Колонтитулы четные — К. М. Азадовский

Колонтитулы нечетные — Федор Сологуб и его переводчик

DOI: 10.31860/0131-6095-2020-1-

© К. М. Азадовский

ВЕНСКИЙ АКЦЕНТ: ФЕДОР СОЛОГУБ И ЕГО ПЕРЕВОДЧИК

Вопрос о восприятии раннего творчества Сологуба в германоязычном мире не привлекал к себе до настоящего времени особого внимания. Между тем, именно в Австрии, причем уже в 1890-е годы, и проза, и поэзия Сологуба вызывают к себе определенный интерес, особенно в кругу писателей и литературных критиков, захваченных модными исканиями «нео-романтической» эпохи.

Это касается в первую очередь неформального объединения «Молодая Вена» (вариант: «Молодая Австрия»), сложившегося в первой половине 1890-х годов. В эту группу входили поэты и прозаики, критики и журналисты, имена которых составляют гордость австрийской культуры конца ХIX — начала ХХ столетия: Герман Бар (идеолог движения), Рихард Бер-Гофман, Гуго фон Гофмансталь, Феликс Зальтен, Артур Шницлер и др.; к ним тяготел и Петер Альтенберг. О каждом из этих авторов, давно уже «классиков», объединенных в ту пору своими новаторскими устремлениями, существует ныне богатая литература. Однако в многочисленных ученых трудах, посвященных венскому модернизму, имя Федора Сологуба, чьи произведения получили известный резонанс, в первую очередь, среди «младовенцев», почти не упоминается. Ускользнула от внимания исследователей и фигура венского литератора Александра Браунера — первого ценителя и переводчика Сологуба в странах немецкого языка. Недостаточно освещен и другой, казалось бы, примечательный факт: на рубеже веков к творчеству Сологуба обращается молодой Рильке, небезразличный в конце 1890-х годов к литературно-издательским начинаниям «Молодой Вены».

Мы попытаемся восполнить этот пробел, приоткрыв в первую очередь биографический пласт русско-австрийских знакомств и «отношений», способствовавших ранней известности Федора Сологуба в германском культурном пространстве.

Одним из участников группы «Молодая Вена» был математик (по профессии) и музыкант (по призванию) Лео Ван-Юнг (1866–1939, Рига), сын одесского коммерсанта Соломона Ван-Юнга (1819?–1879, Вена). Матерью Лео была Клара Ван-Юнг (урожд. Венгерова; 1839–1913, Вена), состоявшая в родстве с семьей Паулины и Афанасия Венгеровых, чьи дети (в особенности Семен, Зинаида и Изабелла) внесли, как известно, значительный вклад в русскую литературную и музыкальную культуру.

Семья Венгеровых была тесно связана с Веной. Почти все представители этой семьи (и старшего, и младшего поколения) не раз наезжали в австро-венгерскую столицу, где задерживались подчас на долгое время. Так, Паулина Венгерова провела в Вене вместе с малолетними Изабеллой и Владимиром около трех лет (приблизительно в 1881–1884 годах — после крупного пожара в Минске, уничтожившего дом Венгеровых).¹ В 1883 году, окончив женскую гимназию, в Вену приезжает ее старшая дочь Зинаида (1867–1941, Нью-Йорк), чтобы заняться изучением иностранных языков и западноевропейской литературы.² В конце 1880-х годов в Вену переселяется из Минска близкая приятельница Паулины Луиза (Луиза Марковна) Фокшанеану (с 1892 года — Флакс-Фокшанеану; 1863–1920), переводчица русских авторов (Н. Минского, Л. Толстого, Чехова) на немецкий язык.³ А в 1892 году студенткой Венской консерватории становится Изабелла (Белла) Венгерова (1877–1956, Нью-Йорк), сестра Зинаиды, продолжившая затем свое обучение (также в Вене) у знаменитого пианиста и композитора Теодора Лешетицкого. Так, приблизительно в середине 1890-х годов в Вене складывается тесный «русский кружок».

Приятелем Изабеллы Венгеровой был в то время Лео Ван-Юнг; их близкие отношения, принявшие в середине 1890-х годов, насколько можно судить, драматический оборот, не повлияли, однако, на длительность их дружественной связи, продолжавшейся на протяжении многих лет. Позднее, уже расставшись с Веной, Изабелла Венгерова часто приезжала в этот город лишь с одной целью: повидаться с Лео, глубокое чувство к которому она пронесла сквозь всю свою жизнь.

Именно Лео Ван-Юнг ввел Изабеллу в круг своих венских друзей, собиравшихся тогда чуть ли не ежедневно в знаменитом кафе «Гринштайдль» (закрылось в 1897 году), которое Стефан Цвейг назовет в своих мемуарах «штаб-квартирой молодой литературы».⁴ Подружившись с Бер-Гофманом, Гофмансталем, Шницлером и другими посетителями этого кафе, Изабелла Венгерова станет для них со временем «своим человеком»; ее дружба с названными венскими писателями, их женами и близким окружением сохранится на долгие годы. Особенной теплотой отличались ее отношения с Артуром и Ольгой Шницлерами,⁵ их другом Артуром Кауфманом (1877–1938), венским адвокатом, философом и шахматистом,⁶ позднее — с Якобом Вассерманом, сблизившимся на рубеже 1890-х и 1900-х годов с «Молодой Веной».

Поддерживая переписку со своей семьей в Петербурге, Изабелла была, разумеется, au courant всех новостей, относящихся к русской словесности, и охотно делилась ими с венскими друзьями. Для истории русско-немецких литературных «пересечений» наиболее значимо ее знакомство со Шницлером, которого Изабелла Венгерова познакомила (поначалу заочно) с Зинаидой, весьма способствовавшей впоследствии успеху его произведений в России. Так, в сентябрьской книжке «Вестника Европы», в котором З. Венгерова сотрудничала в течение многих лет, была опубликована в 1898 году ее статья, посвященная сборнику коротких «новелл» (Noveletten) Шницлера «Жена мудреца» (Berlin: S. Fischer, 1898).⁷ «В сентябрьском “Вестнике Европы” прочти мою заметку о Шницлере, — писала Зинаида Афанасьевна своей сестре. — Я от него в восторге. Есть сцены удивительно тонкие. Ты, кажется, с ним, Шницлером, знакома. Как же ты не влюбилась в него? Он, вероятно, умный и тонкий человек — я им очарована после томика Noveletten».⁸

В дальнейшем, посетив очередной раз Вену, Зинаида Венгерова лично познакомилась со Шницлером. Увлекшись его творчеством, она в течение ряда лет рецензировала его новые произведения, переводила их на русский язык (рассказы «Поручик Густль», «Фрау Беата и ее сын», пьесы «Подруга жизни», «Зеленый попугай» и др.) и неоднократно писала о его творчестве, подчеркивая при этом «какую-то особенность австрийской жизни, сравнительно, скажем, с жизнью французской и немецкой», ту особую венскую атмосферу, «которая и составляет интерес описываемой им среды».⁹ Кроме того, получая от автора «авторизацию» (право перевода), Венгерова могла публиковать в России то или иное произведение Шницлера по рукописи.¹⁰ Связь Шницлера с З. Венгеровой осуществлялась, как правило, через ее сестру. О встречах и переписке австрийского писателя с Изабеллой и Зинаидой Венгеровыми красноречиво свидетельствует его многотомный дневник, изданный в 1981–2000 годах.¹¹

Одним из участников встреч и дискуссий, бурно протекавших в «Гриншштайдле», был Александр Матвеевич Браунер (1871–1937),¹² выходец из России, инженер-электрик по образованию, служивший в 1890-е годы на фабрике И. Кременецкого (фирма «Kremenezky, Mayer & Cº»). Образованный и начитанный, литературно одаренный молодой человек, захваченный ницшеанством и «декадентскими» веяниями 1890-х годов, Браунер пытался в те годы писать собственные стихи и пробовал свои силы в переводе на немецкий язык русских авторов, например, Чехова.¹³

Литературные интересы молодого Браунера стимулировало в немалой степени его дружеское общение с Венгеровыми и Флаксами. В особенности он сблизился с Владимиром Венгеровым (1873–1900), братом Зинаиды и Изабеллы, учившемся в 1892–1898 годах на историко-филологическом факультете Петербургского университета¹⁴ и пытавшемся, кроме того, получить музыкальное образование в Консерватории (по классу виолончели). Владимир Венгеров интересовался современной философией (переводил труды Куно Фишера), увлекался Достоевским, был внимательным читателем Ницше,¹⁵ а, кроме того, занимался литературным переводом.¹⁶ Знакомство Браунера с В. Венгеровым состоялось, по всей видимости, летом 1895 года, когда последний находился в Австро-Венгрии: в Мариенбаде (на лечении)¹⁷ и затем — в Вене. Суждения и вкусы Владимира стали для его венского друга своего рода «критерием». Об этом позволяет судить, в частности, следующий фрагмент из письма Браунера к Изабелле Венгеровой: «Брату Вашему, а моей высшей инстанции: Владимиру Афанасьевичу я что-то подарю на память — мы, вероятно, в этом году больше не увидимся, о чем я премногу жалею. Но он должен мне сказать, достаточно ли декадентно стихотворение написано, декадентно в более высоком смысле; я, кажется, написал это под влиянием “Рабства любви”».¹⁸ Далее Браунер просит своего друга — через И. А. Венгерову — прислать ему «собрание критики» о Надсоне:¹⁹ «…зимой я, вероятно, буду держать о нем реферат».²⁰

Несколько иную окраску имели в то время отношения Браунера с И. Венгеровой; определяющую роль здесь играли, по-видимому, не только общие литературные интересы, но и личные симпатии. Приведем фрагмент из письма Браунера к З. Венгеровой от 11 июля 1896 года (из Вены), проникнутого тревогой за Беллу, а также упреками и сожалением в связи с тем, что венгеровская семья не уделяет ей, как это казалось Браунеру, должного внимания: «…Оттого не сердитесь, если в моем прошлом письме было нечто о Вашей мамаше, что Вас, может быть, оскорбило. Лично я ничего не имею против Паулины Юльевны, за последнее время мы с ней даже в лучших отношениях. — Но она во всем виновата: виновата в том, что Белла не верит в себя, в том, что у нее расшатаны нервы, что у нее отравлена ежедневно жизнь, что она рада, когда не видит мать.

Если бы Вы были здесь, то я бы Вам все это сказал — оттого я в прошлый раз Вам немного написал, хотя мне очень и очень не хотелось этого делать… Постоянно, когда мы с Беллой сходимся, у нас ведутся очень печальные разговоры, грустно потому, что во всей ее жизни нет почти ни одного светлого момента. Но Вы же так любите Беллу (она Вас обожает) — и все-таки не спросите никогда серьезно, как ей живется? На каких правах я вмешиваюсь в Ваши интимные дела? Я с Беллой очень дружен, Вам это не безызвестно — это дает мне, кажется, право не напоминать Вам о Ваших обязанностях, нет! При наших настоящих с Вами отношениях я бы этого никогда не сделал. Но потому что я Беллин друг, я должен был Вам заявить о том, как обстоят дела. И заявил я это только теперь, когда думаю, что больше не могу с нею справиться. Мне кажется, что после всего, что она за последнее время пережила,²¹ она должна пережить большую радость: а это было , если бы Вы теперь сюда приехали, либо же она к Вам. И только оттого, что я знал, что Вы хотите летом приехать в Вену, я решился просить Вас, если возможно, сейчас же приехать.

Теперь Белла немного успокоилась: я употребил на это все мое красноречие, приводил все доказательства из моей жизни. Но мы видимся летом всего раз в неделю — пока мы встретимся, у нее снова душа ныть начнет. Да наконец, что могут помочь слова, когда тоска одолевает! Она сама знает, что не права — но ей все-таки счастья хочется, сейчас же... Боже ты мой, Вы ведь это знать должны! И нигде ни одного человека, с которым можно, не стыдясь, говорить, иногда даже плакать… А кто ей близок? Мать ли, которая на две человеческие жизни старше ее и которая, если бы даже хотела, не могла ее понять? Может быть, M-me Flachs, которая кичится своим превосходством и протезирует²² “глупую” девочку с ее “глупыми” требованиями от жизни? Либо Вы, которая за целый год, кажется, всего раз, мимоходом, спросили, что происходит в ее внутреннем мире?.. А о себе Вы ей что-нибудь сказали? Прошу Вас тысячу раз извинения. Вам, вероятно, больно от моих “грубостей”. Но разве Вы думаете, что мне легко Вам писать об этом, разве Вы думаете, что мне весело смотреть на нее и видеть в ней подтверждение моего горького одиночества… Вот видите, даже я пускаюсь на интимничания!

Кажется, теперь я довольно ясно выразился?! Делайте, что хотите: я Вам не закон. Но я Вам должен был сказать все это, потому что Вы имеете на это право и должны это знать: у Вас всего одна Белла!»²³

Романическая подоплека этого письма очевидна, и можно предположить, что именно глубокое чувство Изабеллы к Ван-Юнгу (и, соответственно, ее нежелание ответить Браунеру взаимностью) определили дальнейшее развитие событий: Браунер сближается со студенткой венского университета Кларой Элиасберг (1875–1940), родом из Минска (как и все Венгеровы),²⁴ приятельницей Изабеллы, и эта связь оборачивается в конце концов законным браком, состоявшимся летом 1897 года.²⁵ А в мае 1898 года на свет появляется Лео — сын Алекса и Клары, в будущем известный ботаник (умер в Мюнхене 1 января 1974 года).²⁶

Дружеские отношения четы Браунеров с Изабеллой Венгеровой со временем осложнятся. «С Браунерами веду переписку доброжелательную, но не слишком сердечную, — признается Изабелла в письме к З. А. Венгеровой 28 ноября 1898 года; — она прислала мне свою карточку с ребенком, выглядит очень постаревшей и истомленной. Она переводит, ходит в университет и очень счастлива. У меня как-то странно оборвалось чувство к ней, и я совсем не могу восстановить прежнюю потребность искренности и откровенности с нею».²⁷ Отношения Изабеллы с Браунерами постепенно сходят на-нет. «…Через 2 недели придется опять возиться с новой квартирой, — пишет она Зинаиде 14 июня 1899 года. — Клара уезжает, а мои отношения с Бр таковы, что мы без раздражения даже видеть друг друга не можем».²⁸ О длительном обиде Клары Браунер на Изабеллу Венгерову свидетельствуют также и письма А. Кауфмана (см. прим. 6), содержащие целый ряд упоминаний о венских знакомых (Браунерах, Л. Флакс и др.).

Поворотным в литературной судьбе Александра Браунера оказался 1895 год. Весной этого года в Вене (проездом) побывала Л. Я. Гуревич, издательница «Северного вестника». Отдыхая в тот сезон «на Ривьере», она возобновила свою дружбу с Н. Минским, а также, по ее собственному признанию, сблизилась с приехавшей из России З. А. Венгеровой. «В воспоминаниях иного типа, более пространных и более интимных, — писала позднее Гуревич, — я могла бы восстановить из наших тогдашних бесед многое, весьма характерное для психологии того времени, — психологии, из которой вырастала молодая литература».²⁹

На обратном пути в Россию Л. Гуревич задержалась в Вене. Здесь она встретилась с Изабеллой Венгеровой, заранее предупрежденной о ее приезде. «Сестре в Вену я написала о Вашем приезде, — информировала З. Венгерова Л. Гуревич 25 января 1895 года, — и она будет очень рада быть Вашим гидом».³⁰ Трудно усомниться в том, что именно Изабелла Венгерова познакомила Л. Гуревич с Браунером.

Живо можно представить себе, о чем дискутировали Любовь Гуревич и русские венцы в марте–апреле 1895 года: конечно же, о русской и западноевропейской литературе, о символистах, группировавшихся вокруг «Северного вестника», о программе журнала, направленной на пропаганду «современных» ценностей, о Бальмонте и Минском, Д. С. Мережковском и З. Н. Гиппиус и, не в последнюю очередь, — о Федоре Сологубе, который, начиная с 1892 года публиковал в этом журнале свои стихи и прозу,³¹ а начиная с № 5 за 1895 год — роман «Тяжелые сны». Все эти имена и события живо обсуждались в кругу Изабеллы Венгеровой и Луизы Флакс, достаточно осведомленными в том, что касалось русской литературной жизни. «Госпожа Гуревич принесла с собой не слишком много интересного, — разочарованно сообщала Л. Флакс З. Венгеровой 15 апреля 1895 года. — Она произвела весьма симпатичное впечатление: нормальная русская, обладающая спокойным темпераментом».³²

Однако для Браунера визит Л. Гуревич имел немаловажные последствия. Сведений о их личных встречах обнаружить не удалось, но не подлежит сомнению, что они познакомились друг с другом именно в те недели. Поговорив с Браунером и, видимо, приняв во внимание благоприятные отзывы о нем от общих друзей и знакомых, Любовь Гуревич пригласила его к сотрудничеству в «Северном вестнике», а Браунер, со своей стороны, сразу же предложил Гуревич статью о только что умершем немецком прозаике и драматурге Густаве Фрейтаге, виднейшем «реалисте» в немецкой литературе второй половины XIX века. Эта критическая статья, появившаяся в июньской книжке «Северного вестника» (с пометой «Вена, май 1895»), вполне могла обратить на себя внимание читателей: молодой и никому не известный венский автор пытался свергнуть с пьедестала признанного и воистину крупного немецкого писателя.

«Он был представителем довольных, сытых, людей без душевных сомнений, — писал Браунер о Фрейтаге. — Нигде вы не найдете у него разрешения какого-нибудь сомнения — все у него нормально. Он — выразитель немецкой посредственности, представитель своего, уже отходящего в историю времени.

Наши отцы им еще до сих пор восхищаются — но это только показывает, как мало общего имеют дети современной Германии со своими отцами».³³

Русскому читателю было ясно: автор выступает от лица молодого литературного поколения, отвергающего вкусы «отцов» и, в частности, — творчество писателя, у которого «все нормально». Действительно: Браунер заявлял о себе как носителе «современного» мироощущения, преодолевающем «неглубокую буржуазную мораль»³⁴ и тяготеющем к «новым» художественным формам.

Другим событием весны 1895 года, заметно всколыхнувшим кружок «младовенцев», оказался приезд в австрийскую столицу писательницы Лу Андреас-Саломе. Легендарная подруга Ницше и автор первой книги о нем, появившейся как раз в Вене (1894), хорошо известная читающей немецкой публике своими резонансными выступлениями на страницах передового берлинского журнала «Freie Bühne» («Свободная сцена»), Лу Саломе легко вошла в венскую литературную среду. Прибыв в австрийскую столицу (вместе со своей приятельницей, писательницей Фридой фон Бюло) прямо из Петербурга, она быстро завязала знакомство с престарелой Марией фон Эбнер-Эшенбах и феминисткой Марией Ланг и, как свидетельствуют современники, легко подчинила своему влиянию завсегдатаев кафе «Гринштайдль», где бывала чуть ли не ежедневно.³⁵ Неопубликованный дневник Андреас-Саломе, в котором она фиксировала основные события минувшего дня, позволяет проследить ее венские знакомства 1895 года: Альтенберг, Бер-Гофман, Гуго фон Гофмансталь, Феликс Зальтен, Шницлер… Мелькает в этом ряду и имя Лео Ван-Юнга (без упоминания о Изабелле Венгеровой). Тогда же, весной 1895 года, происходит ее судьбоносное знакомство с «Земеком».³⁶

Среди новых венских знакомых Лу оказался и Алекс Браунер, целиком подпавший, подобно другим венцам, под обаяние Лу. Когда именно состоялось их личное знакомство, не вполне ясно — возможно, в один из ее последующих приездов в Вену. «Ежедневник» Андреас-Саломе запечатлел их венскую встречу от 29 декабря 1895 года: «Вечером у меня был Браунер и сидел до поздней ночи».³⁷

О чем — предположительно! — беседовали в тот вечер Алекс Браунер и Лу Саломе? Думается, что известную писательницу, находившуюся тогда в самой гуще берлинской литературной жизни и лично знакомую со многими «знаменитостями», не мог не заинтересовать ее собеседник, хорошо информированный о последних событиях в области немецкой поэзии, прозы и критики. Браунер же, со своей стороны, рассказывал о «Северном вестнике» и, возможно, показывал Андреас-Саломе свежие выпуски журнала, в которых только что (в ноябрьской и декабрьской книжках) появилась его вторая и более пространная статья «Современная “Молодая Германия”», написанная в августе–сентябре 1895 года, и завершалась публикация сологубовского романа «Тяжелые сны». Можно предположить, что именно в венских беседах с Браунером и зародился интерес Л. Андреас-Саломе к «Северному вестнику», обернувшийся для нее в ближайшие годы тесным и плодотворным сотрудничеством с этим журналом.³⁸

Статья «Современная “Молодая Германия”» — вторая статья Браунера в «Северном вестнике» (ее можно назвать обзорной) — была задумана как попытка осветить литературную жизнь Германии и Австрии в переходный период: от натурализма к сменившим его новым течениям (импрессионизму, символизму, неоромантизму). Насыщенная именами, в основном не знакомыми для русских читателей, статья Браунера написана в свободной, эссеистической манере; автор не только информирует, но и обобщает, судит, оценивает. Осведомленный и начитанный автор, поставивший своей задачей ознакомить русскую публику с «Молодой Германией» и «Молодой Австрией», пытается — через множество литературных имен и событий — разглядеть и обозначить характерные тенденции последнего десятилетия.

Первая и бóльшая часть статьи посвящена характеристике представителей раннего немецкого натурализма, выступивших на литературную сцену во второй половине 1880-х годов. Вскользь коснувшись таких признанных мастеров-«реалистов», как Густав Фрейтаг или Фридрих Шпильгаген (и при этом ни словом не обмолвившись о Теодоре Фонтане), Браунер задерживает внимание на предшественниках «новой» литературы; к таковым, по его мнению, относятся четыре писателя: М. Г. Конрад, Карл Блейбтрой, Конрад Альберти и Герман Конради. «…Как все пионеры нового дела, с их недостаточными средствами, они указали другим, по какой дороге идти, чтобы освободиться от оков старых предрассудков».³⁹

Освобождение от «оков предрассудков» наступило в эпоху натурализма. Упомянув о мало известных в России Карле Генкеле, Бруно Вилле и др., Браунер останавливается на таких (крупнейших, по его мнению) представителях «берлинской школы натурализма», как Арно Гольц, Иоганнес Шлаф и, разумеется, Герхарт Гауптман. Немало внимания уделено и тем, кто якобы «следует по стопам» Гауптмана: драматург Макс Гальбе, Георг Гиршфельд и Эрнст Розмер (псевдоним писательницы Эльзы Бернштейн). Подробно представлен и Герман Зудерман, «самый популярный немецкий писатель наших дней» (№ 12. С. 269).

Браунер не обошел молчанием и молодую немецкую поэзию. Крупнейший лирический талант Германии, по его мнению, — Детлев фон Лилиенкрон, достигающий в своих стихах подлинного совершенства; он походит на Гете «по силе своих образов, картин, по красоте формы» (№ 12. С. 267). Другой современный поэт, «ученик» Лилиенкрона, о котором упоминает Браунер, — Рихард Демель. (О Стефане Георге и кружке георгианцев вообще не упоминается.)

Последние страницы своей обзорной статьи Браунер посвятил «Молодой Австрии», чье отличие от тяготеющей к «интернационализму» «Молодой Германии» он усматривает в региональной специфике, «австрийскости» или «венской ноте», якобы характерной для национальной литературы Австрии в целом. «…Нигде не чувствуется так специфический дух страны, как в книгах австрийских поэтов» (№ 12. С. 273). «Молодая Австрия», сообщает Браунер, — это «кучка молодых людей, живущих в Вене: они знают друг друга, читают друг другу свои вещи, хвалят друг друга и рады, когда кто-нибудь из них имеет успех. Но их успех ограничивается маленьким кругом, широкой популярностью почти никто из них не пользуется» (№ 12. С. 273). Браунер называет их имена, в то время новые для русского слуха: Л. фон Андриан, Г. Бар, Р. Бер-Гофман и А. Шницлер. При этом серьезное литературное значение Браунер признает лишь за одним Г. Баром, вдохновителем «Молодой Австрии», которому посвящено несколько страниц. При этом Браунер отнюдь не возвеличивает Бара-писателя — скорее, наоборот: отдельные пассажи наводят на мысль о том, что автор стремится его развенчать или, во всяком случае, умалить его роль и значение.

«Бар постоянно ищет чего-то — это его лучшая черта, — пишет Браунер; — но он сделал из этого спорт, он играет этим, как какой-нибудь глупый тщеславный актер “играет” Гамлета: ни тот, ни другой не интересуется ролью, важнее всего для них обратить на себя внимание публики». Браунер упрекает Бара в аморализме, развращении молодого поколения и дискредитации того нового направления, которое он сам же обосновал и поддерживал. «Серьезно он ни к чему не относится и всего касается поверхностно. Честного прямого убеждения ни в какой из книг Бара нельзя встретить. Оттого у него нет ни одной хорошей книги» (№ 12. С. 274).

Прочие «младовенцы», в отличие от Бара, представлены в статье Браунера весьма скупо. «Талант Шницлера не отличается многосторонностью, — снисходительно замечает Браунер, — но тем не менее он не требует от своего искусства больше, чем оно в состоянии ему дать Но его талант милый, простой соединяется с истинной интеллигентностью, с юмором, с несколько сатирической жилкой. Таковы все его вещи. Шницлер не принадлежит к новаторам литературы, в нем нет ничего, что бы могло понравиться толпе: он художник, выражающий стремления и желания маленького общества артистов, с глубокой душой и впечатлительным разумом» (№ 12. С. 276).

Излишне говорить, сколь глубоко заблуждался Браунер. Пройдет всего несколько лет, и проза Шницлера, не говоря уже о его драматургии, уверенно завоюет читательские симпатии в Австрии, России и других странах; при этом именно Шницлер окажется в глазах широкой публики наиболее характерным выразителем «венской души».⁴⁰ Не слишком привлекательно выглядит под пером Браунера и «никому не известный» Рихард Бер-Гофман, опубликовавший к тому времени лишь две новеллы («Das Kind» и «Camelias»). Первую из этих вещей Браунер сочувственно называет «венской песней, в каждой строке которой чувствуется страсть жизни…» (№ 12. С. 276). Однако подлинное значение Бер-Гофмана, блестящего мастера немецкой прозы ХХ века, автора знаменитой драмы «Смерть Георга» (1898–1899), Браунер также не сумел предугадать.

Единственный писатель «Молодой Австрии», которого Браунер принимает без оговорок, — это Лорис (псевдоним Гуго фон Гофмансталя в юности). «Мне нравится, — пишет Браунер, — только один писатель из всей венской школы: Лорис — он уже готовый поэт. Ни одна литература не обладала таким зрелым талантом в таком чуть ли не детском возрасте Его стихи, за малыми исключениями — я не сравниваю их, конечно, с иногда гениальными произведениями Лилиенкрона — лучшие стихотворения Молодой Германии и Австрии как по форме, так и по содержанию, как по красоте, так и по глубине смысла. Его драматические этюды производят впечатление зрелых произведений истинного поэта»); далее Браунер с восхищением пересказывает содержание одноактного драматического (в стихах) этюда «Gestern», написанного Гофмансталем в 18 лет:⁴¹ «…сколько красоты в этих легких стихах, сколько смысла, сколько настроения: что вчера было, того не забудешь; все напоминает тебе об этом: каждое слово, каждый взгляд, каждое движение; мы стали одним целым с нашим “вчера”, оно преследует нас, оно никогда больше не оставит нас… Это поэзия чувств, только чувств» (№ 12. С. 277).⁴²

Статья Браунера заметно выделяется в его относительно скромном творческом наследии; это его единственное крупное выступление в русской печати, не утратившее и до наших дней своей историко-литературной ценности. Волею обстоятельств Браунер оказался первым, кто сообщил русской читающей публике о литературной группе «Молодая Вена», принципиально отличной от берлинской литературной сцены, где в начале 1890-х годов еще продолжал господствовать натурализм. Упомянув об «австрийской специфике», провозвестником которой в Австрии был Герман Бар, открыто призывавший к преодолению натурализма, Браунер — вольно или невольно — явственно обозначил в своей статье тот сложный процесс взаимодействия и противостояния двух мироощущений и двух «эстетик», который все более проявлялся в немецкой культуре последнего десятилетия ХIХ века.⁴³

Нельзя не отметить и другую заслугу Браунера, возвестившего со страниц «Северного вестника» о появлении талантливого австрийского поэта Гуго фон Гофмансталя (ранее о Лорисе-Гофманстале в русских журналах не упоминалось).

Осенью 1895 года, когда статья Браунера уже находилась в печати, Л. Я. Гуревич, заинтересовавшись новыми для нее именами немецких поэтов, попросила его прислать в Петербург сборники стихов Лилиенкрона и Гофмансталя. Редакция «Северного вестника» явно предполагала сопроводить статью Браунера переводами из обоих поэтов (при этом Гуревич имела в виду привлечь к этой работе Мережковского и О. Н. Чюмину). Однако дальнейшая презентация «Молодой Вены» в «Северном вестнике» не состоялась, что выясняется из письма Браунера к Гуревич от 7 ноября 1895 года: «Все сочинения Detlev von Liliencron’a появились у Wilhelm Friedrichs Verlag in Leipzig,⁴⁴ недавно “Ausgewählte Gedichte”⁴⁵ — вероятно, самое подходящее для Ваших целей.

Стихотворения Лориса отдельным изданием не выходили; появлялись иногда в различных журналах. Его лучшие стихи вообще не появлялись — я их читал в манускрипте: если можете немного ждать (моментально я очень занят!) — неделю, две — тогда я зайду к нему и вышлю Вам кое-что. Его драмы, короткие, появились в журналах, “Thor u Tod” — самое зрелое из его вещей — в очень дорогом сборнике,⁴⁶ который я могу, впрочем, достать за полцены. Я попросил бы Вас предоставить мне выбор стихотворений этих поэтов: я их так превознес, что считаю себя за них ответственным. На будущей неделе я выслал бы Вам все нужное. Извините за нескромность, но мне кажется, что мой выбор был бы вернее. Позвольте Вас попросить о чем-то: не давайте Лориса Чюминой: она слишком много переводит и слишком мало имеет своего, чтобы попасть его индивидуальность . Если бы Мережковский перевел “Thor u Tod”, было бы чудно.⁴⁷

Недавно я перевел одно из последних стихотворений Лориса “Рождество”,⁴⁸ которое при сем прилагаю; буду очень рад, если оно Вам понравится».⁴⁹ Этот так и не появившийся в печати перевод (разумеется, весьма несовершенный) является, на наш взгляд, первой попыткой переложения стихов Гофмансталя на русский язык. Приводим его текст полностью:

РОЖДЕСТВО

Рождественский звон

И ночная пора…

Кто знает сегодня,

Где колокола,

Где звуки прошедших времен?..

Живые звуки

Минувших дней,

С детской красотой:

И запах ветвей,

Ели зеленых ветвей.

Тяжелые губы

И кудри от сна…

Кто знает, откуда

Колокола

Чужие, сегодня, пришли?..

Минувшие дни

Быстро мимо идут.

Кто знает, иль муки,

Иль радость несут,

Майскую негу несут?⁵⁰

Сотрудничество Браунера с «Северным вестником» ограничивается, в сущности, 1895 годом, хотя Л. Гуревич была готова печать его новые статьи или очерки. «С удовольствием исполню Ваше желание написать опять что-нибудь для “С В”, — откликается Браунер на ее предложение 3 марта 1896 года. — Я выбрал следующую тему: “Две женщины (Лаура Маргольм,⁵¹ Лу Андреас-Саломе)”, что-то вроде параллели, где Маргольм я разберу как тип вырождающейся женщины, Саломе — как индивидуальность в высшей степени. Маргольм, конечно, пострадает. Напишите мне по возможности сейчас же, согласны ли Вы с этим, а также срок — без срока я, вероятно, никогда не окончу статьи. Через месяц я мог бы справиться, т. к. читал почти все, что обе написали. У Саломе знаю даже вещи, которые еще не печатались. Размер статьи: приблизительно печатный лист».⁵²

Мы не знаем, что именно ответила Гуревич на это предложение, однако статья «Две женщины» в «Северном вестнике» не появилась (и, скорее всего, не была написана).

Итак, первым среди немецких поэтов был для Браунера в тот период, безусловно, Детлев фон Лилиенкрон; австрийским — Гуго фон Гофмансталь; русским же, насколько можно судить, — Федор Сологуб, о котором Браунер не раз слышал от Венгеровых и стихи которого читал в «Северном вестнике». При этом стихи Сологуба и стихи Гофмансталя явно корреспондируют в сознании Браунера, накладывая отпечаток и на его собственные поэтические опыты.

Любопытно в этом плане признание Браунера, сделанное им в письме к Изабелле Венгеровой 25 ноября 1895 года:

«Вчера и позавчера, — сообщает Браунер, — я был на минутку у Флаксов: мне кажется, что они чувствуют себя неловко по отношению ко мне: я там не был с тех пор, как мы вместе там были.

Я ей рассказал о B-H и о Лорисе. Прочел ей одно старое стихотворение его: Weihnachten.⁵³ Ей очень понравилось. На другой день она спросила, не знаю ли еще одно стихотворение Лориса. Я не знал, конечно, но проделал штуку: прочел ей мое собственное стихотворение и сказал, что это Лориса. Она была восхищена: Стихотворение совсем новое — в субботу после обеда — ½ 5 в бюро написано:

Und wenn das Glück, auf das ich warte –

So lange warte, — doch nicht kommt?!..

Wie werd ich’s tragen, dieses harte

Geschick, wenn mir mein Glück nicht kommt?!⁵⁴

Как Вам нравится? Не правда ли красиво?

Я прочту когда-нибудь немцам и скажу, что только перевел с русского. Наверное, скажут, что сильный поэт; скажу, что это Сологуб».⁵⁵

Воодушевленный своими первыми успехами на литературном поприще, Браунер пробует свои силы и в переводе русских авторов; этому в немалой степени способствуют издательские возможности, в то время наметившиеся для него в Вене. «Есть ли у Вас, Сологуба, либо же у Гиппиус какая-нибудь очень короткая вещь? — спрашивает он Л. Гуревич 24 декабря 1895 года. — Бар просил меня дать ему что-нибудь новое русское для его “Die Zeit”».⁵⁶ Важно добавить, что именно в этот момент Браунер знакомится с первыми книгами Сологуба, изданными в Петербурге на рубеже 1895–1896 годов («Стихи. Книга первая» и «Тени. Рассказы и стихи»), — из них переводчик выбирает созвучные ему произведения. И, наконец, как один из авторов «Северного вестника» Браунер не мог, естественно, пройти мимо романа «Тяжелые сны», печатавшегося в этом журнале во втором полугодии 1895 года.

Испросив у Сологуба разрешения на перевод (см. Приложение, п. 1), Браунер приступает к делу. Хронологически первым его переводом из Сологуба следует считать стихотворение «Утро» («Мутное утро грозит мне в окно…», 1890);⁵⁷ вторым — рассказ «Тени» (1893), впервые появившийся в «Северном вестнике» (1894. № 2). Оба эти произведения Сологуба, переведенные Браунером, увидели свет в сборнике «Russische Novellen», выпущенном весной 1896 года в лейпцигском издательстве Германа Цигера.⁵⁸ Открывавшийся стихотворением Сологуба «Утро», сборник от начала и до конца был составлен Браунером; он же был и переводчиком всех вошедших в него рассказов, а также автором короткого предисловия, в котором речь шла и о Сологубе. Подбор авторов может вызвать удивление: крупные и уже известные в Германии писатели (И. Тургенев, А. Чехов) оказались под одной обложкой с писателями куда менее крупными (Л. Гуревич, П. Сергеенко) и автором, совершенно новым для Германии: Федор Сологуб. Книгу завершал рассказ никому неизвестного (ни в Германии, ни в России) Александра Мара.⁵⁹

Подчеркнем: это была первая публикация Сологуба в германоязычной печати — задолго до перевода его произведений на французский, английский и другие языки.

В своем предисловии Браунер объясняет, почему он включил в свою книгу именно этих авторов, а не других, которых можно признать «состоявшимися» (bewährte) талантами. «Причина в том, — пишет Браунер, — что все уже “состоявшееся” казалось мне недостаточно характерным и часто — недостаточно русским. А я хотел передать специфически русское».⁶⁰ В чем же заключается для Браунера «русская специфика»? Оказывается, в унынии, меланхолии и печали — именно эти настроения, заявляет Браунер, пронизывают избранные им произведения. И если бы кто-нибудь задал вопрос, продолжает он свое рассуждение, «почему столь одаренные художники предпочитают изображать ночные стороны жизни и даже в шампанское подмешивают капли вермута», то этот вопрос означал бы, что они не знают России. Тоска и бесконечная усталость — таково, по Браунеру, современное «русское» настроение. «Несмотря на то, что мы кажемся молодыми, мы все так устали, так бесконечно устали… песенка спета» (S. III). Однако объяснить причины этого настроения Браунер, по его собственному признанию, не в состоянии.

А о «Тенях» Сологуба, «самого одаренного из всех современных русских писателей», Браунер заметил, что «уже в этом небольшом произведении («litterarische Kleinigkeit») чувствуется большой художник и мастер» (S. IV–V).

На лейпцигское издание появилось вскоре несколько откликов. В авторитетном немецком журнале «Die Gesellschaft», стремившемся пропагандировать «Молодую Германию»,⁶¹ выступил молодой А. Мёллер ван ден Брук, в то время — начинающий публицист, снискавший себе позднее сомнительную известность как «провозвестник» национал-социализма. С юности свойственный Мёллеру ван ден Бруку интерес к России и русской литературе побудил его, вероятно, отозваться на эту книгу. И что любопытно: из шести авторов, представленных в сборнике Браунера, рецензент отметил прежде всего Сологуба: «Книга представляет собой сборник, — сказано в его отзыве, — в которой, помимо весьма скромной новеллы Тургенева 1864 года, с тех пор ни разу не переводившейся,⁶² помещены еще пятеро молодых авторов. Наиболее значительным из них представляется мне Федор Сологуб: он прежде всего — самый современный (der modernste)! Стоит прочесть одну-единственную страницу, им написанную, и сразу понимаешь: его творчество принадлежит молодому психологическому этапу. И в этом он — мастер. Никто из четырех других авторов не обладает той остротой, на которую способен его взгляд, постигающий тайные движения души! Самое сокровенное для него недостаточно сокровенно. Даже в отдаленном он умеет выискать какую-то сторону, чтобы соотнести ее с тем, что находится рядом и, по-видимому, является важным. Вот почему от его внимания не ускользает ни одна деталь, ценная в психическом отношении, а он все строит и строит, пока человеческая судьба, которую он желает развернуть перед нами, не предстает в своем окончательном виде — безупречная, цельная. При этом он — по крайней мере в опубликованной здесь повести “Тени” — предлагает изысканно редкую проблему. Не могу вспомнить, чтобы где-нибудь в какой-либо литературе мне встретился хотя бы близкий сюжет. Во всяком случае, в подобной манере! Излишне доказывать, что Сологуб — мастер литературного стиля; для меня как бы само собой разумеется, что для каждого обнаруженного им душевного поворота он находит верное выражение, соответствующее тому особому событию, которое он наблюдает».⁶³

Другой отклик прозвучал в конце 1896 года со страниц нового венского журнала «Wiener Rundschau», редакция которого явно покровительствовала Браунеру. В самом первом номере журнала был опубликован (в переводе Браунера) рассказ Чехова «Ванька», а в критическом отделе содержалась рецензия на «Russische Novellen», посвященная, по сути, лишь одному Сологубу.

«В этом сборнике, — утверждал рецензент, укрывшийся за псевдонимом (женским именем) Ethel, — имеется чудесный этюд. Имя автора — Федор Сологуб, а сама вещь озаглавлена “Тени”. Описание того, как в результате мелких событий мать и сын постепенно и незаметно подпадают под темную власть безумия, — чудо деликатности и психологического мастерства».⁶⁴ Подробно изложив содержание «Теней», рецензент заключает: «Все остальные авторы, тщательно переведенные Александром Браунером, значительно уступают этому грандиозному мастеру. Даже такой большой художник, как Антон Чехов, предстает рядом с ним в потускневшем свете. Эти “Тени” затмевают других».⁶⁵

Кому именно принадлежала эта анонимная рецензия, целиком посвященная одному Сологубу, выяснить не удалось. Однако ее содержание и тональность наводят на мысль, что она возникла не без помощи самого переводчика-составителя и, скорее всего, — в кругу его знакомых.

Краткая информация о лейпцигском издании появилась, кроме того, в еженедельнике «Die Zeit». Ее автор, подписавшийся М. М.,⁶⁶ отметил: «Из новых имен внимание привлекают П. Сергеенко, автор превосходного рассказа “Гриша”, и Федор Сологуб со своим этюдом “Тени”. Оба выбирают сходный сюжет: гибель ребенка. Герой Сологуба, разворачивающего свое повествование в психологически необычной манере, — нервный сверхчувствительный мальчик, почти беззащитный перед лицом жизни, подпадающий под мистическую, трусливую и пугающую власть Тени. Сологуб предстает нам в этом этюде не как большой удивительный писатель, а всего лишь как смелый и чуткий экспериментатор, умеющий наблюдать и передавать странные и редкие состояния человеческой души».⁶⁷

Отдельно следует сказать о литературной мистификации Браунера, завершившего «Russische Novellen» небольшим и вполне «декадентским» рассказом собственного сочинения⁶⁸ под псевдонимом «Аlexander Mar». Этот рассказ, воспевающий эротизм и чувственную природу, был посвящен Изабелле Венгеровой, и уже по этой причине избранный автором псевдоним не мог остаться тайной для круга его знакомых в Вене и в Петербурге. Впрочем, Венгеровы, живо обсуждая в своей переписке только что полученный сборник, весьма скептически оценили Браунера-критика, Браунера-составителя и Браунера-рассказчика.

«Зина , кажется, не написала тебе своего мнения о рассказе Браунера, — писал Владимир Венгеров своей сестре в Вену. — Очевидно, что он странно понимает красоту — говорит все время об одной физической красоте. Что касается вообще “философии” этой маленькой штуки, то я согласен с ним, что при отсутствии духовной красоты физическая дает право на существование, и, вообще, сочувствую вниманию, которое он уделяет физическим свойствам. Но, очевидно, широковещательный тон этой “философии” может навести на мысль, что автор хочет отразить современность, но не понимает, что так не смотрят на красоту ни Ибсен, ни декаденты, и такой красоты не может проповедовать Ницше…».⁶⁹

Еще более критично отозвался Владимир Венгеров о предисловии Браунера к «Russische Novellen», как и о составе сборника в целом. «Предисловие показывает, — писал он сестре (в том же письме), — что он не знает русской литературы, — неужели, напр, Успенский, Засодимский не “spezifische”⁷⁰ русские писатели? Предоставляю тебе самой проверить, что те писатели, которых он перевел, не “самые лучшие писатели после Тургенева”.⁷¹ Кроме того, Alexander Marr — не русский писатель. Наши⁷² считают это предисловие и рассказ Браунера нахальством; я же объясняю предисловие незнанием русской литературы и, кроме того, отсутствием критической способности — какая Люба Гуревич “seltene Frau”⁷³?»⁷⁴

Тем не менее попытка Браунера представить немецкой публике Федора Сологуба, увенчалась относительным успехом: имя нового русского автора замелькало на страницах немецкоязычной печати.⁷⁵

Вслед за рассказом Чехова в первом номере “Wiener Rundschau”, Браунер помещает (там же) свой перевод повести Сологуба «К звездам» (из сборника «Тени»). Публикация, растянувшаяся на три номера,⁷⁶ еще более упрочила имя Сологуба в кругу «младовенцев», внимательно следивших за тем, что появлялось в «Wiener Rundschau».

К этому времени Браунер уже завершил свой основной труд, которому отдал в 1896 году немало сил и времени: перевод романа «Тяжелые сны», выпущенного в начале 1897 года тем же лейпцигским издательством Цигера, где годом ранее были напечатаны «Russische Novellen». «На днях появляются “Тяжелые Сны” в моем переводе, — писал Браунер Л. Гуревич 26 января 1897 года, — немцы уже начали о нем говорить, им интересоваться».⁷⁷ Роман вышел, по-видимому, в феврале. Один из первых полученных им экземпляров Браунер отправил автору в Петербург с надписью: «Глубокоуважаемому Федору Кузьмичу Сологубу от переводчика. Март 1897 г. Вена».⁷⁸

Естественно предположить, что решение перевести роман Сологуба возникло у Браунера еще в течение 1895 года, когда он читал его в «Северном вестнике». Роман произвел на него глубокое впечатление: он был ему созвучен, как и поэтическое творчество Сологуба той поры, своей особенной атмосферой и тональностью. «Я занялся Вашими произведениями, — признавался Браунер в одном из писем к Сологубу, — потому что нашел в них (в особенности в стихах и «Тяжелых Снах») то, чем давно томилась и моя душа…».⁷⁹

«Я собираюсь переводить “Тяжелые сны”, — сообщал Браунер Л. Гуревич 24 декабря 1895 года, — Сологуб не будет же ничего против этого иметь мне кажется, что “Т сны” — лучшее, — несмотря на свои громадные, впрочем, чисто русские недостатки, как неимоверные длинноты и абсолютное отсутствие писательской техники и т. д. — что русские за последнее время написали. Как ничтожны все эти Боборыкины и Потапенки etc. подле подобного художника. В России, вероятно, вся эта критическая шваль набросится на роман и станет доказывать, что Сологуб, по крайней мере, “кликуша”, и не заметит только, что “Тяжелые сны” должны были быть написаны, что они всего только выражение нашего времени, что Логин — абсолютно тип индивидуалиста fin de siècle… Я хотел бы только знать, сколько времени Вам пришлось бороться со всеми этими “имя которых свято и не должно быть произносимо”, пока Вы напечатали роман».⁸⁰

Утверждая в письме к Л. Гуревич, что немцы «интересуются» романом «Тяжелые сны»,⁸¹ Браунер не преувеличивал. Публикации стихов и прозы Сологуба в немецкой периодике сразу же привлекли к себе внимание немецких читателей, учитывая тот повышенный интерес к русской литературе, который определял в то время духовную жизнь в Западной Европе. Да и сам роман «Тяжелые сны» с его «декадентским» уклоном (психологизм, исследование подсознательного и болезненного, пессимизм, имморализм, мистицизм и т. п.) естественно вписывался в современную модернистскую литературу Запада. По своей художественной ориентации Сологуб несомненно был декадентом западного образца; его творчество обнаруживает явную перекличку с романами Ж. К. Гюисманса.⁸² Не случайно современная русская критика обвиняла Сологуба в подражании «дурным французским и немецким образцам» и характеризовала «Тяжелые сны» не иначе, как «декадентский бред».⁸³

Это чувство «родства» и «близости» русского писателя к исканиям западного модернизма вполне ощущалось немецкими читателями и критиками «Тяжелых снов». Так, венский литератор и журналист Макс Мессер (1875–1930), близкий к «Молодой Австрии» и в то время — сотрудник «Die Zeit», откликнулся на роман Сологуба подробной статьей, начинавшейся следующими словами: «Вот еще одно доказательство всевластия европейских настроений: общая склонность нашего времени к утонченности и нюансам, тяга к примирению внешнего и внутреннего мира с красотой и гармонией, стремление избранных людей (der höheren Menschen) освободиться от запутанности вещей и приблизиться к истине, преодолеть душевную дисгармонию и обрести счастье спокойного бытия и наслаждения — все это обнаруживается теперь и в России и находит выражение в художественных произведениях. Каким бы странным ни казалось такое представление, но в России — среди этого грубого, наивного, тупо покорного или буйного в своей борьбе народа — существуют как редкие исключения, никем не замеченные или гонимые, несколько человек, обладающих столь сложной душой, столь тонкой, чувствительной и страждущей, что кажется: они обитают в одном из западноевропейских центров декадентства. О них-то и повествует роман нового русского писателя Федора Сологуба “Тяжелые сны”, познакомиться с коим мы можем благодаря искусному переводу Александра Браунера. Роман демонстрирует нам двойную борьбу одного из таких людей: борьбу против лживого и глупого общества и внутреннюю его борьбу за освобождение от мук дисгармонии, за преодоление отвращения к жизни и тоски по ней, за обретение свободы и безмятежного покоя».⁸⁴

Большая часть статьи Мессера — пересказ романа (с обильными цитатами), сопровождающийся выводами о литературной «современности» Сологуба и «русском» своеобразии его творчества. Приведем завершительный пассаж: «В той степени, в какой Логин, Нюта и Клавдия, герои романа, демонстрируют, наряду с их личной правдой, глубокую символику, в которой отражается двойственность России, болезнь ее наружной оболочки и здоровье и сила, сокрытые в ее глубине, этот роман являет собой нечто большее, чем великолепное описание душевных состояний, свойственных особо чутким, непостижимым для глаза натурам эпохи fin de siècle, — это роман о самой сущности современной России (Russentum), коего внутреннюю сердцевину сумел постичь Федор Сологуб и передать ее в живых пластических символах. Тот, кто способен совершить такое, должен быть великим писателем».⁸⁵

Нам неизвестно, инспирировал ли эту статью сам Браунер, несомненно, знакомый с Мессером,⁸⁶ и в какой степени личное их общение определило суждения Мессера о «сущности современной России».

Среди других и более поздних откликов на «Тяжелые сны» следует упомянуть статью молодого венского юриста Карла Федерна (1868–1943), впоследствии писателя и переводчика. Не случайно он начинает свою рецензию, помещенную в одной из главных венских газет, с примечания о том, что перевод Браунера «в целом превосходен, однако местами грешит языковыми ошибками, которые можно было бы легко избежать, если бы переводчик, родом из России, дал бы рукопись на просмотр какому-нибудь немцу; надо надеяться, что эти ошибки будут устранены во втором издании».⁸⁷

Подробно пересказав содержание романа, Федерн обратил внимание на его художественные достоинства. «В особенности восхищает меня, — сказано в его статье, — каким образом автор изобразил течение (Verrinnen) жизни, как естественно, без какой бы то ни было искусственной интриги, развивается действие, а калейдоскопическая чехарда и смена образов ведет, как и в действительности, к новой их расстановке и новой ситуации, незаметно порождая из себя самой, как и в действительности, всевозможные перипетии и катастрофы».⁸⁸ Внимание роману Сологуба уделил и еще один венский автор, в будущем известный писатель и историк австрийской литературы Отто Штёсль (1875–1936). В обзорной статье, появившейся в берлинском еженедельнике «Die Gegenwart» под названием «О новой русской литературе», Штёсль, обсуждая последние по времени переводы русских авторов на немецкий язык, решительно противопоставил два произведения: «Воскресение» Л. Н. Толстого и «Тяжелые сны» Сологуба.

«По своему миросозерцанию и мастерству автор (Сологуб. — К. А.) — антипод Толстого. Если у Толстого все — притча и целесообразность, тенденция и презрение к искусству, все написано во имя новой и святой жизни, проникнутой верой, — свободной и достойной христианина, то здесь — творческий дух, устремленный к законченному совершенству произведения, правда, не без философии и надежд на будущее (ни у одного из русских нельзя найти изображение жизненных обстоятельств, полностью лишенное умысла); он насквозь проникнут скептицизмом и свободомыслием, устремлен к какому-то загадочному и невероятному мистицизму, к страстному энтузиазму, который рвется в будущее…»⁸⁹ и т. д.

«Далеко не каждый год появляются два произведения такой красоты и силы, — завершает Штёсль свою статью, окрашенную характерным русофильством. — Можно лишь восхищаться величием народа, создающего две столь противоположные духовные личности (Geister). Оба выражают безграничную тоску и заставляют ненавидеть нынешнюю жизнь. Кажется, русский народ напрасно стремится одолеть гнетущую современность. И лишь писатели в своих мечтах и стремлениях способны изобразить для него еще очень далекое будущее. Но в этом огромном царстве таится множество сил, и лишь малая их часть проявляется в этих великих произведениях. Если они однажды обретут жизнь и явят единство, Европа вздрогнет от удивления. Надвигается новая судьба и новое движение народов».⁹⁰

Немецкий перевод «Тяжелых снов» не оказался незамеченным и в России. Так, Ф. Э. Шперк, приветствуя в своей рецензии лейпцигское издание, отметил при этом (Сологуб был его любимым писателем)⁹¹ несколько ошибок и неточностей, допущенных Браунером.⁹²

Сохранившиеся письма Браунера позволяют существенно уточнить историю «немецкого Сологуба» и рост его популярности в кругу «Молодой Австрии», а также роль Л. Андреас-Саломе как посредника между петербургскими и венскими литераторами.

В начале 1897 года Андреас-Саломе вновь собирается в Санкт-Петербург (куда регулярно наезжала, чтобы навестить свою мать, братьев и родственников). К предстоящей поездке Лу готовилась особенно тщательно. Она надеялась завязать ряд знакомств в столичном литературном мире, прежде всего — с редакцией дружественного «Северного вестника», на страницах которого появилась ее книга о Ницше (1896. № 3–5).

В Петербурге ее ожидали с не меньшим интересом. «Правда, что г-жа Саломе едет в Петербург? — спрашивала З. А. Венгерова свою сестру Изабеллу еще осенью 1896 года. — Если ты имеешь сношения с ней, попроси ее непременно повидаться со мной или зайти в “Сев В” — там мы ее все увидим. Здесь ею очень интересуются».⁹³

Знакомство с Браунером, состоявшим в переписке и с Сологубом, и с Зинаидой Венгеровой (переводчицей книги Андреас-Саломе о Ницше), и с Л. Гуревич оказалось в этой ситуации как нельзя более кстати. Браунер наверняка сообщил Андреас-Саломе (в письмах или устных беседах) все, что ему было известно о Сологубе, и указал на журнальные публикации и роман «Тяжелые сны» в своем переводе. Кроме того, в своих письмах к Сологубу в начале 1897 года Браунер рекомендует ему Андреас-Саломе, причем в самых восторженных выражениях.⁹⁴ Знакомство действительно состоялось: Андреас-Саломе посетила Сологуба, причем не однажды, а дважды: 8 и 28 марта. А 9 марта, после их первой встречи, Сологуб и сам навестил ее (видимо, в гостинице на Садовой, где остановилась Лу).⁹⁵ Содержание их встреч неизвестно (впрочем, можно предположить, что Сологуб подарил ей одну из своих недавно изданных книг, «Стихи» или «Тени».

Помимо Сологуба, Андреас-Саломе познакомилась в этот приезд с Любовью Гуревич и, главное, — с Акимом Волынским, который произвел на нее глубокое впечатление. Быстро найдя общий язык с редакторами «Северного вестника», она договорилась о дальнейшем сотрудничестве. В конце 1897 и начале 1898 года, журнал публикует — одну за другой — несколько статей Андреас-Саломе, посвященных современным немецким и австрийским писателям и писательницам.

18 мая 1897 года — уже после отъезда Лу Саломе из Петербурга — Л. Я Гуревич сообщала в письме к Л. Н. Вилькиной: «Интересного было за последнее время только знакомство с Lou Andreas-Salomé, кот приезжала в Россию недели на 3, бывала у нас в ред очень часто и оказалась очень привлекательной, умной и тонкой женщиной».⁹⁶

Через несколько месяцев, летом 1897 года, Волынский приезжает к Андреас-Саломе в Вольфратсхаузен (под Мюнхеном), где проводит несколько недель в обсуждении сюжетов, злободневных для обоих (нигилизм, Лев Толстой, Ницше, современное декадентство). Кроме того, Волынский и Лу набрасывают небольшой прозаический этюд «Amor» (он появится за двумя фамилиями в октябрьском номере «Северного вестника» за 1897 год). Отголосок бесед с Волынским, которые она вела с ним в Баварии в июне 1897 года, явственно ощутим в нескольких статьях Андреас-Саломе того времени («Русская философия и семитский дух», «Лев Толстой, наш современник» и др.).

За время своего визита в Вольфратсхаузен Волынский познакомился с молодым другом Андреас-Саломе — поэтом Райнером Мария Рильке, который, без сомнения, участвовал в беседах, что велись (по-немецки) между Лу и ее петербургским гостем. Трудно сказать, как часто звучало в этих беседах имя Сологуба… Думается, оно все же упоминалось (и, возможно, не раз), тем более что перед собеседниками лежали последние книжки «Северного вестника». (Впрочем, сотрудничество Сологуба с этим журналом к тому времени — в силу ряда причин — фактически сходит на-нет.)

Через много лет, вспоминая о выдающихся женщинах, встретившихся ему на жизненном пути, Волынский посвятит отдельную статью Андреас-Саломе. «Я прожил целое лето у нее в гостях на даче в баварских Альпах, — вспоминает Волынский, — дал ей сюжеты для некоторых работ по русской литературе и у нее же на даче набросал первые эскизные штрихи моего «Леонардо да Винчи»⁹⁷ Там же я познакомился и с Райнер Мария Рильке, впоследствии столь прославившемся в новой немецкой литературе поэтом. С утонченного облика этого человека в стиле Пинтуриккио я и списал своего Юношу, опекаемого Старым Энтузиастом».⁹⁸

Уезжая в Россию, Волынский взял с собой текст одного из ранних рассказов Рильке («Все в одной»), который появится — в русском переводе С. Шпильберг — в октябрьском номере «Северного вестника» за 1897 год. Это была первая публикация Рильке в России (как и, вообще, первая публикация этого рассказа, напечатанного в России раньше, чем в Германии).

Не удивительно, что в 1899 году, принявшись за изучение русского языка, Рильке выбирает для учебного перевода рассказ Сологуба «Червяк», опубликованный в «Северном вестнике» (1896. № 5; впрочем, Рильке мог пользоваться и сборником «Тени»). В контексте нашего повествования этот выбор представляется вполне закономерным. Русский писатель, чье имя Рильке слышал и от своей приятельницы, и от Акима Волынского и которое неоднократно встречалось ему на страницах «Северного вестника», был ему к тому времени хорошо известен как один из ярких «новейших» русских авторов.

К сожалению, мы не можем ответить на вопрос: читал ли Рильке прозу или стихи Сологуба в переводе Браунера (о самом переводчике ему могла рассказывать Лу).

Сотрудничество Лу Саломе с Волынским завершилось, как известно, разрывом.⁹⁹ В мае–июне 1899 года (как и год спустя, летом 1900 года), оказавшись в Петербурге, ни Лу, ни Рильке не предпринимают никаких усилий к тому, чтобы встретиться с Волынским, да и вообще с кем-либо из круга «Северного вестника», включая Федора Сологуба. Впрочем, никакого «Северного вестника» к тому времени уже не существовало: журнал прекратился в конце 1898 года, и внимание Рильке целиком переносится на новый петербургский журнал — «Мир искусства».

Знакомство и соприкосновение Рильке с творчеством Сологуба не ограничивается попыткой перевести рассказ «Червяк». В 1919 году — по просьбе переводчицы Феги Фриш (1873–1942), переложившей на немецкий язык драму Сологуба «Заложники жизни» (1912), Рильке переводит четыре стихотворных текста, использованные Сологубом (Алексея Толстого, Тютчева, Зинаиды Гиппиус и еще одну фольклорную «песенку»). Передала ли ему Фега Фриш и текст самой пьесы, неизвестно (перевод «Заложников жизни», выполненный Фегой Фриш, в печати не появился). Зато в 1922 году в Мюнхене вышел ее перевод сологубовского романа «Слаще яда», который украшала переведенная Рильке «песенка» (без указания имени переводчика).¹⁰⁰ Естественно предположить, что Рильке ознакомился с этим романом, содержащим несколько переведенных им строк.¹⁰¹

В 1922 году Рильке приобрел изданную в Берлине книгу «Портреты русских поэтов», составленную И. Г. Эренбургом. Эта небольшая книжка объединяла в себе стихи и краткие характеристики Ахматовой, Блока, Есенина, Маяковского Пастернака, Цветаевой и других поэтов, в том числе — Сологуба, чей портрет выразительно набросал Эренбург. «А вот и сам Сологуб. Я не вижу ни пенсне, ни бородавки, но только очень приманчивые и очень пустые глаза. Он сидит в кресле, скрестив руки на животе, и кажется, что это не “маститый поэт”, как величают его репортеры, но великий Будда, остановивший движение всего, от часов в жилетном кармане до застывших вкруг мертвой земли таких же мертвых и таких же утомленных миров». Эренбург утверждал, что Сологуб «познал высшую тайну поэзии — музыку», что он «не знает страсти, но только сладострастие», что воздействие его стихов похоже на наркотик («будто не стихи читал, а выкурил трубку опиума»).¹⁰²

Интересно, вспоминал ли Рильке, если прочитал эти строки, те давние дискуссии о Сологубе, которые ему, возможно, доводилось слышать четверть века назад в венских или мюнхенских литературных кофейнях, отзывы лично знавших писателя Андреас-Саломе и Акима Волынского, свои переводы с русского, выполненные в 1919 году по просьбе Феги Фриш, а также свой собственный литературный дебют в «Северном вестнике»?

Энтузиазм Браунера как переводчика Сологуба и других русских авторов не ослабевает и в течение последующих двух-трех лет. Однако его усилия оказываются не столь эффективными, как в 1895–1896 годах. В январе 1897 года он еще раз обращается к Л. Гуревич с предложением написать для «Северного вестника» обзорную статью о новых книгах Альтенберга, Гауптмана, Зудермана, Шницлера и опять-таки — Андреас-Саломе.¹⁰³ Статья, как и предыдущая («Две женщины»), не состоялась. Желая и далее переводить Сологуба, Браунер советуется с ним относительно выбора: «Может, у Вас найдется также что-нибудь короткое, пригодное для перевода? “Червяк”, которого я также переведу, немного объемен для немецкого журнала — а у меня больше нет ничего не переведенного».¹⁰⁴ Однако намерение Браунера перевести рассказ «Червяк» также, по всей видимости, не осуществилось.

Продолжая внимательно следить за творчеством другого русского писателя, которого — наряду с Сологубом — Браунер ставил на одно из первых мест в современной литературе, он пытается получить от Чехова разрешение на перевод «Чайки». В письме от 4 (16) января 1897 года Браунер сообщает, что договорился с директором берлинского «Deutsches Theater»¹⁰⁵ о постановке чеховской драмы и в связи с этим просит предоставить ему авторизацию и выслать рукопись. Представляясь Чехову, Браунер упомянул и о том, что перевел роман «Тяжелые сны», который «на днях появится».¹⁰⁶

Ответ Чехова не известен, а постановка «Чайки» на сцене берлинского театра не состоялась. Однако сам факт, что Браунер предложил новую чеховскую пьесу именно Отто Браму, который был одной из центральных фигур берлинской литературно-театральной жизни 1890-х годов, симптоматичен. В статье «Молодая Германия» Браунер называл Брама и его сподвижника П. Шлентера, основателей журнала «Freie Bühne», «открывателями» Гауптмана-драматурга.¹⁰⁷ Браунер определенно тянулся к этому берлинскому журналу, начавшему с пропаганды натурализма и со временем превратившемуся в видный печатный орган, представлявший на своих страницах «новейшие» тенденции немецкой и общеевропейской культуры. На страницах «Freie Bühne» (в 1894–1904 годах — «Neue Deutsche Rundschau») появлялись в 1890-е годы переводы таких авторов, как Верлен и Мопассан, Герман Банг и Стриндберг, Золя, Гамсун, Д’Аннунцио и др. (из русских — Л. Толстой); страницы журнала были открыты и для «Молодой Вены» (Г. Бар, Гофмансталь, Шницлер). Не случайно еще в марте 1896 года Браунер рекомендовал этот журнал Л. Гуревич (в частности, февральскую книжку за 1896 год с новеллой Шницлера): «…Если у Вас нет “Freie Bühne”, то я Вам буду ее высылать, пропускают в Россию…».¹⁰⁸

Переводя и пропагандируя сочинения Сологуба, Браунер надеялся приобщить его к коллективу авторов «Свободной сцены» (и тем самым поднять любимого писателя на более высокий уровень известности). В этом он поначалу рассчитывал на поддержку Андреас-Саломе, принадлежавшей к близкому кругу «Свободной сцены» (в журнале О. Брама она опубликовала в 1890-е годы не менее десятка своих статей, очерков и эссе). Сообщая 24 декабря 1895 года Л. Гуревич о своем решении перевести роман «Тяжелые сны», Браунер замечает: «Может быть, мне удастся через M-me Lou Andreas-Salomé (знаменитая подруга Ницше) поместить роман в “Freie Bühne”; если же не удастся, тогда нужно будет ждать удобного случая. Будет очень жаль тогда, т. е. я немцев очень жалеть буду».¹⁰⁹

Несмотря на неудачу с романом Сологуба Браунер продолжает искать сотрудничества с престижным журналом. Из письма Браунера к Сологубу от 16 июня 1897 года явствует, что он собирался перевести для «Neue Deutsche Rundschau» его новую повесть («На камни»).¹¹⁰ А в письме Браунера к Сологубу от 25 октября 1897 года содержится сообщение о том, что Клара Браунер перевела для этого журнала повесть «Раечка».¹¹¹

Жена Браунера оказалась весьма способной ученицей. Начав с рассказов Сологуба и Чехова,¹¹² она в дальнейшем значительно расширяет список русских авторов, сочинения которых переводит на немецкий язык (М. Горький, Гончаров, Достоевский, Лесков, Чехов и др.). Со временем Клара Браунер становится профессиональной и признанной переводчицей русской прозы; переведенный ею «Обломов» Гончарова неоднократно переиздавался в странах немецкого языка, а роман Горького «Дело Артамоновых» в ее переводе (первая публикация в Германии — 1926) был перепечатан и в СССР (М., 1934).¹¹³

Однако литературная активность самого Браунера после 1897 года явственно угасает. Его имя как переводчика все реже появляется в немецко-австрийской печати. Лишь перевод одного стихотворения Сологуба («Я люблю мою темную землю…», 1896») в переводе Браунера находит себе место на страницах «Wiener Rundschau».¹¹⁴

Дополнить библиографию Браунера за этот период можно лишь одной его публикацией — статьей о Чехове.¹¹⁵ Других его переводов или очерковобнаружить не удалось. Мало известно и о его дальнейшей судьбе.¹¹⁶

Отдельно следует упомянуть статью Сологуба «Единый путь Льва Толстого», написанной в связи с 70-летием писателя для еженедельника «Die Zeit».¹¹⁷ Александр Браунер был инспиратором этой статьи; он же вел переговоры с венской редакцией. Однако переводить статью Сологуба Браунер не стал, уступив ее опять-таки своей жене.

Первый этап известности Сологуба в германоязычном мире завершается в 1900–1901 годах: объединив под одной обложкой свои переводы, Браунеры выпускают в «Wiener Verlag», с которым тесно сотрудничала Клара, сборник Сологуба под названием «Schatten» («Тени»).¹¹⁸ Должно быть, это название воспринималось обоими как некий символ, определяющий сущность сологубовского творчества.

Среди откликов на этот сборник выделяется статья журналиста Пауля Натана (1857–1927) в либеральном берлинском еженедельнике «Die Nation», издававшемся «Союзом помощи русским евреям» (П. Натан был его соиздателем). Озаглавив статью «Очарование болезненного», автор рассматривает четыре «детских» рассказа Сологуба в свете своего понимания жизни как жестокого противостояния человека и Судьбы, жертвой которого становится в первую очередь беззащитный ребенок. Судьба человека изначально трагична, полагает Натан, в особенности — судьба русского человека. Приводя слова одного из персонажей рассказа «Тени» («Мы не живем, а только мучаемся»), П. Натан связывает это «мучительное» состояние героев Сологуба с их «русскостью». «Эти люди принимают свою жизнь такой, какая она есть; они не творят ее, эти несвободные люди, рабы судьбы, славяне».¹¹⁹ Трагедия раба, поясняет он далее, это трагедия человека, который не пытается разорвать цепь судьбы, а покорно влачит ее. «Таковы русские люди. Судьба тяготеет над ними, подобно серому и низкому зимнему небу, нависшему над бесконечной пустыней, из которой невозможен побег. Никакого спасения и никакой воли к спасению».¹²⁰ Натан отдает должное писательскому мастерству Сологуба. «Нездоровый аромат», который источает его книга, «таит в себе в то же время нечто обольстительное, сродни тяжелому одурманивающему запаху ядовитых цветов, что отвратительны для здорового восприятия, но все же пленяют и усыпляют чувства, пока свежий ветерок не принесет им освобождения. Тихие, спокойные интонации этих рассказов, всегда сдержанно приглушенные, даже когда они ведут к ужасу, обволакивают нас своим звучанием. То, что эта книга способна произвести такое впечатление, свидетельствует о ее художественной силе; это подлинно русская книга, обладающая всеми чарами болезненного».¹²¹

Почти одновременно появилась — на страницах ведущей венской газеты — еще одна рецензия; ее автором был эссеист, драматург и литературный критик Рудольф Хольцер (1875–1965), который, подобно Браунеру и другим, объясняет своеобразие Сологуба опять-таки его «русским» происхождением: «Сологуб — настоящий русский. — Русский! Следовало бы, скорее, сказать “поэт”, однако против этого протестует наше немецкое представление о поэте. Рассказчик делает честь своим прародителям Достоевскому и Тургеневу. Далекая голубая страна, из которой Сологуб черпает свои образы, это тесная, потаенная человеческая душа; он раскрывает и толкует ее движения и склонности своим ледяным, ужасным рассудком. Очерки Сологуба это страдальческие истории детских душ, и как раз поэтому их нельзя назвать детскими историями. Всю их бесконечную печаль и безутешность может облегчить лишь мысль о том, что эти душевные состояния, будучи, вероятно, вполне типическими, не являются общими для целой нации».¹²²

Творчество Сологуба, утверждает Хольцер, соприкасается с областью психиатрии. «Чтобы выяснить, как много в рассказах Сологуба внутренней правды, важно определить, насколько отразились в них его наблюдения над жизнью и соответствующими заболеваниями и что в них от литературы, склонной к поиску эффектов. Ученые-психиатры могли бы сообщить на этот счет немало интересного; они могли бы сказать, как соотносится в этих очерках реальное и поэтическое, сколько в них патологии и фантазии и рассказывает ли Сологуб истории души или медицинские истории. Серьезный, выверенный стиль передает течение болезни, тогда как художественный эффект — признак психологического этюда».¹²³

Основную часть статьи Хольцера занимает пересказ содержания четырех «детских рассказов» Сологуба. Отмечена и работа обоих переводчиков. «Кажется, — пишет Хольцер, — что язык и манера Сологуба хорошо переведены и внятно переданы; во всяком случае, к немецкому переводу А. и К. Браунеров нет никаких претензий. Ясный, подчас сухой повествовательный стиль, которому свойственна, тем не менее, огромная убедительная и впечатляющая сила, должен быть очень близок русскому оригиналу…».¹²⁴

Рано оставивший литературную деятельность, Александр Браунер оказался, как видно, первопроходцем: благодаря его переводам и очеркам имя Федора Сологуба получило в Германии некоторый резонанс, подхваченный в первую очередь крýгом «Молодой Вены»,¹²⁵ но уже вскоре распространившийся за пределы Австрии. Малоизвестного русского писателя, каким был тогда Сологуб, Браунер сумел представить читающей немецкой публике как одного из ярчайших русских модернистов-новаторов — создателей новой русской прозы. Благодаря переводам Браунеров Сологуб — уже на рубеже столетий — воспринимался в глазах читающей немецкой публики (во всяком случае, ее определенной части) как писатель, сопоставимый со Львом Толстым; его имя называли в Германии в одном ряду с Чеховым и М. Горьким. В этом — неоспоримая заслуга Браунера, его безусловный вклад в историю русско-немецких литературных отношений. Своими переводами Александр и Клара Браунеры заложили фундамент для плодотворной работы следующего поколения немецких переводчиков Сологуба (И. фон Гюнтер, Р. фон Вальтер, А. Элиасберг).

Ниже в Приложении М. М. Павловой публикуются письма Александра Браунера Федору Сологубу 1897–1912 годов. Тексты печатаются по автографам, хранящимся в Рукописном отделе Пушкинского Дома (ИРЛИ. Ф. 289. Оп. 3. Ед. хр. 90). Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современной нормой, за исключением отдельных особенностей авторской пунктуации (например, четыре или пять точек в конце фразы).

Приложение

АЛЕКСАНДР БРАУНЕР.

ПИСЬМА ФЕДОРУ СОЛОГУБУ 1897–1912 ГОДОВ

(Подготовка текста и комментарии © М. М. Павловой)

1

Berlin 15 янв 1897

Многоуважаемый Федор Кузьмич!

Я очень, очень виноват перед Вами — и моя вина состоит не только в нарушении обыкновенной вежливости…. Я часто собирался Вам писать, хотел благодарить Вас за наслаждение, которое мне доставили Ваши сочинения, хотел благодарить Вас за позволение переводить Ваши произведения — но при желании только и остаюсь: в силу различных частных обстоятельств — далеко нерадостного характера — я живу вне времени, математического времени, и откладывая писание письма, совершенно выпустил из виду, что прошел уже год с лишним. Я все ждал удобного случая — появления перевода «Тяжелых снов»;¹²⁶ но Ваше любезное письмо еще более удобный случай.¹²⁷

Надеюсь, Вы меня простите. Зато я сообщу Вам несколько фактов: Вами очень интересуются. Уже при появлении перевода «Теней» в моем сборнике русских новелл¹²⁸ Ваш рассказ произвел наибольшее впечатление; чуть ли не все критики повторяли мне (в предисловии к сборнику я сказал несколько слов о Вашем творчестве) и вместе со мной констатировали факт, что в России народилась, по-видимому, новая литературная сила.¹²⁹ «К звездам» (я выслал Вам три номера «W Rundschau», в которых помещен Ваш рассказ)¹³⁰ также очень понравились. «Т Сны» докажут, что я исполнял только свою обязанность, стараясь всячески ввести Ваши произведения в европейскую литературу — время, во время которого я переводил «Т Сны», я считаю не потерянным. И когда меня тянуло писать кое-что собственное, меня удерживала мысль, что «Т С» я все-таки не напишу! так по крайней мере переведу их.

На днях появится Ваш роман, в двух томах.¹³¹ Издатель мой разделил роман, т к библиотеки «охотнее» покупают романы в двух томах — я согласился на это, и думаю, что и Вы ничего не будете иметь против этого…..

Не будете ли Вы столь добры прислать мне все написанное Вами?¹³² Мне нужны короткие рассказы. Я читал недавно в «Новостях» два Ваших стихотворения¹³³ — могу я их иметь? Я бы хотел перевести некоторые из Ваших стихотворений. — Извините это длинное письмо — я Вам должен столько сказать! Но…

Преданный Вам

Алекс Браунер

P. S. Я обыкновенно живу в Вене. В Берлине я провожу только свой отпуск — завтра я возвращаюсь в Вену обратно.

Wien, IX. Severing 9.

2

Вена, 8. Марта 97 г.

IX. Severingasse 9.

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

Извините, что я еще до сих пор не ответил на Ваше письмо и не поблагодарил за присылку «Теней».¹³⁴ Я Вам очень, очень благодарен: за каждое письмо, которое Вы мне пишете, за каждую книгу, которую Вы мне посылаете; но….

Мне кажется, что вы и без многих слов поверите мне это.

Надеюсь, что Вы уже получили перевод «Т С»;¹³⁵ надеюсь, что перевод Вам понравился. В нем найдутся некоторые неровности — в особенности в начале. Но никто, кроме Вас, не знает лучше, как трудно переводить Ваши произведения, если хочешь сохранить не только абсолютно русский характер, но и стиль и настроение всего того, что Вы пишете. Кажется, мне это удалось. По крайней мере, я постоянно старался это делать. И я очень буду рад, если мой труд доставит Вам хоть капельку того наслаждения, которое я переживал при чтении «Т Снов».

У меня к Вам большая просьба: не можете ли Вы мне прислать некоторые данные из Вашей жизни¹³⁶ — я знаю только то немногое, что мне рассказала Изабелла Афанасьевна Венгерова. Я хочу написать статью о Вас для одного журнала.¹³⁷ Для этого мне нужен также Ваш портрет с надписью Вашей на нем. Если Вам это не неприятно, то я бы очень попросил Вас исполнить мою просьбу.¹³⁸

Может, у Вас найдется также что-нибудь короткое, пригодное для перевода? «Червяк», которого я также переведу,¹³⁹ немного объемист для немецкого журнала — а у меня больше ничего нет не переведенного.

Преданный Вам

Александр Браунер

3

Вена, 11 марта 97 г.

Многоуважаемый Федор Кузьмич!

Lou Andreas-Salomé, о которой Вы, вероятно, также слыхали, отправляется на днях в Петербург¹⁴⁰ и желает с Вами познакомиться. Прошу извинить меня, что я самым бесцеремонным образом располагаю Вашей благосклонностью: я ей дал Ваш адрес, и она, вероятно, сейчас же после приезда в СПб зайдет к Вам.¹⁴¹ К сожалению, она известна только как подруга Ницше. Что она русская, что она очень, очень талантливая писательница, об этом не знает даже редакция «С Вестника», которая в прошлом году напечатала перевод ее книги о Ницше, и не нашла нужным осведомиться о ней.

Луиза Густавовна Саломе абсолютно редкая женщина. Не оттого, что удостаивает меня своей дружбой и доверием. Я еще ни разу не встречал более чистой и светлой натуры, более жизнерадостного человека, чем эту женщину .

Оттого я предполагаю, что и Вас не будет неприятно с нею познакомиться. Может быть, она не произведет на Вас такого сильного впечатления, как на меня. Но я только оттого осмелился нарушать Ваши привычки (мне говорили, что Вы неохотно знакомитесь с людьми и не бываете в обществе),¹⁴² что предполагаю, что и Вам будет приятно с нею познакомиться.

Во всяком случае, извините мою смелость.

Преданный Вам

Алекс Браунер

4

Wien, am 26. März 97

IX. Severingasse 9.

Многоуважаемый

Федор Кузьмич,

очень благодарен Вам за готовность сообщить мне кое-что из Вашей жизни.

Прежде всего, мне желательно было бы знать:

Когда Вы родились (Ваши родители)? где? где и когда воспитывались? словом то, что называется «curriculum vitae». Затем Ваша литературная деятельность: когда она началась, каким образом; перечень Ваших произведений в хронологическом порядке. Сильнейшие впечатления Вашей жизни (люди, книги); если возможно, также Ваше внутреннее развитие.¹⁴³

Было бы хорошо, если бы Вы сообщили мне все, что Вы считаете необходимым для понимания Ваших произведений — извините, что я Вас так беспокою; но я все боюсь, что ложно пойму Ваши намерения (художественные) и слишком по-своему растолкую то, что совершенно иначе должно быть понято.

Благодарю Вас за хороший отзыв о моем переводе: я постоянно старался по возможности приблизиться к оригиналу. Надеюсь, что это мне отчасти, по крайней мере, удалось.

Могу я рассчитывать на скорый ответ? Мне бы очень хотелось знать кое-что о Вашей повести.¹⁴⁴ Скоро она явится?

Преданный Вам

Алекс Браунер

Как Вам понравилась Г-жа Саломе?¹⁴⁵

Можно спрашивать подобные вещи?

5

Вена, 16. Июня 97 г.

IX. Severingasse 9.

Глубокоуважаемый

Федор Кузьмич,

К сожалению, я только теперь могу обратиться к Вам с просьбой исполнить Ваше обещание. Я очень благодарен Вам за присланную мне краткую биографию Вашу¹⁴⁶ и не затруднял бы Вас дальше, если бы Вы не были сами так любезны и не обещали сообщить еще другие подробности, которые мне в данный момент очень нужны: я обещал двум редакциям написать биографически-критическую статью о Вас, и одна из этих редакций (лейпцигская «Gesellschaft»)¹⁴⁷ просила меня на днях доставить ей статью через месяц.

У меня к Вам, Федор Кузьмич, еще одна большая просьба: если существует малейшая возможность на это, то я бы попросил Вас прислать мне манускрипт Вашей новой повести,¹⁴⁸ которую я перевел бы тогда для «Neue Deutsche Rundschau». Я сотрудничаю с этим журналом, и в последней моей статье говорил также о «Тяжелых Снах»¹⁴⁹ и ее авторе — немцы очень заинтересованы Вами и восхищаются романом. Скоро появятся статьи о «Т С», и я пошлю их Вам.

Мою статью я прислал бы Вам также с большим удовольствием, но она, кажется, очень нелегальна и, вероятно, не дойдет.¹⁵⁰

Преданный Вам

Александр Браунер

6

Грац, 6^го Июля 97 г.

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

Как Вы, вероятно, уже успели заметить, я не в Вене — это причина тому, что я не сейчас же поблагодарил Вас за любезную присылку Вашего письма и Ваших стихов.¹⁵¹ Надеюсь, что Вы более или менее охотно написали мне то, о чем я просил — меня все время мучает совесть, т к я отнял у Вас этим массу времени.¹⁵² Если бы я не боялся еще раз затруднить Вас, то попросил бы Вас исполнить то, о чем Вы пишете в Вашем последнем письме: подчеркнуть и во второй книге стихов¹⁵³ те «прозрачные» места, о которых Вы говорите. Я Вам чрезвычайно благодарен за Вашу доброту и Вашу любезность, и был бы очень и очень рад оказать Вам хоть маленькую услугу: я не привык встречать у людей столько готовности помочь человеку понять что-нибудь. И если Вам мое отношение к Вам и Вашим произведениям доставляет хотя бы minimum того удовольствия, какое мне доставляет каждая написанная Вами строка, тогда я немного облегчен. — Я занялся Вашими произведениями, потому что нашел в них (в особенности в стихах и в «Тяжелых Снах») то, чем давно томилась и моя душа — Вы ведь знаете: мы ко всему прикладываем наш личный аршин; и чем чаще совпадают подразделения нашего аршина с подразделениями того аршина, которым какой-нибудь индивид мерит свет и людей, тем талантливей и более выдающимся мы его считаем.

Это, может быть, немножко нагло с моей стороны подводить подобные параллели. Но если бы я сказал Вам какой-нибудь глупый комплимент, то это было бы Вам неприятней, чем моя наглость. Но я ведь не виноват в том, что считаю того поэта выдающимся, который в состоянии выразить то, что я чувствую и чего я не могу выразить. Гете говорит:

«Mir gab ein Gott zu sagen was ich leide…»¹⁵⁴

Вам Бог дал также способность выразить словами Ваши страдания — я же могу пока только страдать — это мое преимущество над другими, которые не в состоянии страдать….

Я дал недавно «Тяжелые сны» одному знакомому критику (молодой человек и поэт). Когда я его встретил несколько дней спустя и спросил, как ему книга понравилась, он мне ответил то, что я Вам уже как-то писал: теперь он понимает, почему я занялся переводом Вашего романа — «впрочем, — прибавил он, — я написал бы ведь на ту же тэму , другой тэмы для нас теперь нет!»; и он очень рад, что более талантливый человек исполнил то, что он хотел сделать…. — Когда появится его статья о «Т С», тогда я ее Вам пришлю. Другой мой знакомый — также молодой человек — пишет книгу о европейских психологах: Вы и Ваши произведения займете в этой книге очень выдающееся место.¹⁵⁵

Присланные вами стихи мне очень понравились, более всех — Помоги¹⁵⁶ — трудно найти, во всех литературах, такое сильное выражение нашего бессилия, а ведь сказано всего несколько слов!

Как только получу манускрипт Вашей повести,¹⁵⁷ сейчас же займусь ее переводом; сокращать я не буду, т к считаю это вандализмом. И если Вы сами не решаетесь выбросить некоторые главы, то мне уж подавно этого не делать: я к Вашим произведениям — при переводе — не хочу критически относиться. И только тогда, когда начну писать о Вас, тогда, вероятно, появятся и критические сомнения.

В Вашем «Задоре» я, к сожалению, не мог найти никакого родства с Логиным; и только после того, как Вы указали мне на это, я нашел сходство: из такого мальчика, при известных условиях, может стать подобный человек.¹⁵⁸ — Этот рассказ я помещу либо в «Zeit», либо же в знакомый Вам «Wiener Rundschau».¹⁵⁹

Все то, что Вы пишите в Вашем письме, я бы охотней всего дословно перевел: это дополнение к Вашим произведениям и к — Логину. Но я ограничусь вероятно комментариями и выдержками.

Еще раз благодарю за все.

Преданный Вам

Алекс Браунер

Wien, IX. Severingasse 9.

7

Вена, 25. Х. 97

IX. Severingasse 9.

Многоуважаемый

Федор Кузьмич,

я с большим удовольствием исполню Вашу просьбу, которая меня необычайно обрадовала — но только через недели 2–3, т к у меня не имеется подходящей карточки.

Извините, что я так долго молчал — но как Вы знаете, я всего месяца три как женился, и это счастье далось мне после долгой, тяжелой борьбы… мы живем — за исключением тех 8–10 часов, которые я должен проводить на фабрике, почти вне света, и написать письмо мне было очень трудно. — Ваша последняя повесть «Раечка» нам очень понравилась, жена уже перевела ее, и повесть, вероятно, будет печататься в «Neue Deutsche Rundschau»…¹⁶⁰ На днях появится в венской «Zeit» статья о «Т Снах», которую я Вам на днях пришлю.¹⁶¹

Не помышляете ли Вы, Федор Кузьмич, поехать в Европу, может на Рождество? Будьте нашим гостем!

Жена просила выразить Вам ее преданность.

Ваш Александр Браунер

8

Вена, 26. XI. 97

IX. Severingasse 9.

Многоуважаемый

Федор Кузьмич!

Очень рад, что могу, наконец, сегодня послать Вам мою фотографическую карточку: я ее только сегодня получил. — Сегодня высылаю Вам также обещанную статью о «Т С».¹⁶² Автор этой статьи очень милый парень, но немец; а для немцев Россия останется, кажется, навсегда книгой за семью печатями.

Относительно Вашей «Раечки», могу сообщить Вам, что она принята редакцией «Neue Deutsche Rundschau»¹⁶³ — но не знаю еще, когда будет напечатана, т к редактор «N D R» писал мне, что повесть немного длинна, но он постарается поместить ее в ближайшем номере после Нового года. — Очень жалею, что не смогу с Вами познакомиться лично (в Вене) — но может быть, Вы все-таки приедете в «Европу».

Жена очень кланяется Вам

Алекс Браунер

9

Вена, 9. IV. 98.

С праздником!¹⁶⁴

Виноватый перед Вами

и очень Вам преданный

Алекс Браунер

10

Вена, 17. Мая 98 г.

IX. Severingasse 9.

Глубокоуважаемый

Федор Кузьмич,

сегодня высылаю Вам вместе с письмом № «Wiener Rundschau», с переводом «Лёлечки»¹⁶⁵ — надеюсь, перевод Вам понравится, т к мне кажется, что жена моя довольно хорошо переводит. Редакции рассказ очень нравится. В одном из следующих номеров будет помещена моя статья о Вас «Ein neuer russischer Dichter»¹⁶⁶ и мой перевод стихотворения «Я люблю мою темную землю…».¹⁶⁷ Этот № я Вам, конечно, сейчас же после появления вышлю…¹⁶⁸

Я пред Вами опять очень виноват, т к не ответил на Ваше последнее письмо и не поблагодарил за любезную высылку №№ «Севера» с Вашими рассказами.¹⁶⁹ Но я так занят все время на заводе, что вечером, по приходу домой, обыкновенно очень уставши, и не в состоянии написать мало-мальски разумное письмо. Вы, вероятно, из собственного опыта знаете, как все эти занятия из-за куска хлеба отнимают не только большую часть времени, но и чуть ли не всю жизненную энергию. И хотя я и нахожусь, несмотря на сравнительную молодость, уже в положении человека, который «может уже есть хлеб с маслом» — но мои занятия на фабрике все-таки очень утомляют меня….

Извините эти мои излияния — но Вы мне кажетесь так близки, я чувствую себя так хорошо и свободно с Вами, что у меня постоянно, когда я думаю о Вас, пропадает то сознание стесненности, которое обдает нас холодным туманом в обществе чужих людей. Оттого я постоянно так необычайно рад, когда получаю от Вас письмо.

Сегодня я пишу Вам по той причине, что хочу сообщить Вам важное для нас с женой происшествие: жена родила вчера утром мальчика,¹⁷⁰ и я этому очень рад, т к она теперь вне всякой опасности….

Извините, что вдруг кончаю: но я должен уйти по делу.

Жена очень кланяется Вам.

Преданный ВамАлекс Браунер

11

24. August 1898

IX. Severingasse 9.

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

обращаюсь к Вам с очень большой просьбой: редакция «Zeit» желает поместить в своем № от 10.IX / 29.VIII статью о графе Толстом, по поводу его 70-летнего дня рождения. Не будете ли Вы так добры написать статью о значении Толстого для нас¹⁷¹ — размер 1½ — 2 стран «Zeit» (у Вас имеется № Zeit с статьей Мессера о «Т Снах»,¹⁷² я Вам вышлю на всякий случай № с моей статьей о Чехове).¹⁷³

Надеюсь Вы не сердитесь за это затруднение: я обещал редакции попросить Вас об этом, т к думаю, что Ваша оценка Толстого верней и интересней оценки всякого русского критика… Статья должна быть в Вене до 5-го Сент; я (либо жена) переведу ее.

Очень благодарю за присланный рассказ, который будет, вероятно, помещен в «Zeit».¹⁷⁴ Надеюсь, Вы не откажете мне в просьбе. Во всяком случае, прошу сейчас же известить меня,¹⁷⁵ т к редакция ждет ответа.

Еще раз прошу простить меня.

Преданный Вам

Браунер

12

Wien, 12. Сент98 г.

IX. Severingasse 9.

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

я Вам очень благодарен за исполнение моей просьбы — Ваша статья появилась в последнем № «Diе Zeit», и сегодня еще я вышлю Вам 7 №№ с Вашей статьей, № с моей статьей о Чехове¹⁷⁶ и № «Wiener Rundschau» с переводом Вашего стихотворения¹⁷⁷ — этим рвением моим я хочу загладить мою вину перед Вами, т к действительно забыл послать Вам статью о Чехове.

Статья Ваша редакции, конечно, очень понравилась, и редактор (Alfred Gold)¹⁷⁸ просит выразить Вам свою признательность. Гонорар Вам вышлю на днях. — Мы с женой очень рады, что Вы согласились — несмотря на короткое время — написать свое мнение о Толстом. Вы оказали этим немецкой литературе прямую услугу, т к до сих пор не появлялось ни одной статьи о Толстом, в которой бы ни смотрелось на его последние философские и литературные труды, как на нечто старческо-наивное . Что все его сочинения только звенья одной абсолютно логической цепи, этого здесь никто не понимает. Немцам — я говорю о настоящем большинстве — слишком чужд этот идеально-чистый, индивидуально-внутренний мир святого старика. Что Вы, как никто другой, верно понимаете глубокую философию, которая кроется в сочинениях Толстого, было для нас ясно еще до статьи — и мы Вас¹⁷⁹ благодарим за ту радость, которую доставила нам Ваша статья.

На днях я, вероятно, еду в Берлин (по частному делу) и поговорю там с редактором «Neue Deutsche Rundschau»,¹⁸⁰ в которой должна появиться Ваша повесть «На камни» — она должна была еще печататься летом, и я не понимаю, почему ее не печатают.

Сердечный поклон от жены и сына, который выражается пока только гласными буквами.

Искренно преданный Вам

Александр Браунер

13

Heinrichsthal, den 8. Nov. 98

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

Извините мое долгое молчание: в силу различных нравственно-тяжелых обязательств на службе — у нас на фабрике происходят гонения «жидов» и всех других более-менее свободных элементов, как в знакомой вам стране… — я нахожусь в очень подавленном состоянии; жена, конечно, тоже. Оттого я не в состоянии написать теперь мало-мальски осмысленное письмо, в котором не чувствовалось бы то тяжелое настроение, в котором мы находимся. — Так что, не взыщите!..

Ваше стихотворение нашему птенцу, «Льву Александровичу»,¹⁸¹ нас чрезвычайно тронуло и обрадовало, не только с литературной стороны — мы Вам очень, очень благодарны, а «он» поблагодарит через несколько лет….

На днях зайду в редакцию «Zeit»: вероятно они рассчитывали на то, что я зайду за деньгами, т к обыкновенно очень аккуратны.¹⁸² — Я в этих краях по делу. В следующий раз напишу в менее минорном тоне.

Преданный Вам Браунер

Жена просила кланяться Вам.

14

Воскр 5./11. 99

Я пребываю здесь в самой, что ни на есть, австрийской провинции.¹⁸³ И здесь люди воображают себя пупом земли, и здесь весело жить на свете: тишь и гладь и Божья благодать! Вот хорошо было бы годик пожить в этих краях… И здесь, как и всюду, с теплым чувством думаю о Вас и жму с искренним уважением Вашу руку.

Преданный ВамБраунер

15

11 Авг. 00

17 Авг.

Глубокоуважаемый

Федор Кузьмич,

я все еще нахожусь под влиянием Вашего письма:¹⁸⁴ я долго собирался Вам ответить и как-то не приходилось — я занят очень в бюро, часто нахожусь в разъездах; дома же либо апатично физически отдыхаю, либо же играюсь с нашим мальчиком: он начинает терять свой ангельский облик и свою кротость, и мало-помалу превращается в зверька. Обыкновенно этот период почему-то называют: «становится человеком» и т. д. — по-моему это неверно: именно теперь нужно еще осторожней с ним обращаться, не дать развиться его животным инстинктам, т. е. воспитывать его… Много радости дает он, еще больше забот, к которым уже примешивается чуть ли не ежедневная боязнь потерять его…..

Жена очень благодарна Вам за добрые слова и сердечно кланяется: она теперь очень занята переводом «Фомы Гордеева»,¹⁸⁵ который должен быть к сроку готов. Она навязывает себе работу, т к любовь и дети далеко не восполняют жизнь и время — тем более что я почти целый день провожу вне дома. Вот Вам вкратце схема нашей жизни: я должен работать и вследствие этого недолюбливаю ее, т к она отнимает у меня жену и ребенка и, главным образом, меня самого и мою личную свободу, я занимаюсь предметом чрезвычайно интересным — электротехникой, хотя больше деловой стороной этой науки: технические прожекты, деловые сделки, продажа и т. д., достиг в молодые годы (мне теперь 29-тый год) довольно хорошего положения — но все это скучно, и я чувствую невероятную неудовлетворенность: во мне миллион идей, стихов, мне хочется роман и драму написать, и я не могу за недостатком свободного времени. Может быть, я обманываю себя, может быть, я не в состоянии вообще писать, т к не владею техникой «писательства», может быть, я нарочно не стараюсь о свободном времени, чтобы иметь оправдание… Наконец, убеждаю себя, что вообще писать не надо, не для кого, что лучшее все равно остается недосказанным, а то хорошее, что говоришь, опошляется читателем; вообще гораздо красивее себе все это представляешь, в душе и роман и драма и стихи чище, глубже, гармоничней, у нас слов нет, и музыка единственное средство выражать скорбь и радость и глубину чувств и действий. Goethe и Shakespeare вероятно умерли и не сказали всего, что у них накипело в душе, что созрело в голове… И Вы умрете и не скажете…. И я умру и не скажу, а может, по дороге к смерти забуду, что сказать хотел, и для кого и для чего!...

Видите ли, так томится моя душа... хотя у меня бывают минуты больших и светлых радостей: жена, которой я все могу сказать, которая по одному слову, взгляду понимает всю работу души моей, которая ведь и сама ищет, как и я, правду и смысл жизни, нашей жизни — а смысла нет, нет индивидуального смысла, а

Nach ewigen, ehernen, grоssen Gesetzen

Müssen wir alle unseres Daseins

Kreise vollenden…

как сказал Goethe…¹⁸⁶

Большая радость: ребенок, развитие и загадочность которого для нас постоянное откровение и служит предметом более глубоко понимания разумного и необходимого в природе….

В Вашем письме я прочел почти то же, и был очень рад ему, был рад, главным образом, Вашей откровенности и очень благодарен Вам за это.

На Ваш вопрос на тэму: литература, я не могу собственно ответить, т к не слежу за русской литературой основательно. Кроме Чехова и Горького почти ничего нового не читал, говорят, что ничего нового нет. От Чехова я больше ничего не жду, он свое сказал, по-видимому, успокоился на этом; Горький бесспорно сильный талант-самородок, и это его качество меня очень поражает: я удивляюсь ему больше, чем любовно отношусь к нему — но он, по-видимому, человек не умный, т. е. не философ, как вообще большинство писателей всех языков более талантливы, чем умны. Типичный пример: Гауптман,¹⁸⁷ человек очень поэтичный, глубокий, но совсем не умный; при чтении его книг не чувствуется сильной интеллект, как напр, у Goethe — Вы, вероятно, удивитесь, что я так часто повторяю имя Goethe: он для меня maximum человеческого развития…. —

Что Вас в России не печатают,¹⁸⁸ собственно, понятно: все русские журналы тенденциозны, все печатают вещи подходящие к какому-нибудь шаблону, все довольно пошленькие и мелочные… Лучшее доказательство: абсолютное отсутствие разумного, образованного, глубокого критика — где им понять тонкость Ваших детских рассказов, глубину Ваших стихотворений… И больно и противно думать теперь о России…

От Минского (о его «Альме»¹⁸⁹ я охотно услышал бы Ваше мнение) я узнал,¹⁹⁰ что у Вас много новых стихотворений и серия сказок:¹⁹¹ не пришлете ли Вы мне их — если это возможно — я был бы Вам за это премного благодарен.

Этим кончу.

Глубоко уважающий Вас

Алекс Браунер

16

27./1. 1910

XIII./7. Hauptstrasse. 105

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

Надеюсь, Вы еще не совсем забыли меня, хотя со времени нашей переписки прошло немало времени.

Обращаюсь к Вам теперь с большой просьбой: дело в том, что жена моя, много лет занимавшаяся переводами с русского на немецкий язык, очень хотела бы переводить и с немецкого на русский, а именно не актуальные и модные книги, запружающие теперь книжный рынок, а более изысканные и тонкие произведения.

И вот тут я просил бы Вашего содействия! Не могли бы Вы взять хоть некоторые из этих переводов под Вашу редакцию и указать, к какому издательству лучше обратиться? Само собой разумеется, что моя жена предоставила бы Вам из переводного гонорара сумму, назначенную Вами самим.

Для первого опыта мы выбрали произведение «Karl Gjellerup: der Pilger Kamanita, ein Legendenroman» (G датчанин, но пишет по-немецки),¹⁹² вещь глубоко талантливую и тонкую, всю преисполненную атмосферой индийской философии и блещущую картинами дивной красоты.

Если разрешите, моя жена пришлет Вам перевод первых глав, для того чтобы Вы могли судить о вещи и о переводе.¹⁹³

Надеюсь, Вы простите, что я обращаюсь именно к Вам, но ни у кого другого я не предполагаю того вкуса и понимания, которые требуются для оценки подобных книг как «Pilger Kamanita».

C выражением искреннего уважения

преданный Вам

А. М. Браунер

Wien, XIII./7. Hauptstrasse 105

17

Weidlingau bei/Wien

Hauptstrasse 122. 26./XII.11

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

наконец, мне удалось узнать Ваш адрес, и я спешу выразить Вам наше крайнее сожаление по поводу того, что нам не удалось видеть Вас в Вене.¹⁹⁴

Произошло это по стечению разных обстоятельств. Мы уже с полгода не живем больше на Heisinger Hauptstrasse 105, куда Вы мне писали. Письмо было переслано не на нашу частную квартиру (Weidlingau bei Wien Hauptstrasse 122), где его получила бы моя жена, а в бюро, куда я не приходил пару дней, т к был в отъезде. Когда мы, наконец, получили Вашу открытку, мы сейчас же отправились в Hotel Post, но Вас уже не было, и швейцар даже не мог сообщить Вашего дальнейшего адреса. Я наугад написал в Ниццу до востребования, но письмо пришло обратно.

Из Вашей открытки я вижу, что Вы нам в свое время писали, но мы не получили ответ на письмо, в котором я писал Вам о переводах моей жены под Вашей редакцией. Ввиду этого я очень просил бы Вас потрудиться сообщить мне содержание этого очевидно затерявшегося письма.

Очень и очень жаль, что не пришлось познакомиться лично с Вами и Вашей супругой.

Глубоко уважающий Вас

Александр Браунер

18

Weidlingau b Wien Hauptstrasse 122

4./3. 12

Многоуважаемый Федор Кузьмич,

извините, что не сейчас ответил на Ваше любезное письмо — я очень занят и часто разъезжаю, переводами не занимаюсь и предоставил это поле действия жене, которая с большой любовью и преданностью к автору занимается иногда этим делом.

Очень благодарен за Ваше согласие переснять редакцию переводов моей жены, и прошу Вас поэтому очень узнать, не появляется ли уже в русс переводе последний роман недавно умершего датского поэта Германа Банга «Без отчизны».¹⁹⁵ Произведение это, как почти все написанные Бангом (мы с женой его очень любим), выдающееся, тонкое и затрагивающее весьма актуальную проблему с чуткостью, свойственной только этому глубокому человеку.

Жена моя перевела бы роман с немецкого оригинала, т к Банг одновременно выпускал свои сочинения на датском и немецком языках (он жил последние годы в Берлине). Банг, надеюсь, и в России уже популярен,¹⁹⁶ т что легче найдется издатель. А затем все еще жена моя не потеряла надежду под Вашей редакцией перевести «Пилигрим Каманита» Гелерупа¹⁹⁷ .

Нельзя ли заинтересовать Брюсова и поместить переводы в Русск Мысли?¹⁹⁸ Извините за беспокойство.

Преданный ВамАлекс Браунер