Эти последние политические гонения в немецких землях и стали, судя по всему, одной из тем, которую обсуждали Шеллинг и А. И. Тургенев в Карлсбаде в августе—сентябре 1825 года. Разговор коснулся и аналогичных процессов в России, не столь масштабных, как в Германии, но по своей направленности созвучных им: уже при первой встрече (24 августа) Шеллинг поинтересовался судьбой своего ученика и друга Юзефа Голуховского (1797—1858),³⁵ профессора Виленского университета, отстраненного от преподавания в марте 1824 года в связи со следствием по делу о тайных студенческих обществах (филоматов и филаретов), участники которых были преданы суду осенью 1824 года.³⁶

Вероятно, Шеллинг говорил о политических преследованиях и при последующих встречах с А. И. Тургеневым. В продолжение этих бесед Шеллинг и принес А. И. Тургеневу стихотворение «Демагогическое», считая его новым сочинением Гете. Судя по всему, Шеллинг не знал о публикации 1821 года и случайно натолкнулся на это стихотворение в журнале «Cäcilia», который мог быть доступным в карлсбадской книжной лавке. Во всяком случае, текст, который он переписал для А. И. Тургенева, совпадает с тем, что был опубликован в «Cäcilia», хотя имелась и другая, отличавшаяся мелкими деталями версия, которая была воспроизведена без указания имени автора под названием «Поздняя весна» («Der späte Frühling») в одном из июльских номеров 1825 года газеты «Morgenblatt für gebildete Stände»,³⁷ также продававшейся в Карлсбаде. О том, что это стихотворение вызвало живейший интерес Шеллинга, свидетельствуют воспоминания его гостей из Швеции, которых он принимал у себя незадолго до того дня, когда передал А. И. Тургеневу «Демагогическое»: 29 августа у него побывали Малла Силферстолпе (Malla Silferstolpe, 1782—1861), известная держательница литературного салона в Уппсале, считавшегося центром культурной и интеллектуальной жизни Швеции этих лет, Эрик Густав Гейер (Erik Gustaf Geijer, 1783—1847), профессор истории Уппсальского университета, поэт-романтик, издавший шведские народные песни, и молодой композитор Адольф Фредерик Линдблад (Adolf Fredrik Lindblad, 1801—1878), снискавший впоследствии славу «шведского Шуберта». «Разговор вращался в основном вокруг политических предметов. Шеллинг прочитал нам новое стихотворение Гете, написанное в связи с демагогическими происками, которые здесь в Германии приковывают к себе всеобщее внимание», — записала в дневнике Малла Силферстоне и дальше коротко пересказала содержание этой «забавной шутки».³⁸ Запомнился этот вечер и Гейеру: «Обсуждали важнейшие события последнего времени. Он (Шеллинг. — <em>М. К., Е. Л.</em>) откровенно признался, что у него еще не сложилось определенное мнение по этому вопросу. Потом, когда мы уже расстались, я долго обдумывал, что может стоять за этим признанием».³⁹ Вероятно, именно желанием так или иначе сформулировать свое отношение к этой теме, объяснялось то, что Шеллинг заводил разговор о ней и с мало знакомыми ему людьми, к числу которых относились и его гости из Швеции, и А. И. Тургенев. Последний никак не прокомментировал в дневнике подаренное ему стихотворение и, похоже, не обсуждал его с братьями: ни в дневнике Николая Ивановича, ни в дневнике Сергея Ивановича этот эпизод не упоминается, хотя по крайней мере у Сергея Ивановича оно могло бы вызвать отклик, если учесть с каким жаром в 1819 году он взялся писать опровержение «Записки» А. С. Стурдзы, послужившей толчком для ограничения академических свобод в университетах Германии и преследований «демагогов».⁴⁰

Для Александра Ивановича, однако, «демагогические разговоры» с Шеллингом оказались все же значимыми: уже расставшись с Шеллингом, за несколько дней перед выездом из Карлсбада, он составил список книг, которые намеревался купить во Франкфурте на Майне, и включил в него принятый в 1815 году Основополагающий договор Германского союза (Bundesakte), дополненный «Карлсбадскими постановлениями» в 1819 году, собираясь изучить эти важные для понимания становления конституционализма в Германии и оценки текущей политической жизни документы.⁴¹ Здесь же он отметил труды, которые планировал перечитать. Открывается этот перечень именами историка А. Г. Л. Геерена (Arnold Ludwig Heeren, 1760—1842) и философа Я. Ф. Фриза (Jakob Friedrich Fries, 1773—1843), представлявших две крайние точки зрения на Германский союз и послевоенное устройство немецких земель. Первый из них, профессор истории Гёттингенского университета, стоял на охранительно-консервативных позициях и приветствовал создание союза, обосновав его «пользу» в работе «Германский союз в его отношении к европейской государственной системe» («Der Deutsche Bund in seinen Verhältnissen zu dem europäischen Staatensystem», 1816), второй считался давним оппонентом Шеллинга, а также идеологом «демагогического движения», за что был отстранен в 1818 году от преподавания в Йенском университете по решению Центральной следственной комиссии в Майнце; в 1816 году он выпустил в свет работу «О Германском союзе и Германской конституции» («Von Deutschem Bund und Deutscher Staatsverfassung») с критикой идеи союза в том виде, как он был утвержден Венским конгрессом. Именно эти сочинения вошли в список А. И. Тургенева, который, покидая Карлсбад, записал в дневнике: «Отсюда, т. е. из Карлсбада (1819) распространился мрак на университеты»,⁴² — замечание, явно навеянное беседами с Шеллингом, благодаря которому А. И. Тургенев увидел курортный Карлсбад в новой для себя перспективе — как город, где была решена политическая судьба современной ему Германии.